— Из вашего описания следует, что этому Антробусу была абсолютно чужда мораль.

— Да, абсолютно, — подтвердил профессор.

— Тогда какие определения он давал злу в своих рассуждениях?

— В общепринятых терминах. У Питера были довольно устойчивые представления о том, что такое «плохо». Само понятие зла он усвоил вполне и в своем эссе приводил яркие примеры его проявления. Правда, он никоим образом не выказывал своего осуждения.

— А как, по-вашему, оно должно было проявиться?

— Думаю, он и не осуждал.

— То есть те события и действия, которые сам же и описывал. Они ни разу не вызвали у него ни потрясения, ни отвращения.

— Более того, все эти истории его вообще эмоционально не затрагивали, — ответил, чуть-чуть подумав, профессор.

— А любопытство вызывали?

— Скорее развлекали, — выдавил Кларк и закрыл лицо руками. — О боже! — наконец произнес он.

Он трезвел прямо на глазах. Воспоминания о Питере Антробусе выветрили хмель.

На организацию посещения дома Фишера ушел не один месяц. Впрочем, особой спешки и не было: история этого поместья не входила в учебный план группы профессора Кларка Студенты-этики воспринимали будущую вылазку как некое приключение. Но стоило им всерьез заняться изысканиями накануне похода, изучить историю дома и отзывы о его прежнем владельце, как всех живо заинтересовало наличие хоть каких-либо фактов у молодого родственника Фишера. Имеющиеся описания, без сомнения, представляли его жилище в самом устрашающем свете, и это давало достаточные основания для испытания на нем теории, выдвинутой Антробусом.

К тому же получить разрешение на доступ в имение было редкой удачей. Несколько газетных репортеров и телеведущих уже потерпели здесь фиаско. Сам профессор Кларк узнал, что имение закрыто для посетителей на протяжении почти полувека. Кларк не сомневался, что от дома, так давно заброшенного и вдобавок расположенного в глуши, к этому времени должны остаться одни руины. Но Антробус был непреклонен, заявив, что дом Фишера не только строго охраняется, но и содержится в образцовом порядке.

— Так понимаю, профессор, что лично вы верите в зло.

— Я рассуждаю с позиций этика. Зло как предмет обсуждения невозможно точно интерпретировать, отделив черное от белого, разом дать ответ на все вопросы. Дело в том, что, даже допустив существование зла, мы все-таки не можем дать ему четкое определение.

Ситон кивнул.

— Наши представления о зле в значительной степени зависят от нашей индивидуальной восприимчивости. Гитлера, например, гораздо удобнее считать сумасшедшим, чем злодеем, — с учетом масштаба его преступлений. Для нас такой выбор предпочтительнее. Верить в первое гораздо легче, чем во второе, поскольку нам так спокойнее.

Ситон снова кивнул.

— Важную роль играют и преобладающие на данный момент настроения в обществе. Бьюсь об заклад, что в шестидесятые годы убийства и расчленения, совершенные Йоркширским Потрошителем, расценили бы как проявления жестокости психически нездорового человека, доведенного своим безумием до преступления. А в период раннего правления Тэтчер его поймали и судили, с тем чтобы он ответил за содеянное по всей строгости закона. Правительство Тэтчер делало ставку на силу и популярность среди избирателей идеи возмездия. Вспомните начало восьмидесятых: месть стала господствующим императивом у власть предержащих. Потрошитель был признан вполне вменяемым и обвинен в убийстве по множеству статей. Однако он до сих пор содержится в Бродмуре, [11] а не в Белмарше, [12] мистер Ситон. Между тем если вы сегодня прочли бы стенограмму судебного заседания, то ни на минуту не усомнились бы, что Питер Сатклиф страдал серьезным и неизлечимым психическим расстройством.

Ситон прекрасно помнил начало восьмидесятых, хотя оно и не ассоциировалось у него с судом по делу Потрошителя, а тем более с правлением Тэтчер. Он тогда жил в Лондоне и работал младшим репортером в одной местной газетенке. Его брат посещал курс живописи при школе искусств Святого Мартина, и они вместе снимали студию на шестом этаже дома по Черинг-Кросс-роуд, на крышу которого можно было выбраться по пожарной лестнице. Он помнил длинные летние вечера, проведенные на этой крыше, да бутылки итальянского вина.

И было это двенадцать лет назад. Помнил он и вечера, проведенные со студентками факультета моды. Они переходили из паба «Кембридж» в кафе «Сохо», а затем из клуба в клуб. Он помнил «Don't It Make My Brown Eyes Blue» из музыкального автомата наверху в «Кембридже». Конечно, он читал и о суде над Потрошителем, и о войне на Фолклендах, и о волнах протеста в связи с назревающим промышленным кризисом на рудниках Северного Йоркшира. [13] Он живо припомнил красный транспарант со статистикой по безработице, вывешенный на здании Каунти-холл как упрек правительству, заседающему как раз напротив, в палате общин. В День святого Патрика он зажигал на концертах «Поугз» [14] в Килбурне, а еще следил за триумфальным шествием «Ливерпуля» [15] по Англии и Европе. Но ему и в голову не приходило анализировать нравственные императивы правления Тэтчер. Он тогда был слишком занят, весело проводя время, и понятие этики еще не коснулось его сознания. Впрочем, его блаженное неведение в те дни распространялось и на черную магию.