Пошёл сначала берегом. Пока можно, лучше вот так пройти, за кустами. Чуть подальше река делает петлю, здесь уж надо будет подняться по тропке — и бегом к своему двору.

Но чу! По воде явственно, действительно гораздо яснее, чем по суше, доносится сначала какой-то непонятный, смешанный гул, потом из него выделяется клокающий стук копыт по дощатому мосту, размеренный скрип многих тяжело гружённых возов. Обоз! Как здорово, что Костя не успел уехать из Поречного до того, как эти гады сюда пожаловали! Теперь скорей за конём — и к партизанам!

Хорошо ещё и то, думает на бегу Костя, что он в это время здесь, у реки, оказался. Если бы на сеновале сидел, ещё бы и сейчас не услыхал ничего. Отсюда их даже и увидеть можно, если встать на этот вот камень. Из-за пригорка маячат лошадиные морды, одна за другой. Телеги скрипят да скрипят. Много, однако, награбили господа. Ну, погодите же!

— Мама, ухожу я. Припасу никакого не надо, хлебушка только. Скоро вернусь, не тужи.

Проверил наган, патроны — в барабане семь штук да ещё несколько в кармане.

— Айда, Танцор, поехали.

Жене целовальника, Ваньшиной матери, сегодня что-то плохо спалось. Колики мучили, а то мухи мешали — августовские, больно жалящие мухи. Поднялась, когда ещё ночь не кончилась. Ещё и коров было рано доить. Решила с утра пораньше выполоскать бельё, настиранное ещё с вечера. А то днём пойдёт круговерть, не успеешь ничего. Только она пристроилась на лавинке меж кустами, только взялась за мужнину рубаху, глядь — через реку кто-то переправляется вплавь. С конём вместе. «К чему бы это? — задумалась баба. — Ведь мост целёхонек». Пригляделась своими тёмными, окружёнными фиолетовыми растёками глазами и чуть громко не вскрикнула. Она узнала его. Как не узнать — к сыну сколько раз приходил! Ну точно же это Костька, сын коновала Егора Байкова, о котором она столько наслышалась в последнее время. Забыв про всё, бросив на берегу обе бадейки с бельём, она подхватила свои юбки и бегом затрусила к дому, будить мужа.

Пробудился и Ваньша. До него доносились лишь отдельные слова из захлёбывающегося шёпота матери. Из того, что уловил, понял не всё и не совсем точно. Но когда отец стал поспешно одеваться…

Агафья Фёдоровна, проводив сына, горячо молилась за него, стоя на коленях перед образами, крестясь и кладя поклоны. Внезапно, рывком открылась дверь.

— Тёть Агафья, Костя где?

— Очумел ты, нет? — внутренне холодея, сердито обернулась Агафья Фёдоровна. — Я его всё лето в глаза не видала… Господи Иисусе… пресвятая богородица.

— Врёшь, тёть Агафья, мне ему слово сказать…

— Ах ты, пёсье отродье! — трудно поднимаясь с пола, вся трясясь от гнева, закричала Костина мать. — Иди отсюда, пока ухват на спине не сломала! — и обеими руками схватила закопчённое вечное своё оружие.

— Тётк Ага… тётка Аг-гафья! — Ваньша крупно вздрагивал всем телом, как собака, которая знает, что её побьют, но долг верности не велит убегать. Маленькие Ваньшины глазки смотрят с преданностью и страхом. Но не ухват, видно, так перепугал его. Ещё что-то выражали эти глазки, что слова его выразить не могли. — Тётк Агафья! Ведь здесь Костя! Сейчас видели — он коня поил… у реки. А мой… а один дяденька побежал на него показывать. Имать его будут сейчас. Награду за него получить хочут, как за волка, за Коську. Вели уходить ему поскорее!

Слова ли Ваньшины, весь ли облик его с серым жалким лицом, по которому текли слёзы и капали на рубаху, и тёмными глазками, полными растерянности и отчаяния, убедили мать, но она поверила парню.

— Ваня-а, — протянула удивлённо. — Да ты милый сын! Спасибо тебе. А Костенька ушёл. Не догнать теперь. Ты сам беги-ко, не застали бы тебя здесь. Уходи! — Завязала потуже платок под подбородком и опять встала к образам. Сейчас сюда придут, так уж за ней. Что ж, будь что будет, спаси господи. Зато сына они уж не догонят…

Но она ничего не знала, мать.

Берег реки со стороны села — пологий, луговой. Противоположный — глинистый и хоть не с сильной, но крутизной. Выходя на него из реки, понукаемый Костей, Танцор оскользнулся на гладком, съехал вниз и припал на правое переднее колено. Забился, загребая обоими передними копытами, и наконец выбрался. Но тронуться вперёд, как раньше, уже не смог. Правая передняя была подогнута и только чуть осторожно прикасалась к земле. Костя кинулся осматривать ногу коня. Эх, так и есть, вывих колена. Сколько раз Костя видел, как отец выправлял такие вывихи. Был бы жив отец!..

Делать нечего, надо двигаться. Хотел было идти пешком один, а Танцора оставить, но пожалел — не добредёт конь через реку домой. Повёл за собой под уздцы. Так они прошли немного. Костя чувствовал, что двигаются слишком медленно.

«Была не была, — решил он, — на трёх-то всё равно быстрее, чем на двух. Подставляй, Танцор, спину».

Хоть бы поскорее встретить разъезд, обещанный Игнатом Васильевичем, скорее узнали бы в отряде, что враги в Поречном. А так пока дотрюхаешь…

Опять, как тогда, когда возвращался из Сальковки, Костя один едет степью, без дороги, под бескрайним, ничем не загороженным от глаз утренним небом. Оглянешься — ещё видна петляющая около села и бегущая вдаль от него речка. Чётко видна её синева, в отличие от размытой голубизны неба, густая, пронзительная и неласковая синева августовской реки, уже таящая в себе студёность близкой осени. Путаются в ногах у Танцора некошеные, кое-где поникшие травы. Цветов не так много, как в то утро, на многих стеблях полуоблетевшие корзинки семян. Зато ягод! Эх, ты, сколько ягод! Воздух манко пахнет настоем степной клубники, крупной круглой ягоды, сладкой и ароматной. Вот она бурыми точками выглядывает из травы и тут, и тут. Раньше, бывало, Костя её брал ещё зеленовато-белую, один бок чуть искрасна. Всё равно была мягкая и сладкая. А теперь мало кому до того, чтоб ягоду собирать. Вот переспелая.