Командированные, глядя на старательный ее карандаш, топтались теперь молча, ждали свою судьбу, боялись спугнуть словом.

Тут Клара Михайловна впервые увидала Агеева, хотя, конечно, видела в самолете. Но не так.

В ботиночках и светлом плаще, беззащитно городской, будто голый, он растерянно бегал вокруг будки и громко спрашивал всех, кого смог остановить: «Скажите, пожалуйста, где тут автобус до райцентра?» Но все принимали его за пьяного, смеялись в ответ и, конечно, немножко завидовали, что вот, мол, как человек симпатично надрался на Сахалине, поскольку в районе аэродрома на острове испокон веку сухой закон.

Клара Михайловна сразу хотела подойти, но постеснялась.

А когда кассирше надоел этот цирк, она повесила на будку замок, взяла Агеева за локоть и внятно объяснила ему, что автобусы тут не ходят. «Почему?» — удивился Агеев, обзирая вокруг мягкую, будто южную природу. «Не завезли», — фыркнула смешливая кассирша. «А что же тут ходит, скажите пожалуйста?» — взмолился Агеев. И кассирша объяснила, что иногда ходят вездеходы, хотя тоже — бывает — тонут. «В океане?» — механически уточнил Агеев. «Зачем же так сразу? — захохотала кассирша. — В грязи». — «А что же мне делать? — еще спросил Агеев. — Я же в школу, по направлению». — «Ждите, — невнимательно посоветовала кассирша, которой Агеев уже надоел. — Может, вертолет какой будет». И ушла опять в будку.

Тут Агеев опустился на чемодан, неподалеку от Клары Михайловны, и буквально замер. Полчаса, наверное, прошло — не пошевелился. Самолет все же улетел. Тогда Клара Михайловна не выдержала, сказала:

«Не расстраивайтесь вы так! Вместе будем добираться, мне тоже в поселок».

Он метнулся к ней, опрокинув чемодан. «Вы меня буквально спасаете», — сказал он. Вблизи у него были синие глаза, слишком яркие для мужчины, и разные брови: одна — длинная, другая — короче и выше. Клара Михайловна еще подумала, что он, пожалуй, симпатичнее моряка. Но больше она его никогда не сравнивала ни с кем, он — это он. А другие — пусть будут какие угодно, но они другие. Так всегда, наверное, бывает, когда любишь, но ей тогда казалось, что она одна так исключительно чувствует. Это постепенно отдалило ее от подруг по узлу связи, вообще — от подруг. Не могла она им передать, как она исключительно чувствует и какой он, ее Агеев, а без этого всякое общение казалось пресным, только даром время тратить. И не могла она с тем, как раньше, вниманием слушать про их домашние дела, про их чувства — простенькие, заурядные чувства к простеньким, заурядным мужчинам.

Дура была, смех вспомнить. И позавидуешь себе через одиннадцать лет — какая была дура, господи!

Подруги как-то постепенно отсеялись, стали реже бывать, совсем редко — только если дело. Иногда, будто просыпаясь, Клара Михайловна вдруг огорчалась этим, но Агеев говорил смеясь: «Подруги? Подруги — это для тех, у кого нет семьи. А у тебя же есть я». И Клара Михайловна всякий раз обмирала душой, когда он так говорил. Он же у нее есть! Он приходит усталый, а она еще расстраивает пустяками; какие-то детские дружбы, как маленькая.

Он, правда, много работал, быстро стал завучем, взял еще физику в вечерней школе. Был слишком строг в работе. Люди иной раз не любят, чтобы с них спрашивали по строгости, и ученики его не любили, это было обидно Кларе Михайловне. Как-то в магазине мать Костьки Шеремета пыталась с ней даже заговорить, через нее повлиять на Агеева. Но Клара Михайловна не стала слушать, ушла из очереди, ничего не купив. А ко дню его рожденья, ночью, подложили крест на крыльцо, хулиганы, — черный, с зеленым мохом по краю. Крест был тяжелый, как только сволокли с горы, с кладбища.

Утром Клара Михайловна, как обычно, толкнула дверь, и этот крест грохнулся, обломив перила. К счастью— не на нее, насмерть бы убил. Но она все равно испугалась, крикнула горлом, и в тот же день у ней был выкидыш. Прокурор этим делом хотел заняться, но Клара Михайловна не захотела: тут уж чего, не вернешь. Пошутили, хулиганы. Но вообще в школе Агеева ценили, и на собраниях районного актива — это уж он всегда, его фамилия. Так что он не потому из школы ушел, а просто— ему нравилось на цунами-станции. Образовалось место, и он тогда ушел.

Почти три года хорошо жили, ничего не скажешь— хорошо, полтора месяца не дожили до трех…

Клара Михайловна работала тогда на сортировке. Газеты, журналы, письма — все надо разобрать из мешков, подготовить для почтальонов. Иной раз и намокнут в вездеходе, пока с аэродрома везут, — разложишь по столам, сушишь. А то на веревку вешали в сортировке, как белье, чтобы подписчикам — в лучшем виде, это все же — рабочая честь.

И Лялич за этим очень следил, начальник узла связи, теперь уж давно на пенсии. А все равно заходит как к себе домой, день не придет, так вроде без него пусто. Привыкли. И его пес Вулкан, тоже старик уже, — тот прямо не слазит с крыльца, только если сгонишь, все крыльцо в шерсти, будто волчье гнездо.

Клара Михайловна разбирала журналы, и вдруг вошла телефонистка Зинаида Шмитько, — она и тогда уже была лучшая в районе телефонистка. Сразу от Зинаиды в сортировке стало шумно и тесно, будто много людей, громкий ее голос, который Зинаида не умела утишить, отдавался от стен, родил в узкой комнате — как в лесу — эхо. Близости между ними не было, и сначала Клара Михайловна подумала, что Шмитько заглянула с делом. Но скоро поняла — нет, просто так, поболтать для перерыва в работе. И тихой Кларе Михайловне это сделалось немножко лестно, потому что видная Зинаида обычно мало на нее обращала внимания — так, здоровались походя, вот и вся дружба.