— Нет, нет, — прервала Луцилла поэтессу. — Во внутренних комнатах ждут портные, которые должны сшить наряд для очаровательной девушки. Посмотри на великолепный букет, который она принесла госпоже Юлии. Неужели ты отказываешь даже мне в праве разделить с тобою твою тайну?

— Как могу я это? — отвечал Вер.

— Он очень нуждается в твоей признательности, — засмеялась Бальбилла, в то время как претор приблизился к жене и тихим голосом рассказал ей о том, что узнал от Мастора.

Луцилла всплеснула руками от удивления, а Вер, обращаясь к Бальбилле, воскликнул:

— Ты теперь видишь, какого удовольствия лишил тебя твой злой язык!

— Как можно быть таким мстительным, превосходнейший Вер? — льстила поэтесса. — Я умираю от любопытства.

— Поживи еще несколько дней, прекрасная Бальбилла, и причина твоей безвременной смерти будет устранена.

— Подожди же, я отомщу! — вскричала девушка и погрозила претору пальцем; но Луцилла отвела ее в сторону и сказала:

— Теперь пойдем, теперь время помочь Юлии нашим советом.

— Сделай это, — сказал Вер. — Я и так должен опасаться, что сегодня здесь любой гость не кстати. Поклонитесь госпоже Юлии.

Уходя, он бросил взгляд на букет, который Арсиноя, получив от него, подарила так скоро, и проговорил, вздыхая:

— Когда человек постарел, он должен научиться примиряться с такими вещами.

Вдова Анна до восхода солнца не сомкнула глаз, ухаживая за Селеной, и беспрестанно освежала ей больную ногу и рану на голове примочками.

Старый врач был доволен состоянием пациентки, но приказал вдове немного отдохнуть и предоставить на несколько часов уход за больной своей молодой подруге.

Когда Мария осталась одна с Селеной и положила ей первый компресс, больная повернулась к ней лицом и сказала:

— Итак, ты была вчера на Лохиаде. Расскажи мне, как ты там нашла всех. Кто привел тебя в наше жилище и видела ли ты моих маленьких сестер и брата?

— Ты еще не совсем отделалась от лихорадки, и я не знаю, можно ли мне говорить с тобою; но мне бы очень хотелось…

Это уверение было произнесено очень ласковым тоном, и глаза горбатой девушки, когда она говорила, сияли каким-то сердечным, приветливым блеском.

Селена внушала ей не только участие и сострадание, но и восторженное удивление, потому что была так прекрасна, так не похожа на нее самое, и каждый раз, как она оказывала какую-нибудь услугу больной, Мария чувствовала себя в положении жалкого бедняка, которому какой-нибудь монарх позволяет ухаживать за ним.

Ее спина никогда еще не казалась ей такой кривой, ее смуглое лицо никогда не представлялось ей таким безобразным, как сегодня, рядом с этой девичьей фигурой, такой пропорциональной, с такими нежными и грациозно округленными очертаниями.

Но Мария не ощущала в душе ни малейшего движения зависти. Она чувствовала себя только счастливою тем, что служит Селене, помогает ей, смеет смотреть на нее, хотя та и была язычницей.

И ночью она молилась в сердце своем, чтобы Господь сжалился над этим прекрасным добрым созданием, чтобы он позволил больной выздороветь и наполнил ее душу той любовью к Спасителю, которая доставляла счастье ей самой.

Не один раз она порывалась поцеловать Селену, но не смела, так как ей казалось, что больная создана из другого вещества, чем она.

Селена была слаба, очень слаба, и когда боль утихла, то в этой тихой, наполненной любовью обстановке ее охватило сладостное чувство мира и успокоения, которое ей было ново и очень приятно, хотя оно беспрестанно прерывалось тревогой о домашних. Близость вдовы Анны действовала на нее благотворно, потому что теперь ей казалось, что в голосе этой женщины есть что-то такое, что было в голосе матери, когда та играла с нею и с особенной нежностью прижимала ее к своему сердцу.

В папирусной мастерской, за рабочим столом, вид горбуньи был противен Селене; здесь же она заметила, какие у нее добрые глаза, какой ласковый, симпатичный голос; осторожность, с какой Мария снимала компресс с ее больной ноги и накладывала его снова, как будто ее руки чувствовали такую же боль, как сама больная, возбуждала в ней благодарность.

Сестра Селены, Арсиноя, была суетная александрийская девушка и по имени безобразнейшего из всех осаждавших Трою эллинов дала бедняжке насмешливое прозвище «девица Терсит» [107] , и иногда Селена повторяла за нею это прозвище.

Теперь ей уже не приходило в голову это отвратительное прозвище, и в ответ на опасение, высказанное ее сиделкой, она возразила:

— Нет, лихорадка не сильная. Если ты будешь рассказывать мне что-нибудь, я перестану думать постоянно об этой неутолимой боли. Я тоскую о своем доме. Ты не видела детей?