Расстояние от Праги до Брно по шоссе – 202 километра.

Во сколько часов и на каком километре автомобили встретятся?

Я все время таскаю с собой в рюкзаке за спиной медвежонка. Медведь тяжелый и непрестанно ерзает, поэтому я вечно чувствую себя усталым и раздраженным, с медведем за спиной совершенно невозможно ни на чем сосредоточиться. И мне ничего не хочется – если бы я услышал, что выиграл путешествие в райский сад, то сперва я, наверное, обрадовался бы, но скоро бы сообразил, что и туда мне придется тащиться с медведем на спине, и радости бы как не бывало. Значит, поблагодарю и скажу, что вынужден отказаться по семейным обстоятельствам. Скольких впечатлений я лишился из-за медведя! Я мог пойти на те праздники в садах возле вилл на морском побережье, где гости потехи ради бросают в бассейн кинозвезд в вечерних платьях. С медведем меня никогда никуда не пускали, да я и сам не делал попыток попасть с ним куда-то.

Я давно уже пришел к выводу, что рюкзак с медведем следует сбросить, особенно если учесть, что я никак не могу вспомнить, почему я вообще начал его носить, медведь, между прочим, так и не стал ручным, он живет в своем собственном мирке, что-то бормочет себе под нос и нисколько мною не интересуется. Однако трудно решительно отказаться от того, что делал почти всю жизнь, это требует даже большего мужества, чем геройски встретиться лицом к лицу с неожиданной опасностью. Хотя у меня и мирный нрав, я тоже могу разозлиться и подраться (а с медведем на спине это не так-то просто, во время драки он частенько еще и за ухо меня кусает), когда в Радлицах я иду мимо унылого входа в Лабиринт, от которого все стараются держаться подальше, то из чистого любопытства нередко забираюсь внутрь и тычу в спящего Минотавра зонтиком, я могу преспокойно беседовать с Медузой Горгоной – войдя в ресторан, она садится за мой столик, и прочие посетители в ужасе разбегаются. Однако снять рюкзак у меня пока духу не хватает. Что такое Медуза горгона в сравнении с медвежонком за спиной? Бывают минуты, когда я резко останавливаюсь посреди улицы и говорю себе: «Идиот, разве можно неизвестно зачем так долго таскать на себе медведя! Сейчас же пойду домой, сниму рюкзак и больше никогда его не надену». И меня охватывает счастье, я представляю, как бегу по городу, свободный от многолетнего бремени, скачу по тротуарам длинными плавными прыжками, как космонавт на Луне, достигая второго этажа и маша людям в окнах. Уже поздно, но ворота вилл на морском побережье наверняка еще не заперты, быть может, я попаду на вечернее празднество, успею бросить в бассейн хотя бы одну кинозвезду.

Но тут же во мне начинают зарождаться сомнения, и внутренний голос говорит: «Спокойно, не торопись, ведь это не просто – сделать такой ответственный шаг. Семь раз отмерь, один отрежь. Хорошенько все обдумай, времени достаточно. Лучше подожди еще».

И я жду, и смелость покидает меня, и я по-прежнему брожу по улицам с медвежонком за спиной.

Дом, в котором я живу, пристроен к скале; стены просторных и светлых передних комнат с окнами на улицу сделаны из кирпича, но темные и холодные задние комнаты, которые служат погребами и чуланами, высечены прямо в камне. Расширяя одну из этих комнат, рабочие натолкнулись на расщелину, из которой мощным потоком вырвалась жгучая магма; очевидно, она попадает на поверхность через расщелины в массиве скалы из какого-то кипящего подземного озера. Теперь на устье расщелины установлен металлический затвор; он состоит из двух частей – крана, торчащего вертикально вверх, и колеса, поворотом которого можно усилить или ослабить приток магмы к крану. В центре комнаты – емкость с холодной водой. Когда я несколько раз поворачиваю колесо против часовой стрелки, из крана вырывается обжигающая магма, озаряющая голые стены комнаты красными отблесками, крутой Дугой она течет в бассейн, слышится шипение воды, и над ним поднимаются клубы пара, заполняющие всю комнату, потом наступает тишина, красно светящаяся изнутри магма медленно гаснет под толщей воды, застывая и образуя причудливые фигуры. Эта процедура опасна; с одной стороны, я должен остерегаться капель, разлетающихся по комнате, с другой – кран следует оставлять открытым только на долю секунды и тут же поворачивать колесо обратно. Достаточно чуть-чуть зазеваться, и кран лопнет под напором жгучей массы, которая быстро затопит весь дом. Благодаря долгим тренировкам я проделываю все это довольно ловко, мое тело аккуратно повторяет одни и те же необходимые движения, так что я даже не задумываюсь о них – вот почему я до сих пор не покалечился и не причинил ущерба дому.

Когда магма в бассейне остывает и твердеет, я вылавливаю фигуру, которая родилась под водой, переношу ее в переднюю комнату, ставлю в центр стола, долго рассматриваю, окидываю взглядом все ее выступы и впадины, все ее изгибы, а потом берусь за работу: начинаю подтесывать и подтачивать разные места так, чтобы они уподобились формам, которые уже есть в моей голове, я не приспосабливаю выступы и впадины остывшей магмы к своим целям и идеям, а скорее подчиняюсь глядящим на меня формам и обнажаю то невидимое, что дремлет внутри их, подобно завязи плода, то, к чему внутренне стремятся сами существующие формы и в чем они находят свое воплощение. Для меня магма – это не пассивный, податливый материал, но организм, пропитанный внутренними импульсами; необходимо прислушиваться к ним, необходимо следовать по пути перемен, который они открывают. Моя работа – это лишь материализация причудливых подземных снов, снов, которые я не понимаю, которые часто пугают меня своим темным пламенем, но которые отчего-то близки и знакомы мне. В каком волшебном дворце, в каком позабытом родном доме я уже встречался с этими неуступчивыми формами?

Есть люди, которые посвящают массу времени размышлениям о том, какие мысли я хотел выразить своими скульптурами. Иногда им кажется, что они это поняли, и тогда они выдумывают о моих работах хитроумные и сложные теории. Некоторые поздравляют меня с глубиной и оригинальностью того способа мышления, что открылся им благодаря моим скульптурам, и с тем, как замечательно мне удалось его выразить, другие склоняются к точке зрения, что способ этот глуп и опасно ошибочен. Однако творчество в том виде, как его представляют все эти охотники за мыслями, не имеет для меня никакого смысла. Меня занимает рождение неизвестного, незаметный и пугающий рост таинственного живого существа, созревание в этих формах свободного будущего. Сводить реальность к чему-то уже существовавшему прежде, пускай только в замыслах, по-моему, означает подменять живой организм высохшей оболочкой жизни, то есть идти по пути смерти, жертвовать будущим ради прошлого и еле осязаемым, ненавязчиво господствующим размеренным порядком ради порядка репрессивного.

Другие прекрасно видят, что я не навязываю формам никаких намерений или идей, однако такой мой подход к формам вызывает у них недовольство, они утверждают, что я проявляю пассивность, которая не имеет ничего общего с истинным творчеством. Любопытно, что активностью они считают простое уподобление реальности готовому образцу замысла, который у них всегда под рукой, тогда как утомительные поиски, во время которых нужно то и дело нащупывать в тумане ту или иную неясную форму, для них – ленивая пассивность.

Некоторым, напротив, вообще не нравится, что я искажаю случайно возникшие в бассейне формы, которые они объявляют единственно аутентичными, – своим вторжением я якобы уничтожаю прекрасные скульптуры, созданные водой. Но и с этими критиками я не могу согласиться. То, что извергается, вовсе не являет собой истинное выражение глубины, источник всегда загрязнен слоями, сквозь которые он пробился. Его нужно долго, неспешно и терпеливо очищать. Нужно дойти до начала, начало таит в себе загадку и смысл всех частей целого, возникшего из него. А истинное начало, как говорит Гегель, – в конце.

Разумеется, я знаю, что однажды это окончится плохо, что я не успею вовремя закрыть кран или же затвор повредится от долгого использования, резьба винтов сотрется, детали разболтаются, и поток жгучей магмы разольется по дому, поглотит мебель, ковры, картины и книги, зальет и расплавит все скульптуры, которые таким образом вернутся к прежним немым снам бесформенности; порой я гляжу на них, и мне кажется, что они только этого и ждут. Почему же в таком случае я не покончу с опасными играми? Когда меня спрашивают об этом, я отвечаю по-разному, иногда: «Потому что не в силах сойти с тропы порока», а иногда: «Потому что считаю это своим долгом». При этом оба мои ответа правдивы. Некоторые ненавидят меня из-за моих скульптур, говорят, что я безответственный певец хаоса, продавший душу силам зла; бывают минуты, особенно летом, по утрам, когда я, разбуженный первым, холодным еще, лучом света, готов согласиться со своими злейшими врагами, и тогда меня охватывает острая боль при мысли о том, сколько лет жизни я убил на нечто лишнее и вредное. Вот встану, обещаю я себе, и тут же разобью все эти проклятые скульптуры, запру заднюю комнату и больше никогда не войду туда. Потом я опять засыпаю, а когда просыпаюсь, вид у скульптур уже приветливый, они стоят на полках, как тихие зверушки, и шепчут неясные слова, полные спокойствия и отрады.