Ариадна. Вас, наверно, дразнили Фальстартом?

Фальстаф Ильич. И так тоже.

Они пили чай за журнальным столиком. На кухне он постеснялся накрыть, решив, что в комнате будет приличнее. Она забралась с ногами на диван, укутавшись в его порядком выцветший бывший вишневый халат, мокрые волосы ее, высыхая, светлели и светлели глаза. Он увидел, что они вовсе не темные, а глубокие васильковые. Он справился с пробками, и теперь электрический свет заливал ее. Хорошо, что этого не случилось сразу. Хорошо, что ему дали возможность (судьба?) привыкнуть к ней постепенно. Если это можно назвать привычкой. За весь вечер она ни разу не улыбнулась, не говоря о том, чтобы засмеяться. Он от нее этого и не требовал. Состояние, переживаемое им, было совершенно новым. Он чувствовал себя как воздушный шар, все его внутренние органы, включая сердце, селезенку, легкие, не лежали, как прежде, сбитые, и плотно, на своих законных местах, а болтались как в воздухе, отчего он ходил и сидел в неравновесном состоянии, будто пьяный, и мог в одну и ту же секунду взлететь или умереть от отрыва какого-нибудь органа, и стало быть, последующего кровоизлияния. Ему то и дело хотелось смеяться — немного над этим почти нереальным приключением, немного над собой, чтобы все-таки присутствовала ирония. Но радость преобладала.

— Я буду звать вас Лесик, можно? — сказала она.

Он замер.

— Вам не нравится?

— Что вы!… Я просто хотел сказать, что меня звали по-всякому, но так еще никто и никогда.

— Лесик идет к вашим усам.

Она его рассматривает! Она оценивает его внешность! Не он — ее, красавицы, а она — его, полного середнячка! Он, он должен был говорить ей про ее глаза, волосы, руки, а он молчит, словно у него язык прилип к гортани, и только похмыкивает, чтоб не дать прорваться глупому внутреннему смеху. Она, наверное, считает его неумным. Ей, должно быть, скучно с ним. Так и есть. Это она, по сути, и сказала.

Ариадна. Я пойду спать.

Фальстаф Ильич. Я постелил вам в спальне.

Ариадна. А вы где ляжете?

Фальстаф Ильич. Тут, на диване.

Ариадна. Вы не очень будете страдать?

Фальстаф Ильич. Почему?

Ариадна. Потому что я займу ваше законное место?

Фальстаф Ильич. Как я могу страдать, когда…

Ариадна. Когда что?

Фальстаф Ильич. Когда я так счастлив.

Ариадна. Счастливы отчего?

Фальстаф Ильич. Ну… оттого, что смог оказать вам услугу.

Ариадна. Да, вы оказали. Это правда. Я так и думала, что кто-нибудь или что-нибудь окажет. Сначала не хотела, а потом молилась, чтобы что-то или кто-то. Бог послал мне вас.

— Вы скажете, — безумно зарделся он.

— Это правда, — повторила она. — И тут уж я не могу привередничать.

Значит она его рассматривала не зря. Он тонко понял все, что она хотела сказать, и собственная тонкость его изумила. Он никогда не был тонким, он не знал этого за собой. Она не может при-ве-ред-ни-чать. Конечно, какие сомнения: он ей ничуть не пара, ни внешне, никак. Он опять хмыкнул, нисколько, как ни странно, не огорчившись.

— Почему вы хмыкаете, Лесик? Или вы так смеетесь?

Ну, вот, селезенка опять куда-то ухнула при этом Лесик.

— Теперь вы побледнели. Вам плохо?

Какая она внимательная.

— Мне хорошо, — сказал он. — Мне очень хорошо. Это я не могу привередничать. Это я не могу, да и не хочу ни на что рассчитывать. Я могу вам только служить, и если вам нужна моя служба, сегодня, завтра, сейчас, всегда, я здесь, только скажите. И даже если вы уйдете и я вам больше никогда-никогда не понадоблюсь, все равно…

Он устал от непривычно длинной и страстной речи и захлебнулся.

— Что все равно? — спросила она.

У нее была эта холодная четкость в вопросах, она хотела, чтобы все было досказано, и это заставляло Фальстафа додумывать то, что в прежней обыденной жизни, особенно с Марьей Павловной, не представляло никакого интереса, а нынче казалось самым важным.

Фальстаф Ильич. Я хотел сказать, что все равно этот вечер никуда не денется. Он останется, понимаете?…

Ариадна. Как меня зовут?

Фальстаф Ильич. Ариадна. Ада.

Ариадна. Так и скажите: он останется, понимаете, Ада? Не бойтесь назвать меня.

— Он останется, Ада, — повторил он послушно как школьник.

— Я уйду, — сказала она. — Я конечно, уйду. Но завтра. А сейчас я пошла спать. Спокойной ночи. И спасибо за все, Лесик.

Она поднялась и прошла в спальню. Он стал убирать чашки с журнального столика и носить в кухню.