— Айда, Костя, со мной к целовальнику за пряниками.

— Ишь богач! А деньги?

— Есть у меня, пойдём. Только никому не говори, слышь!

— Не. А ты где всё же взял?

— «Где, где»! Думаешь, которые деньги в церковных записках, те все богу, да? Не видал, как пономарь кассу считает да себе в карман кругляшки спускает? А ежели и вся касса отцу Евстигнею попадает, дак опять же не богу. Лизке на лишние гостинцы. Пойдём, Костя.

Побежали бегом, а перед целовальниковой усадьбой перевели дух, пошли степенно — покупатели. В узком проулке между амбаром и домом, обернувшись к стенке лицом, стоял подросток в серой рубахе, высокий и тонкий. Целовальников сын Ваньша. Голову он наклонил вниз, не то рассматривая что-то зажатое в кулаке, не то что-то тайно из него выкусывая.

— Здравствуй, Ваньша. Ты чего тут делаешь?

Ваньша медленно оборачивается, судорожно дожёвывая.

— Вот, ре-репу ем. — Тёмные глазки Ваньши перебегают с Кости на Гараську.

— Репу?

— Мг-м. Вот, — разжал и снова быстро зажал кулак.

Странная то была репа. Белая, рассыпчатая мякоть, некусаный бочок покрыт плотной зеленовато-жёлтой кожицей с матовым отсветом, а там, где надкусано до сердцевины, видны коричневые семечки. Всё успели рассмотреть ребята за короткий миг. А Ваньша уж спрятал в карман своё лакомство и приободрился.

— Вы в лавку, что ли? Так маманя тама. Ступайте.

— И то идём, — рассердился Костя. — Ты пошто нас дураками числишь? Думаешь, никогда яблока не видали, не знаем? Главно дело — «репу»…

— Како яблоко, где мне его взять? Сам врёшь!

Ужас охватывает Ваньшу. Сейчас его выдадут мамане, та скажет отцу, и тогда — куда хочешь девайся, найдёт и прибьёт до полусмерти.

— Погодите, робя, — останавливает Костю с Гараськой заискивающий голос, — отведайте-ко.

В Ваньшином кармане, оказывается, ещё есть яблочко, поменьше и всё сморщенное. Несмотря на горьковатую гнильцу внутри, оно кажется необыкновенно вкусным, только уж очень малы половинки.

Потом Ваньша достаёт ещё одно:

— Нате ещё, братцы, только, ради христа, не сказывайте нашим!

— Да пошёл ты! Думаешь, все продажны, как у твоего отца дети! — благородно возмущается Гараська. Но второе яблоко всё-таки исчезает в его кармане.

— Не скажете?

— А сроду-то мы на кого говорили? — Костя явно оскорблён.

Ваньша успокаивается. Теперь ему страстно хочется рассказать ребятам, как было дело:

— Ещё поздней осеней тятька привёз мешок этих самых яблок. Антоновские называются. Я попробовал — кислые, страсть. Тятька говорит — положу в мякину, они зиму-то пролежат и к пасхе сладкие сделаются, по-дорогому продам. Нонче утром он отпер вышку [1] и велел с ним яблоки перебирать: которые загнили — откладывать. Сам перебирает, а сам смотрит за мной, не спрятал бы я целое. Перебрали, а тятька тогда гнилые заново переглядывает — которы маленько, те в кучу, на продажу, а которы вовсе сгнили — дал мне. «Отнеси, говорит, мамане и сам покушай». А мне на кой такие-то? Он потом снова вышку запер и уехал куда-то, а я залез — я какой хошь замок отопру — и взял. А чего? Он их не нонче-завтра вынесет в лавку да и продаст… Слушайте-ка, ребята, если бы вы пошли, заговорили её, маманю-то, я бы слазил, ещё натаскал. Ей-богу! А то так она может в сени выйти, увидеть, что вышка отперта… Пошли, а?

Высохшая, с набухшими, до коричневого цвета потемневшими подглазинами и неопрятными губами, жена целовальника долго не могла взять в толк, чего хотят эти парнишки. Выгнать жалко — вон у них не то что пятачок, целый рупь серебряный так и ходит из рук в руки, — а чего хотят купить, сами не знают. Медовые пряники им шибко дороги, патошны — черны. «Сдобных нету ли?» — спрашивают. А кака же сдоба, когда ещё пост не кончился. И всё-то перетрогают, так и гляди, не стащили бы чего. Когда Ваньша, просунув голову в дверь, сказал: «Я, мамань, на речку схожу», они вмиг заторопились и выбрали леденцов на три копейки да на четыре — пряников…

Ваньшина фигура сильно изменилась. Тонкая в плечах и ниже пояса, она выше пояса округлилась, как будто сразу у Ваньши вырос живот, да не только спереди, но и сзади.

Теперь куда бы спрятаться всем вместе?

— Пошли правда на речку, — предложил Гараська. — Где излучина, знаешь, Костя?

Едва они вышли в проулок, как тут же и встретили Стёпку Гавриленкова.

— Вот у кого нюх так уж нюх! — обрадовался Костя. — Откуда ж ты взялся?

— А чего? Шёл… — выжидательно улыбался в ответ Стёпка, а его острый носик так и уставился на округлость над Ваньшиным поясом.

— Пошли с нами.

— Куда пошли, не по пути нам. Иди, иди своей дорогой! — засверлил Стёпку своими глазами Ваньша.

— Пойдём, не бойсь, — решительно позвал Костя, а Гараська зашагал вперёд, показывая, что спорить не о чем.

Ваньша понуро поплёлся сзади.

Путь их лежал мимо двора его тётки, материной сестры. Приближаясь к её плетню, Ваньша сильнее забеспокоился: вдруг да она во двор выйдет, увидит его?

Не успел подумать, как увидел её самое. На подворье под весенним солнышком сушилась картошка, а тётка перебирала её, согнувшись вдвое и низко наклонив голову. Над грудой желтоватых картофелин вздымался холм пёстрых тёткиных юбок.