Тот стыд живет разве в прекрасных, как день, легендах и сказаниях. Человек времен Домостроя не мог чувствовать себя нравственно сильным, как человек Ницше. Он не чувствовал себя тем хотя бы канатом, протянутым от сверхчеловека к животному, о котором говорит бессмертный философ-поэт в прологе своего «Заратустры». Слишком беспросветная тьма невежества стояла тогда над Русью. Некультурные дикари, склонные тешить себя медвежьими травлями, способные до смерти засекать своих крестьян и дворню, а порой и домашних, разве они считались со стыдом, как с продуктом красоты и добродетели? Грубая сила, проявление животной власти, плетка — вот что было главными стимулами тогдашнего благоденствия.

Но прошли века, столетняя тьма рассеялась, европейская культура проникла с запада, широко распахнулись слюдяные оконца старой Руси. Человек сделал завоевания над огнем, паром, водою, воздухом и электричеством. Потянулись цени проволок телеграфов, телефонов. Зазвенели звонки трамваев, загремели удары дальнобойных орудий, — человек научился в совершенстве на далеком расстоянии убивать себе подобного. Замелькали броненосные суда, заскользили, как безглазые акулы, подводные лодки в морях и океанах. Прожекторы заиграли над морем, и сотни тысяч людей могут быть теперь взорваны на воздух от одного только нажима миниатюрной кнопки?! Культура поднялась высоко и, гордая своим величием, перешагнула через несколько ступеней, а… а плетка существует.

Да, как ни грустно считаться в культурной стране с этим далеко не культурным явлением, а существует плетка…

«Человек — это звучит гордо», — выразился один из современных талантливых писателей. И пошла с его легкой руки летучая фраза по всему свету.

Но почему звучит гордо человек?

Он чувствует себя силой, венцом творения, он — богоподобный.

Это должно быть так, это не может быть иначе. И это дух гордого человечества, это неотъемлемое право его, это его религия, сила и красота всего бытия его с колыбели. Да, как ни странно, как ни дико звучит это «с колыбели» — но это так! С самого раннего детства, как некогда древние эллины демонстрировали культ красоты тела человека, так мы должны воспитывать его душу, пробуждать в нем все гордое, человеческое, прекрасное, к чему он, как к солнцу, должен стремиться шаг за шагом, каждым фибром своего существа.

Этика души ребенка — это целая наука, целая поэма и целое откровение. К ней надо подступать нежно, чуть слышно, осторожными, ласковыми руками. Надо дать расцвести свободно и красиво этому благоухающему, прекрасному цветку. И одним из непременных условий здорового, трезвого, этичного, вполне «человеческого» воспитания я считаю удаление, ПОЛНОЕ И БЕЗВОЗВРАТНОЕ УДАЛЕНИЕ, ИЗГНАНИЕ РОЗОГ И ПЛЕТКИ, этих орудий умерщвления стыда, собственного достоинства, составляющего залог будущего гордого человеческого «я» в ребенке.

Долой плетку! Она пропаганда бесстыдства.

Что может быть гаже, пошлее и омерзительнее, когда вы видите нижеследующую картину.

Двое людей в комнате. Издерганный, истерзанный, нервный, заранее взвинченный непосильным трудом или службой труженик, отец семейства, бледный от злобы, «зашедшийся» от бешенства, по поводу какого-нибудь, проступка ребенка, с трясущимися губами, с глазами воспаленными и красными — и маленькое, дрожащее, хрупкое существо с насмерть испуганным взором, взором затравленного волчонка, с посиневшими от ужаса губенками.

Отец и ребенок. Провинившийся ребенок и наказующий отец.

Отец, как власть имущий, кричит, беснуется, топает ногами и бранится. Дитя молчит. Трепещет и молчит. Дитя знает по опыту, что за потоком слов, брани последует «дело».

Это дело ужасно по своей необузданной, мерзкой, бесчеловечной сути. Оно начинается обыкновенно громовым криком: — «Ложись!»

Маленькое существо дрожит сильнее, маленькое существо почти теряет сознание. Но что в этом.

Тот, другой, взрослый, уже теряет свое «человеческое», свое «я» звучащего «гордо» человека. Человека уже в нем нет, он — зверь.

И этот зверь бросает ребенка грубо, как вещь, обнажает нежное детское тельце, и начинается мерзость бичевания.

Если ребенок бьется и мечется, и рвется из рук, на помощь зовется кто-либо из домашних, иногда не один, двое, трое. И происходит нечто более чем омерзительное, чему нет имени в наше «культурное» время…

Двое, иногда трое людей орудуют, как палачи, над распростертым детским тельцем. Двое, трое держат, один бьет..

Боль, стыд, ужасный, потрясающий все существо, мучительный стыд, стыд, помимо позорного наказания, стыд обнаженной наготы, стыд будущего гордого человеческого «я»… Он является инстинктивно, смутно, неясно, но тем не менее является в душе ребенка. Является и тогда, когда ребенок, без ропота, послушно, зная, что ему нет спасения, исполняет волю старшего и покорно ложится, чтоб воспринять наказание, и тогда, когда он противится наказанию, надеясь избежать его…

Первые розги, первое сечение стоит полного пересоздания душевного строя дитяти. Строй души нарушен. Безмятежная ясность исчезла. Вместо неё: страх, подлый, животный страх маленького пигмея к его властелину.

Стыд детской нетронутости, стыд чистоты задавлен, поруган и… позорно умерщвлен.

Новая провинность, новое наказание. Также мечется и извивается под розгой бедное обнаженное тельце, но ребенок уже не тот. Ужас новизны исчез. Исчез и первый стыд. Он не жжет уже, как прежде, с той мучительной остротою. Он задавлен, он скрылся, а через два, три, четыре случая такого наказания исчезнет и совсем. Испуганные глаза уже не хранят в глубине себя того панического ужаса, что зажегся в них впервые перед розгой. Злые огоньки загораются в них. Уже не кричит, не плачет наказуемый. Не бьется, не вздрагивает конвульсивно маленькое распластанное тельце.