— И ты, и твой племянник — вы оба тоже говорите по-гречески.

— Да, но только здесь, потому что язычники, а также ты и твои домашние не понимают языка Моисея и пророков.

— Везде, куда Великий Александр вступил со своим оружием, говорят по-гречески, и притом разве греческий перевод Священного писания, сделанный при помощи Божией семьюдесятью толковниками, не содержит в себе того же самого, что и первоначальный еврейский текст? — возразил Аполлодор.

— Променял ли бы ты камень на твоем кольце, вырезанный Бриаксием [126] , который ты показывал мне вчера с такой гордостью, на восковой слепок с этого камня? — спросил Гамалиил.

— Язык Платона вовсе не какой-нибудь пошлый материал; он благороден, как самый драгоценный сапфир.

— А наш язык вышел из собственных уст Всевышнего. Как назовешь ты того ребенка, который пренебрегает языком своего отца и слушает только своего соседа, сына, который для того, чтобы понять приказания своих родителей, прибегает к переводчику?

— Ты говоришь о родителях, которые давно уже оставили свою родину. Предок не должен гневаться на потомков, говорящих на языке своего нового отечества, если только они продолжают поступать в духе этого предка.

— Нужно жить не только в духе, но и по слову Всевышнего, потому что ни один звук не раздается из его уст напрасно. Чем выше смысл речи, тем большую важность приобретают слова и слоги. Одна-единственная буква часто изменяет смысл фразы. Как беснуются люди там, на улице! Дикий шум проникает даже в эту удаленную от нее комнату, и твой сын находит удовольствие в этом языческом бесчинстве. Ты же не прибегаешь к силе для того, чтобы он не умножал собою числа безумных рабов удовольствия.

— Я сам был молод и не считаю греховным разделять общую радость.

— Скажи лучше — постыдное идолопоклонство почитателей Диониса. Ты со своими детьми принадлежишь к избранному народу Господа только по имени, по существу же вы язычники!

— Нет, отец! — с живостью вскричал Аполлодор. — Совершенно наоборот: в сердце своем мы — евреи; мы только носим греческое платье.

— Твое имя — Аполлодор, то есть дар Аполлона.

— Имя, выбранное для отличия одного человека от другого. Кому какое дело до значения слова, если оно звучит приятно?

— Тебе, вам, каждому, у кого есть ум! — вскричал рабби. — «Да нужно ли, — так рассуждаете вы, — Зенадоту или Гермогену, словом, греку, которого вы встречаете в бане, тотчас же знать, что богатый господин, с которым он говорит о новейшем истолковании эллинских мифов, еврей?» И как приятен вам человек, который спрашивает вас, не из Афин ли вы родом, потому что ваш греческий язык обладает такой аттической чистотой. Что приятно нам самим, то мы позволяем и нашим детям, и потому вы выбираете для них имена, которые льстят вашему собственному тщеславию.

— Клянусь Гераклом, отец!..

На губах умного Гамалиила мелькнула победоносно-насмешливая улыбка, и, прерывая александрийца, он спросил:

— Разве какой-нибудь особенно почтенный человек из наших александрийских единоверцев называется Гераклом?

— Никто не думает при этой клятве о сыне Алкмены; она соответствует выражению: «Поистине!» — вскричал Аполлодор.

— Ну, вот! Вы не особенно строги в выборе имен и слов; и то сказать: где, как здесь, есть так много такого, на что посмотреть и чем насладиться, — там не всегда можно держать свои мысли в порядке. Это понятно, вполне понятно! В этом городе все так вежливы, что даже истину прикрывают красивыми одеждами. Смею ли я, варвар из Иудеи, выставить ее перед твоими глазами нагую, без всяких прикрас?

— Прошу тебя, говори.

— Вы — евреи, но вы желали бы не быть ими и переносите свое происхождение как неизбежное зло. Только тогда, когда вы чувствуете сильную руку Всевышнего, вы признаете его и заявляете свое право на принадлежность к его избранному народу. При покойном течении повседневной жизни вы гордо причисляете себя к его врагам… Не прерывай меня и ответь мне откровенно на то, что я у тебя спрошу: в какую минуту своей жизни ты всего более чувствовал себя обязанным самой теплой благодарностью богу твоих отцов?

— К чему мне скрывать это? Тогда, когда моя дорогая, ныне покойная жена подарила мне первенца.

— И как вы назвали его?

— Но ты знаешь, что его зовут Вениамин.

— Как любимого сына праотца Иакова. Почему ты так назвал его? Потому, что в тот час, когда ты дал ему это имя, ты был тем, что ты есть; ты чувствовал благодарность за то, что тебе было даровано прибавить одно новое звено к цепи твоего рода; и ты был тогда настоящим евреем, и наш бог был несомненно, да, несомненно, также и твоим. Рождение твоего второго сына уже не так глубоко затронуло твою душу, и ты дал ему имя Теофил [127] . Когда у тебя родился третий сын, ты уже не думал больше о боге твоих отцов, так как этот сын называется, по имени языческого идола, Гефестионом [128] . Словом, вы — евреи, когда бог посылает вам какую-нибудь особенную милость или угрожает вам самыми тяжкими испытаниями; вы — язычники во всякое время, когда ваша тропа не ведет вас по высочайшим вершинам или по глубочайшим безднам человеческой жизни. Я не могу изменить вас; но жена сына моего брата, невестка Бен-Акибы, должна чувствовать себя и утром, и в полдень, и вечером дочерью своего народа. Я ищу для своего Исаака Ревекку, а не Йемену.