Старуха быстро выпустила из рук белье и начала прислушиваться, а долговязый ее муж сказал:

— Впереди императора летит такое множество птиц, словно чайки перед бурей. Хоть бы нас-то оставили в покое!

— Прислушайся, это Поллукс; я знаю своих собак! — вскричала старуха и поспешила как могла через порог на двор.

Там стоял тот, кого ожидали. Он поднимал прыгавших на него четвероногих граций одну за другой за шкуру на хребте и успел уже дать каждой по легкому щелчку в нос.

Увидев старуху, он обеими руками схватил ее за голову, поцеловал в лоб и сказал:

— Добрый вечер, маленькая мамочка! — Певцу он пожал руку, проговорив: — Здравствуй, большой отец.

— Да и ты уже стал не меньше меня, — возразил тот, причем притянул молодого человека к себе, положил огромную ладонь на свою седую голову, затем тотчас же на голову своего первенца, покрытую густыми темными волосами.

— Мы точно вышли из одной и той же формы! — вскричал юноша. И действительно, он был очень похож на отца. Но, правда, лишь так, как породистый скакун может походить на обыкновенную лошадь, или мрамор на известняк, или кедр на сосну. Оба были видного роста, имели густые волосы, темные глаза и правильный нос одинаковой формы. Но ту веселость, которая сверкала во взгляде юноши, он наследовал не от долговязого певца, а от маленькой женщины, которая теперь, поглаживая его руку, смотрела на него снизу вверх.

И откуда взялось у него это «нечто», так облагораживавшее его лицо и исходившее неизвестно откуда: не то от глаз, не то от высокого, совсем иначе, чем у старика, очерченного лба?

— Я знала, что ты придешь, — сказала мать. — Сегодня после обеда я это видела во сне и докажу тебе, что ты не застал меня врасплох. Вон там на жаровне подогревается пареная капуста с колбасками и ждет тебя.

— Я не могу остаться, — возразил Поллукс, — право же, не могу, как ни приветливо улыбается мне твое лицо и как ни ласково поглядывают на меня из капусты эти маленькие колбаски. Мой хозяин Папий уже пошел во дворец. Там будет обсуждаться вопрос о том, каким образом создать чудо в более короткий срок, чем обычно требуется, чтобы обдумать, с какой стороны взяться за работу.

— В таком случае я принесу тебе капусту во дворец, — сказала Дорида и поднялась на цыпочки, чтобы поднести колбаску к губам своего рослого сына.

Поллукс быстро откусил кусок и сказал:

— Восхитительно! Мне хотелось бы, чтобы та штука, которую я собираюсь вылепить там, наверху, оказалась такой хорошей статуей, какой изумительно превосходной сосиской был этот сочный цилиндрик, ныне исчезающий у меня во рту.

— Еще одну? — спросила Дорида.

— Нет, матушка; да и капусты не приноси мне. До самой полуночи мне нельзя будет терять ни одного мгновения, и если мне после удастся немного передохнуть, так в то время ты уже будешь видеть во сне разные забавные вещи.

— Я принесу тебе капусту, — сказал отец. — Я и без того не скоро попаду в постель. В театре, при первом посещении его Сабиной, должен быть исполнен в ее честь гимн, сочиненный Мезомедом [36] , с хорами, а мне предстоит выводить высокие ноты среди хора старцев, которые молодеют при виде Сабины. Завтра репетиция, а у меня до сих пор ничего не выходит. Старое со всеми тонами прочно засело в моем горле, но новое, новое!..

— Соответственно твоим годам, — засмеялся Поллукс.

— Если бы только они поставили «Тезея» — произведение твоего отца — или его хор сатиров! — вскричала Дорида.

— Подожди немного, я отрекомендую его императору, когда тот с гордостью назовет меня своим другом как Фидия [37] наших дней. Когда он спросит меня: «Кто тот счастливец, который произвел тебя на свет?» — я отвечу: «Не кто иной, как Эвфорион, божественный поэт и певец, а моя мать — Дорида, достойная матрона, охранительница твоего дворца, превращающая грязное белье в белоснежное».

Эти последние слова молодой художник пропел прекрасным и сильным голосом на диковинный мотив, сочиненный его отцом.

— О, почему ты не сделался певцом! — вскричал Эвфорион.

— Тогда, — отвечал Поллукс, — я должен был бы на закате дней моих сделаться твоим наследником в этом домике.

— А теперь за жалкую плату ты работаешь для лавров, которыми украшает себя Папий, — заметил старик, пожимая плечами.

— Настанет и его час, и он тоже будет признан! — вскричала Дорида. — Я видела его во сне с большим венком на кудрях.

— Терпение, отец, терпение! — сказал молодой человек, схватывая руку Эвфориона. — Я молод и здоров и делаю, что могу, и в голове моей кишит целый рой хороших идей. То, что мне позволили выполнять самостоятельно, послужило, по крайней мере, для славы других и хотя еще далеко не соответствует идеалу красоты, который мерещится мне там… там… там… в туманном отдалении, все же я думаю, что если только удача в веселый час окропит все это двумя-тремя каплями свежей росы, то из меня выйдет нечто большее, чем правая рука Папия, который вон там, наверху, без меня не будет знать, что ему делать.