В воздухе попахивало бунтом, но мы, стиснув зубы, все же не дали возобладать эмоциям над разумом. Сам того не желая, я вдруг понял, что оказался в самом эпицентре конфликта. Кое-кто даже дал мне кличку «солдатский депутат», которую, честно говоря, я не воспринимал как комплимент. Мы хорошо понимали, что нас большинство, в то время как офицеры пребывали в меньшинстве, и я ни на йоту не сомневаюсь, что если бы они решили избрать кого-нибудь из нас козлом отпущения, им бы пришлось худо — в конце концов, в сталинградских степях достаточно лежало трупов, кое-как закиданных снегом, и одному только Богу ведомо, от чего и как погибли эти солдаты.

Поскольку вменить нам в вину было нечего, разве что мелкие проступки, но никак не саботаж, офицеры ограничивались окриками. И если раньше мы бросались исполнять приказания наших командиров сию же секунду, то сейчас мы заняли несколько иную позицию — ни шагу без подробнейших инструкций. А если в таких случаях наши офицеры начинали брызгать слюной, вокруг незаметно образовывалась кучка солдат. Но и офицерам, в конце концов, опостылела эта игра, а если принимать во внимание наступавших нам на пятки русских, то они решили задевать нас как можно реже. И даже стали проявлять к нам уважительность.

Как бы то ни было, муштра, которой мы подвергались, да и боевой опыт сделали свое — мы стали солдатами хоть куда. Но чему мы были не обучены, так это умению отступать, тем более отступать быстро, организованно и вдобавок в условиях суровой русской зимы. И все же мы продемонстрировали недюжинные способности, довольно скоро адаптировавшись к этим кошмарным условиям, во всяком случае, куда скорее нашего твердолобого офицерства. Ведь что ни говори, неженками нас никак нельзя было назвать, ибо с рождения были куда ближе к земле, чем они. Да и с русскими куда быстрее и легче находили общий язык — в силу отсутствия врожденной (или же благоприобретенной) спеси.

И вдруг ни с того ни с сего — тревога. Дело в том, что наше ежедневное стояние на стрёме — мы ведь ни на минуту не упускали из виду гнавшихся за нами по пятам русских — превратилось в рутину, притупило бдительность. А между тем ситуация менялась коренным образом. Они не только дышали нам в затылок, они припустились за нами на бронетехнике — двух бронемашинах, одна из которых продвигалась вдоль нашего фланга с явным намерением ударить и рассечь нашу малочисленную группу. А в нашем распоряжении имелась лишь телега, запряженная хилой клячей, тащившей противотанковую пушку на санях. Так что ответить на маневр противника было нечем. С запозданием мы поняли, из-за чего они решили погнаться за нами — менее чем в километре впереди располагался мост через какую-то речушку.

Когда их бронемашина уже подбиралась к этому мосту, нашему противотанковому расчету удалось-таки всадить снаряд ей в борт, отчего она, проломав перила моста, рухнула на лед с трехметровой высоты. Результат угадать было нетрудно, и мы, подбежав, увидели, как бронемашина, кормой вверх, торчит в черной ледяной воде. Из нее спешно выбирались наружу несколько серьезно раненных и насмерть перепуганных красноармейцев. Их стальной гроб тем временем пускал пузыри, уходя под воду. На морозе их промокшая форма на глазах превращалась в лед. Оружия у них не было, от своего взвода они оторвались достаточно далеко, так что помощи ждать было не от кого. Оставалось уповать на милость победителя, но — увы! — тщетно. Разделавшись с ними, мы продолжили путь в смутной надежде на то, что наша «победа» сумеет изменить ход событий.

Уже темнело, когда мы чуть справа разглядели маленькую деревушку, скорее хутор. При виде сбившихся в кучу хатенок, я тут же физически ощутил царившее внутри тепло. Но наш командир, вероятно, еще не успев оправиться после инцидента у речки, распорядился добираться до следующего населенного пункта. Однако, одолев на своих двоих, да еще в метель, да еще в темноте пару километров, мы не нашли ни стога сена, ни кустика, ни даже ложбинки. Посовещавшись, офицеры решили сделать привал прямо в открытом поле. Разумеется, это было равносильно самоубийству, но иного выхода у нас. не было.

Мороз был градусов двадцать пять-тридцать, дул резкий пронизывающий ветер. Не было никакой возможности развести костер — нечем. Чтобы хоть как-то согреться, мы сгрудились вокруг нашей лошадки, которой это тоже было только во благо. Лошадка, приняв от нас угощение в виде сена, пожелала улечься, и мы подстелили ей один кусок брезента, а другим укрыли ее как можно тщательнее. Проснувшись, мы обнаружили, что лошадь мертва — замерзла, не выдержав холода. Мы от души пожалели несчастное животное, разделившее с нами все наши невзгоды. С другой стороны, подумал я, любому из нас можно было только мечтать вот о таком конце — уснул, и больше не увидел всех этих ужасов обезумевшего мира.

Мы задумали соорудить иглу [22] , но без костра, на огне которого можно было расплавить края снежных кирпичиков, это было невозможно. И вот мы, разбившись на группы по четверо-пятеро, набрасывали на себя сверху одеяло и пытались таким образом согреться собственным дыханием. Кое-кто, кто уже дошел до ручки, просто заваливались спать в снег, но их тут же поднимали, иногда пинками — спать на снегу в таких условиях означало обречь себя на смерть. Хлеб, если только мы не держали его за пазухой, каменел на морозе, и нам приходилось раскалывать его на кусочки, а потом сосать их, как леденцы. Таким же образом мы расправлялись и с медом, тоже превращавшимся в камень. Нашелся шутник, который принялся расписывать, что, мол, у них дома кафельная плита, и за ней, дескать, так хорошо растянуться в тепле и, позевывая, музычку слушать. Но этого ему показалось мало — пожевывая мерзлый хлеб, он стал вспоминать, как по воскресеньям ездил в гости к своей тетушке в Любек и как та его потчевала пирожными с кремом и шоколадной глазурью, а запивал он всю эту роскошь настоящим горячим крепким кофе с сахаром. «Боже, пирожные с кремом и шоколадной глазурью! — думал я. — Год или даже больше я ничего подобного и в глаза не видел. И кому ведомо, когда я их еще попробую? И попробую ли вообще?» И еще вспомнил, что всего неделю назад покойный Эгон получил от матери посылку с шоколадными кексами, которые мы по-братски разделили. А сейчас он лежал в ледяной могиле, которую и могилой-то не назовешь. Даже брезента на него пожалели, сволочи.