Она быстро ушла в спальню, подавляя желание возразить и дать повод для ссоры. Аннабел с удовольствием затеяла бы ссору, но наутро ей предстояло в семь часов быть на ногах, чтобы в восемь ясными глазами смотреть в объектив кинокамеры. Фредерик не так уж часто напивался. Обычно, когда Билли говорил ей колкости, Фредерик его не поддерживал, хотя и не останавливал.

Сейчас времени было в обрез, а писем приходило столько, что на них некогда было отвечать. Когда их скапливалось слишком много, являлась секретарша с киностудии и отвечала на все сразу, в основном по собственному усмотрению. Рабочим распорядком Аннабел ведало агентство, оно же пунктуально устанавливало стоимость каждого часа ее труда. Ей платили много, в неделю она получала больше, чем Фредерик, без устали строчивший сценарии, мог заработать за несколько месяцев.

Но и об этих суматошных годах ей еще предстояло вспоминать с такой же умиленной грустью, какую вызывала у нее сейчас эпоха одного письма и марки. И странное, необъяснимое сожаление еще не раз кольнет ее при мысли, что вот были же времена, когда секретарша не работала у нее постоянно, когда в доме шла непрерывная и беспорядочная, как стихия, смена горничных и прочего персонала, а сама она радовалась, что так много снимается, добивалась довольно-таки скромных успехов и в такой мере наловчилась вести себя как умная, что отважилась позабавить мужа рассказом о том, какой потешный вид был у студента из Калифорнии.

Аннабел было около тридцати лет, когда муж написал для нее сценарий фильма, снимать который должны были в Риме.

Они бывали там и прежде во время летних поездок на побережье, каждый раз вдыхая с наслаждением вольный воздух итальянского кино, засиживались в кафе на Виа Венето, где все посетители, кроме туристов, снимались или хотели сниматься в кино. Разумеется, они осматривали и руины, и памятники старины.

В фильме, который Фредерик сочинил для Аннабел, ей предназначалась роль гувернантки, приехавшей в Рим с тремя юными воспитанниками и их отцом — американским дипломатом.

Работа мысли — тяжкий труд. Фредерик норовил от него уклониться, скрывая это от самого себя. Но угрызения нечистой совести сделали его ранимым и очень обидчивым. Он закипел от гнева, когда Аннабел сказала, прочитав сценарий: «Что ж, очень мило. По-моему, это похоже на «Поворот винта».

— Что ты плетешь? Да ты ведь не читала «Поворот винта».

— Нет, но видела в кино. Я и говорю о фильме. Мне понравился твой сценарий. Вполне серьезно. Он напоминает «Поворот винта» своей значительностью. Мне это в нем и нравится.

Зловеще мягким и осторожным движением Фредерик взял сценарий из ее руки, потом проговорил тоном профессора фонетики, беседующего с безграмотным иностранцем:

— Могу я попросить тебя об одном одолжении, Аннабел?

— Смотря о каком, — ответила она, исподлобья устремив на мужа враждебный взгляд; со стороны казалось, что у нее болят глаза, и трудно было себе представить, что на экране световые эффекты делают в точности такой же ее взгляд, чарующим и пылким.

— Я прошу тебя никогда не рассуждать о значительности. Где уж тебе разбираться в этом, когда сама ты так незначительна, — отчеканил Фредерик.

Она не полезла за словом в карман:

— Ты находишь? Что ж, мнение меньшинства всегда любопытно.

Эту манеру она усвоила недавно; в последнее время Аннабел испытывала влияние нового круга друзей — молодежи, знаменитой главным образом благодаря знаменитым или очень богатым родителям; в этом кругу особенно блистала Голли Макинтош, двадцатидвухлетняя наследница с Филиппинских островов, с пышной седой шевелюрой и юным лицом, прелестная, как цветок, и, как цветок, бессердечная. Голли любила одним-двумя словцами парировать любое замечание или комплимент, и переимчивая Аннабел позаимствовала у нее этот обычай, как могла бы позаимствовать сценический прием.

Фредерик все это понимал, и его бесила способность жены производить сильное впечатление при помощи самых заурядных средств. Он не мог смириться с тем, что ее принимают всерьез. Он был твердо убежден, что в игре необходима искренность, что, прежде чем исполнить роль, нужно прочувствовать ее в душе. А она лжет, даже играя, думал он, потому что строит роль на одних внешних эффектах.

— Ты, конечно, ничего не чувствуешь, когда играешь? — как-то спросил он.

— О чем ты говоришь? — ответила она. — Это работа. Я тебя не понимаю. На съемках надо играть, вот и все.

Он хотел от нее уйти и твердо решил, что рано или поздно так и сделает. Рано или поздно, думал он, я ее брошу. Но было нечто чуть ли не гипнотизирующее в этом чудовищном обмане, и оно захватывало его все больше, по мере того как слава Аннабел росла, и она свыкалась с ней и воспринимала успех как должное. И когда кто-нибудь из его старых друзей допускал, что в игре Аннабел есть все же какая-то глубина, или обаяние, или оригинальность, Фредерик молча твердил себе, что только он один знает, как мелка она на самом деле, и ненависть к жене охватывала его все сильней. Я-то ее знаю как облупленную, думал он. А они все ни черта не знают.