В сборник писателя-демократа Александра Ивановича Эртеля вошли повести "Карьера Струкова", "Двe пары", "Повесть о жадном мужике", "Волхонская барышня", которые отразили назревание народной революции. Л.Н.Толстой писал: "Для того, кто любит народ, чтение Эртеля большое удовольствие".
I
…— Говори ты, пожалуйста, повнятнее… повразумительней говори!
— Да я ведь и то… Ты слухай:
Уж я рада бы коня переняла,- это она, то ись, ему говорит – Повиликой у коня ноги спутанные…— Что за повилика такая?
— Это вроде как трава такая есть: повитель.
— Ну, ну…
— «Повиликой у коня ноги спутанные», Студеной росой возмоченные… Возмочили горючи слезы, Обуяла, что печаль-тоска, Со всего ли света вольного…— Что, что? Прошу я тебя, повнятнее.
— «Возмочили горючи слезы»…
— Да что за бессмыслица такая! Ведь речь о коне идет?
— Так.
— У коня и ноги спутаны, и росой возмочены… Дальше: при чем тут «горючи слезы»? При чем?
— Из песни слева не выкинешь.
— Нет, ты мне скажи, при чем тут тоска-то эта у вас, а? Ах, ироды, ироды — присочинили!
Такой разговор происходил в поле, близ деревни Волхонки, Воронежской губернии. Вопросы задавал человек в оленьей дохе, забрызганный грязью, желтый, худой, на вид лет тридцати пяти, с русой бородкой и тихим взглядом голубых несколько мутноватых глаз. Он сидел в обыкновенной ямской тележке и записывал что-то в большую памятную книжку, развернутую на коленях. Ответы давал малый средних лет, бойкий, с лицом полным и ясным и с постоянной усмешкой плутоватого свойства. Он небрежно правил парой серых коней, изредка постегивая их кнутиком.
Был апрель в начале, и дорога, по которой ехали путники, была убийственна. Оттого-то они и ехали шагом. В глубоких колеях то и дело плескалась вода, и рыхлая грязь смачно шлепалась под копытами лошадей. Иногда в колеях попадались рытвины. Тогда тележка быстро наклонялась в одну сторону и с тяжелым треском вскакивала, подкидывая путешественников; и ямщик произносил крепкое словцо, а барин неприязненно щурил физиономию. С широких полей несло свежестью. По лощинам там и сям белелся снег, окаймленный темноватой полоской льда. Но небо было ясно, и жаворонки радостно трепетали в теплой синеве.
— Ну, ладно, — сказал барин, — записал! Четвертак за мной. Теперь скажи ты мне, какие у вас модные есть, новейшие, собственного изделия? — спросил он, насмешливо искривляя губы, и перевернул страничку в записной книжке.
— Да какие есть… — в недоумении ответил ямщик и слегка стегнул пристяжную, выразившую желание укусить смиренного коренника. — Есть разные песни… — он усмехнулся. — Пиши эту:
За рекою кобель бреша, А мой милка кудри чеша За рекою кобель воя, А мой милка кудри моя.. Проводила б за реку Не пришел б он до веку Давай, милка, пострадаем.— Фу-ты, гадость какая! — произнес барин, брезгливо выпячивая нижнюю губу, однако же стал записывать песню. А то вот, еще насчет ополченцев есть песня, — ска зал ямщик, приходя все в более и более веселое настроение. Барин снова перевернул страничку и приготовился записывать.
— Ну, ополченцы… — вымолвил он в ожидании. Ямщик откашлянулся и начал:
Ох, мамаша, ополченцы! Ох, мамаша, запри сенцы! Они — ребята молодые, На них кольцы золотые… Через эти полсапожки Перебили все окошки…— Стой, стой! С какого дьявола взялись тут полсапожки…
— А уж это из песни, барин…
— Ну, ладно, ладно, — сердито закричал барин и сквозь зубы произнес: — Сочинители!
Ямщик ухмыльнулся и продолжал:
Перебили все окошки… Ох, угнали на минуту — Остаюся без приюту. Продам юбку и корсетку, Куплю милому жилетку. Продам юбку с полосами. Куплю дудку с голосами… Ох, в избе мне не сидится Пущай милка веселится…а уж это, к примеру, он ей говорит:
Продам сяртук, продам брюки. Куплю милке платок в руки… а она ему, шельма, в ответ: Продам ленту из косы. Куплю милке я часы.. а он ей замест того: Ох, колечко рупь пятнадцать. Моей милке лет семнадцать.Вдруг пристяжная споткнулась и залепила седоков грязью. Ямщику попало в нос, барину в губы, а на записной книжке оказалось толстое и жирное пятно. Барин нетерпеливо стер это пятно рукавом шубы и перевернул свежую страницу. Но ямщик рассердился. Он натянул вожжи и вскрикнув: «Ах вы, окаянные!» — принялся нажаривать лошадей кнутом. Тележка заскрипела, колеса заныряли по рытвинам, мелкие брызги грязной воды и тяжелые комья густой грязи запрыгали и затолклись вокруг тележки, и барин спрятал книжку. Но, немного посидев, он как будто вспомнил что-то: прикоснувшись длинными и худыми своими пальцами к широкой спине ямщика, он закричал: «Так межничков, говоришь, не бывает у вас?» Но ямщик только головой тряхнул на это, как будто отмахнулся от назойливого комара, и влепил коренному хороший удар пониже седёлки. Тогда барин ухватился руками за края тележки и, удерживая равновесие, стал смотреть по сторонам.
Однообразная даль, резкой и скучной чертою замыкавшая пустынную равнину, раздвинулась и закурилась синим туманом. Местность избороздилась холмистыми очертаниями. Там и сям закраснели кусты. За кустами засквозила речка холодным голубым блеском. Впереди ясно и жарко загорелся крест, до половины заслоненный возвышенностью.
— Волхонка! — произнес ямщик и решительно опустил вожжи. Лошади пошли шагом.
— Волхонка? — с любопытством спросил барин. — Где Волхонка?
— А вон видишь, церковь-то? Там и есть Волхонка! Вот на горку въедем, как на ладони будет. — И, внезапно оборотившись, спросил: — Да ты разве впервой к нам?