Но карьерные соображения возобладали: позже Красин более не упоминал об угрозе своей отставки, которая вроде бы была серьезной за десять-двенадцать дней до этого [24] .

Правда, Красин продолжал настаивать на утверждении концессии с Уркартом и даже был единственным, кто осмелился на заседании Совнаркома, вопреки партийной дисциплине, голосовать за нее. За это он был подвергнут грубой критике на XII съезде партии в 1923 г. [25]

Но и эту "пилюлю" Красин молча проглотил. По-видимому, права была Л.В.Красина, утверждавшая, что после истории с уркартовской концессией произошло резкое изменение в отношении ее супруга к советскому режиму, и это отношение уже никогда не было действительно удовлетворительным. "Он стал откровенно скептически относиться к проблеме эффективности крайней социалистической доктрины в таком политически отсталом обшестве, каким была Россия" [26] . К этому следует добавить, что, по существу дела, Красин лишь приблизился, причем только внутренне, в глубокой тайне для окружающих официальных лиц, к тем собственным своим оценкам, которые давались перед Октябрьским переворотом и непосредственно после него.

Письма свидетельствуют, что Красин все более охладевал к советской службе, все более формально относился к своим обязанностям наркома и дипломата. По существу дела, в 1922–1923 гг. Красин вновь стал скептически относиться к возможности построения социализма в России. Этому способствовали изменения в высшем эшелоне партийной власти, рост влияния Сталина, ставшего в апреле 1922 г. генеральным секретарем ЦК. Правда, Красин как-то сообщил, что Сталин поддержал его в конкретном вопросе о монополии внешней торговли, и ни в одном из писем не содержится критики Сталина.

Но совершенно очевидно, что взаимными симпатиями между Красиным и Сталиным отнюдь не пахло. Слишком разными были характеры, ментальность, уровень образованности, жизненные представления при свойственном им обоим прагматизме.

Можно считать достоверной информацию С.Либермана о том, что дочь Красина, находясь в Москве (это было, напомним, в конце 1923 — начале 1924 г., то есть как раз тогда, когда умер Ленин), как-то спросила его: "Как вы думаете, они нас выпустят?" и в ответ на недоуменный жест, понизив голос, продолжила: "Авель Енукидзе говорил нам, что Сталин патологически не переновит папу, а Сталин — хозяин" [27] .

Политические наблюдения в корреспонденции Красина с 1923 г. все более уступают место приватным сюжетым, отпускным впечатлениям, семейным взаимоотношениям и т. п. 6 июля 1923 г. он вполне откровенно сообщает: "Отъелся я и выспался за дорогу отлично, загорел и морда у меня выглядит "поперек себя". Настроение хорошее, на все вещи смотрю с точки зрения "наплевать" и так и дальше предполагаю".

Красин, правда, озабочен упреками супруги, до которой доходили сведения о его амурных делах, о фактической второй жене и дочери Тамаре, которой он даже дал свою фамилию. Он весьма неловко клянется в верности жене и трем дочерям, рожденным ею. Возможно, у читателей возникнут иные чувства и мнения по этому поводу, но авторам данной вступительной статьи было просто неловко читать строки, в которых этот государственный деятель и дипломат лжет и заверяет жену в верности, напоминая нашкодившего кота. Мы с удовольствием исключили бы соответствующие фрагменты из переписки, если бы имели право на это, но такие действия означали бы фальсификацию источника.

Хотя в письмах 1923 — начала 1926 г. все еще встречались выражения типа "наша партия", автор все более отчуждался от большевистского руководства, возвращался к позиции стороннего наблюдателя, вновь давал в целом негативную оценку официально проводимого курса. 10 августа 1923 г. он констатировал, что "многое идет через пень-колоду", что "власть имущие (Красин, видно, позабыл, что он сам, будучи наркомом, относился к власть имущим — Ю.Ф. и Г.Ч.) делают, кажется, все возможное, чтобы все шло навыворот и кое-как", лишь выражал надежду, что "Россия, пережившая варягов, монгольское иго и Романовых, несомненно без большого урона переживет и Наркомфина, и стабилизацию рубля, и литвиновскую внешнюю политику". Увы, в этом автор не был прав: урон, причиненный России большевистской политикой, тоталитарной властью, был катастрофическим и продолжает приводить к новым катастрофам через годы после ликвидации коммунистического тоталитарнонго режима.

Пока же Красин все более охладевал к советской службе. Он совершенно равнодушно отнесся к болезни Ленина и, хотя последний был еще жив и формально занимал высший государственный пост, Красин, подобно, видимо, и другим руководящим деятелям, рассуждал о нем, как о покойнике. 17 октября 1923 г. он писал жене, что "со времени Вл[адимира] Ильича не чувствовал себя в такой степени господином положения…"

Красину надоела и дипломатическая работа."…Она меня влечет к себе все меньше и меньше", — писал он 23 октября 1925 г. в связи с переводом с должности полпреда во Франции на такую же должность в Великобритании. О заседании Политбюро, на котором было принято это решение, он презрительно отзывался так: "…Наши "ребята", не говоря худого слова и вообще даже почти ничего не говоря для мотивировки этого решения, порешили меня перевести в Лондон…" И вслед за этим: "…Мне так опротивели французы и так бесплодно и глупо было это годичное сидение в Париже…"

Тем не менее почти до самого окончания переписки (и жизни) наркому и дипломату не приходили вновь в голову мысли об отставке. Он сполна пользовался своим служебным положением, по-прежнему весьма высоко оценивая собственную персону.

Он был весьма обижен на нового британского премььер-министра Бонар-Лоу и министра иностранных дел Керзона, которые в начале 1923 г. отказались его принять на том основании, что дипломатических отношений между Великобританией и СССР еще не было, и для британской стороны Красин был не полномочным представителем (полпредом), каковым являлся его официальный советский статус, а вчего лишь торговым агентом."…Как раз самое время было бы посадить туда Воровского (в это время советский полпред в Италии — Ю.Ф. и Г.Ч.) или даже еше менее значителную фигуру", — писал он жене.

И только в самом конце жизни, уже будучи смертельно больным, в последнем сохранившемся письме (начало 1926 г.) у Красина опять появились мысли об отставке с высоких государственных постов, переходе на частное положение, да и естественное желание устройства в какой-либо стране (возможно, в Швейцарии или во Франции), где дети смогли бы получить образование и жизнь была бы не столь дорога…

Письма Л.Б.Красина супруге и детям позволяют, таким образом, существенно углубить изучение его жизни и деятельности, представить его как живого человека, прагматика, сибарита, одолеваемого далеко не только высокими (очень трудно объективно измерить их реальную высоту), но и весьма земными страстями и пристрастиями, которые явно преобладали.