Художники и фельетонисты, жестокие насмешники, оскорбляющие талант так же часто, как бакалейщика! Допустим, что круглое брюшко должно побуждать ваши карандаши к злым карикатурам. Да, к сожалению, некоторые бакалейщики, беря в строю на караул, выставляют раблезианское брюхо, которое на смотру нежданно нарушает достигнутое равнение рядов национальной гвардии, и мы слыхали, как страдающие одышкой полковники горько жаловались на это. Но кто может представить себе худого и бледного бакалейщика? Он был бы опозорен, он пошел бы по следам страстных натур. Что греха таить, у бакалейщика выпирает животик. Живот был и у Наполеона и у Людовика XVIII — без него не обойдется и палата. Два знаменитых примера! Но если вы подумаете о том, что он более доверчиво относится к задатку, чем наши друзья к собственному кошельку, то вы станете восхищаться этим человеком и простите ему очень многое. Не будь он подвержен банкротству, он был бы прообразом добра, красоты и пользы. С точки зрения людей разборчивых, его пороки сводятся лишь к тому, что он не налюбуется на свою дачку, в четырех лье от Парижа, своим садиком, величиной с носовой платок, что он украшает кровать и окна в спальне желтыми ситцевыми занавесками с рисунком из красных розанов, что у него мебель обита дешевым плюшем и украшена пестрыми кистями; он — неизменный почитатель этих скверных материй. Обычно смеются над брильянтом в его сорочке, над обручальным кольцом у него на пальце; но первый означает, что он — человек солидный, второе возвещает, что он — человек женатый, а ведь никто не в состоянии вообразить бакалейщика без жены. Жена бакалейщика разделила его участь даже в аду французской насмешливости. И почему ее собираются отдать на заклание, делая ее таким образом жертвою вдвойне? Она будто бы желала получить доступ ко двору. А какая женщина, посаженная за конторку, не испытывает потребности выйти в свет, и куда же идти добродетели, как не к подножию трона? Ведь она добродетельна: неверность редко парит над головой бакалейщика; и не в том дело, что его жене будто бы недостает прелести, присущей ее полу, нет, ей недостает удобного случая. Как доказано примерами, жена бакалейщика может найти выход своей страсти только путем преступления, так хорошо ее стерегут. Теснота помещения и обилие товара, который поднимается со ступеньки на ступеньку (здесь — свечи, там — головы сахара) вплоть до порога супружеской спальни — вот стражи ее добродетели, всегда доступной взорам посетителей. Итак, вынужденная оставаться добродетельной, она настолько привязывается к мужу, что даже худеет, как большинство жен бакалейщиков. Наймите кабриолет по часам, объездите Париж, посмотрите на жен бакалейщиков: все они худые, бледные, желтые, осунувшиеся. Спросите гигиениста, он скажет о миазмах, испаряемых колониальными товарами; посоветуйтесь с патологом, он кое-что расскажет вам про то, что значит сидеть, не вставая, за конторкой, постоянно напрягать голос и руки, сохранять неусыпное внимание; он расскажет и про холод, который входит в вечно открытую дверь и окрашивает нос в красный цвет. Быть может, наука, бросая в лицо любопытным эти доводы, не осмеливается признаться в том, что супружеская верность является для бакалейщиц чем-то роковым; быть может, наука боится огорчить бакалейщиков, наглядно объясняя им неудобства, претерпеваемые добродетелью. Как бы то ни было, именно в тех самых семьях, которые у вас на виду едят и пьют за стеклом той огромной банки, которая иначе именуется комнатой при лавке, оживают и процветают сакраментальные нравы, делающие честь узам Гименея. В каком квартале ни производили бы вы опыт, никогда бакалейщик не произнесет легкомысленно: «моя жена», но скажет: «моя супруга». В словах «моя жена» подразумеваются нелепые, странные, низкопробные идеи, подменяющие божественное создание вещью. У дикарей — жены, а у цивилизованных народов — супруги, то есть девушки, явившиеся в мэрию между одиннадцатью и двенадцатью часами дня в сопровождении бесчисленных родственников и знакомых, в венке из флердоранжа, который на веки вечные будет спрятан под стеклянный колпак каминных часов, чтобы мамелюк оплакивал не только коня.

А когда бакалейщик, все еще гордясь победой, ведет свою жену по городу, его чванливость привлекает взимание карикатуриста. Он до такой степени счастлив, что оставил свою лавку, его супруга так редко наряжается, ее платье так пышно, что бакалейщик вместе с супругою занимает больше места на улице, чем всякая другая чета. Избавившись от картуза из меха выдры, от закругленного жилета, он был бы вполне сходен со всяким другим гражданином, если бы не называл свою супругу «мой дружок» всякий раз, когда ему приходится указывать ей на перемены, происшедшие в Париже и неизвестные ей потому, что ее обычный мир ограничивается прилавком. А если иной раз он отважится в воскресенье предпринять загородную прогулку, то усаживается в самой пыльной части Роменвильского, Венсенского или Отельского леса и приходит в восторг от чистоты воздуха. И как он ни переодевайся, вы его всюду узнаете по манере говорить, по воззрениям, которые он высказывает.

Вы едете в мальпосте в Мо, Мелен или Орлеан; против вас сидит закутанный человек, недоверчиво поглядывающий на вас; вы теряетесь в догадках, кто же этот молчаливый гражданин. Присяжный стряпчий? Или новый пэр Франции? Или государственный чиновник? Дама болезненного вида рассказывает, что она недавно оправилась от холеры. Завязывается разговор. Незнакомец вмешивается:

— Мосье...

Этим все сказано, бакалейщик выдал себя. Бакалейщик никогда не произносит ни «месье», что кажется деланным, ни «мсье», что кажется бесконечно презрительным; он обрел свое победоносное «мосье», которое заключает в себе нечто среднее между почтительностью и покровительством, передает его соображения и сообщает всей его особе сочную колоритность.

— Мосье, — скажет он вам, — в холерный год трое самых что ни на есть важнейших докторов, Дюпюитрен, Бруссе и мосье Мажанди, лечили больных каждый по-своему, и все померли, без малого все. А что такое холера, им неизвестно, холера же — болезнь, и от нее мрут. Кого я только ни видал, все находились при смерти. Холерный год доставил много убытков коммерции!

Вы пытаетесь разузнать его политические взгляды. Его политика сводится к следующему:

— Мосье, на мой взгляд, министры сами не понимают, что делают! Сколько их ни меняй, все одно и то же. Зато у императора они по струнке ходили. Вот это был человек! Потеряв его, Франция потеряла очень много. И подумать только, никто его не поддержал!

Вслед за этим вы обнаруживаете у бакалейщика некие благоговейные чувства, весьма заслуживающие порицания. Песенки Беранже — его евангелие. Да, эти противные припевы, приправленные политикой, принесли зло, которое еще долго будет ощущаться в бакалейном деле. Быть может, только лет через сто парижский бакалейщик (провинциальные бакалейщики несколько меньше заражены песней) получит доступ в рай. Быть может, желание ощущать себя французом завело его слишком далеко. Бог ему судья.

Если поездка длится недолго и бакалейщик не заговорит, что редко случается, тогда вы его узнаете по особой манере сморкаться. Он зажимает губами уголок платка, приподнимает его центральную часть, отводя ее, как доску качелей, затем мастерски охватывает ею нос и трубит так, что ему позавидует корнет-а-пистон.

Некоторые, одержимые манией заглядывать вперед, заранее объявляют, что бакалейщика ждет печальное будущее. «Он удалится от дел, — говорят они. — Какая же тогда будет от него польза? Чем он займется? Что с ним станет? Никакого интереса он не представляет, лица собственного он не имеет». Защитники же этого уважаемого разряда граждан отвечают, что обычно сын бакалейщика становится нотариусом или стряпчим, но не журналистом, не художником, и это позволяет бакалейщику гордо заявлять:

— Я уплатил свой долг отечеству.

Ежели у бакалейщика нет сына, он интересуется своим преемником, ободряет его, проверяет дневную выручку, сравнивает ее с выручкой прошедших дней, ссужает его деньгами: ниточкой дисконта он еще связан с бакалейным делом. Кто же не знает трогательного анекдота о том, как тоскует по прилавку бывший бакалейщик?

Бакалейщик старого закала лет тридцать вдыхал бесчисленные запахи своей лавки, спускался по реке жизни вместе с мириадами селедок, путешествовал бок о бок с косяками трески, изо дня в день выметал мусор после сотни утренних покупателей, держал в своих руках монеты, скользкие от грязи, и, наконец, разбогател больше, чем ожидал; потом он продал свое торговое заведение, похоронил супругу на крохотном клочке земли, арендованном навеки, и, как полагается, спрятал квитанцию в папку семейных документов. Первые дни он в качестве обыкновенного буржуа прогуливался по Парижу, смотрел на играющих в домино и даже посещал театр. Но, по его словам, он не находил себе покоя. Он останавливался перед бакалейными лавками, принюхивался, прислушивался, как толкут что-то в ступке. При виде бакалейщика, вышедшего на порог взглянуть, какова погода, невольно в ушах у него звучало: «И ты таким же был!» Покорившись магнетическому воздействию пряностей, он навещал своего преемника. Бакалейная лавка процветала. Тяжело становилось на сердце у нашего бакалейщика. «Со мной что-то неладно», — говорил он доктору Бруссе, советуясь с ним насчет своей болезни. Бруссе прописал путешествие, не указав, куда именно, в Швейцарию или в Италию. После нескольких отдаленных экскурсий в Сен-Жермен, Монморанси, Венсен, не принесших никакого улучшения, бедный бакалейщик все чахнул и, наконец, не стерпел: он вернулся в свою лавочку, как голубь Лафонтена [6] вернулся в свое гнездо, и произнес великие слова, сделавшиеся пословицей:

Как милости добился он от своего преемника разрешения свертывать фунтики в уголке, добился счастья заменять его за прилавком. Глаза его, ставшие тусклыми, как у вареной рыбы, зажглись огоньками наслаждения. Вечерком в соседнем кафе он бранит бакалейщиков, увлекающихся шарлатанскими объявлениями, и спрашивает, зачем выставлять напоказ сверкающие машины, которые растирают какао в порошок.

Некоторые бакалейщики, из тех, что поумнее, делаются мэрами в каких-нибудь сельских общинах и вносят в деревню блеск парижской цивилизации. Они впервые открывают давно приобретенного Вольтера или Руссо, но смерть застает их на семнадцатой странице предисловия. Всегда желая принести пользу родному краю, они чинят водопойную колоду; убавив жалованье приходскому священнику, сдерживают захватнические устремления духовенства. Иные из них поднимаются до того, что сообщают о своей точке зрения газете «Конститюсьонель», тщетно ожидая от нее ответа; другие подстрекают к составлению петиций об отмене рабства негров и об отмене смертной казни.