Но существовали и другие способы, и целые недели напролет нам приходилось носиться с утра до ночи: где могли помочь обещания — мы не скупились на обещания, где нужна была дубина, мы действовали дубиной. В тот вечер, когда огласили результаты выборов, был накрыт огромный стол, и я до сих пор помню тот ужин — это был один из тех редких случаев, когда я напился. На следующий же день некоторые из тех, кого нам удалось убедить проголосовать за кого следует, начали писать анонимные жалобы, распускать слухи — в общем, делать трусливые подлости. Так как старшина карабинеров был у нас новенький, один из тех, что хотят себя показать, он вызвал меня в казарму и хотел выведать больше, чем исповедник. Почему я живу в Корлеоне? На что я существую? Зачем мне разрешение на оружие?

Он потребовал также, чтобы я представил алиби — речь шла о той ночи, когда я с двумя другими пустил на дрова цитрусовую рощу одного типа, который не желал нам платить за охрану. Но у меня алиби было навалом, на любой случай, причем свидетелями выступали люди, куда более достойные, чем он сам: аптекарь, школьный учитель, двое муниципальных служащих. Казармы не хватало, чтобы вместить всех моих свидетелей. Старшина был толстый, черноволосый, с большими усами. В конце допроса он прищурившись уставился на меня, и глаза у него стали как щелки.

— Я знаю, что ты за птица — преступник, каких мало. Но будь уверен, что как только я тебя зацапаю, то, прежде чем сесть за решетку, ты у меня попробуешь вот это!

И он показал мне два огромных, с голову ребенка, кулака. Дожив до пятидесяти, он все еще не понял, что кулаки и усы — ничто перед пистолетом, и, будь моя воля, я ему в тот же вечер пробил бы посреди лба дырку на память о дзу Вартулу. Но Доктор только расхохотался.

— Перестань дурить, Джованнино.

— Этот старшина имеет на меня зуб. Кончится тем, что я шагу не смогу свободно ступить.

— А ты давай поезжай к себе в деревню, дней на десять, скройся с глаз долой и предоставь дело мне. Или он сам уберется отсюда подобру-поздорову, или мы наденем на него намордник!

Дома, у себя в селении, я бывал короткими наездами два-три раза в году. Когда я поселился в Корлеоне, первой моей мыслью было справить себе хороший новый костюм. Теперь я уже не ухаживал за скотом, и мне хотелось забыть о штанах из мешковины, подпоясанных веревочкой.

Но когда однажды вечером я заявился домой и отец увидел меня в этом костюме, он, даже не ответив на мое почтительное приветствие, повернулся к матери и спросил ее: разве сегодня воскресенье? А мать, обнимая меня и взяв в ладони мое лицо, тихонько прошептала, чтобы никто не услышал:

— Пойди переоденься, сыночек!

Отец был прав. К чему тут была вся эта нарядная одежда? Время от времени возвращался кто-нибудь из односельчан, побывавших в Америке. Одетые, как шуты гороховые, они целыми днями шатались без дела по улице, рассказывая всякие чудеса про Америку, угощали длинными-предлинными сигаретами, иногда чашечкой кофе, продавали свой крошечный земельный надел или каморку в полуподвале и вновь исчезали, и никто их больше не видел. Но такие люди, как я, совсем другое дело. Человек, желающий, чтобы его уважали, не должен давать пищу пересудам. Что могут сказать окружающие про молодого парня, который ходит разодетый, как важный синьор?

Деньгами я помогал осторожно, чтобы не задеть самолюбие отца. Однажды я заплатил, чтобы в доме побелили стены, в другой раз поставил новую дверь, купил газовую плитку, набитые шерстью матрасы. Но всякий раз я спрашивал у отца разрешение на покупку. Самое трудное дело была проводка электричества. Он не желал об этом и слышать. Убедить его взялась мать и делала это не спеша и незаметно: капля воды и камень точит.

Потихоньку от отца я всегда оставлял матери немножко денег. Совсем немного, но этого было достаточно, чтобы я мог спокойно уехать. Старики умеют обходиться ничем. А кроме того, отцу стало маленько получше, и, хотя батрачить он больше не ходил, он вновь мог работать на нашем участке. Я провожал его в поле и всякий раз думал об одном. По соседству с нашим был хороший участок в семь тумоло, не каменистый и с колодцем. Владелец эмигрировал во Францию, а землю возделывал один из его братьев. Имея деньги, можно было бы его сторговать. Отец говорил, что это лучший участок во всей округе, но говорил просто так, без всякой задней мысли. Он даже не мог себе вообразить, что я задумал.

Нужны были деньги, а также и время. Но хотя я был еще совсем молод, я уже умел терпеливо ждать.

Как-то воскресным утром летом 1957 года я гулял по площади с одним парнем по фамилии Тромбаторе. Вдруг он схватил меня за руку и воскликнул:

— Гляди, это Лиджо! [22]

Я уже слыхал о нем разговоры, и мне было очень интересно его увидеть. Доктор называл его «горбуном» и говорил, что это жалкое ничтожество с большим самомнением, позабывшее, где его место, и что его следовало бы хорошенько проучить. Через пару лет я узнал, что ссора у них произошла из-за плотины, которую должны были строить неподалеку от Корлеоне для ирригации. Может, это и так, но, по-моему, дело тут было в другом: по одну сторону был человек, привыкший к всеобщему уважению и желавший, чтобы все оставалось по-старому, а по другую — человек, который любой ценой хотел выдвинуться и не боялся ни бога, ни черта.

Лиджо я знал только так, на расстоянии. Тогда его еще звали Леджо, фамилия в этих краях весьма распространенная. Также и у нас был один парень с такой фамилией, но они не были даже в далеком родстве. С Лиджо мне довелось разговаривать не более двух раз — так, обменялись несколькими незначительными словами. Но лицо его я рассмотрел хорошо и до сих пор не могу забыть. Не знаю почему, то ли из-за голода, то ли из-за болезни или чего другого, но он напоминал бездомную собаку, готовую укусить приходского священника, старуху, карабинера — любого, кто встретится на дороге.