— А разве сможешь?

— Не знаю. Слушай, а я ведь думал, что Майка к тебе подбивается. Ничего не пойму. Какая-то она — как ребенок. Намучаюсь я с ней — точно это чувствую.

— Так ты ж сам хотел…

Константин бросил окурок:

— Да ничего я не хотел. Хотел одно, а получилось другое. Не вовремя все. Никогда о своей жизни не думал, не вспоминал, а тут… И эта Майка. Раньше бы ее и не заметил. Тут бы с собой разобраться.

Странно было слышать от него эти слова. Я увидел, что Константин изменился за один день. Мне даже показалось, что мы с ним поменялись местами, или, по крайней мере, он стал похож на меня больше, чем я на него. А может, я опять “придумываю”? Каждый человек — сам по себе.

Мы вернулись в вагончик. “Все мысль да мысль! Художник бедный слова…” — подумалось мне, как только я представил, что будем сейчас разговаривать, наверное, шутить, а я совсем не хочу говорить. Мне хотелось молчать и думать о Константине, о себе, о Майе — обо всем, что в мыслях оставалось живее и понятнее, чем в сказанных словах.

Но странно — нам всем было хорошо молчать. Каждый думал о своем. Понемногу пили, ели, улыбались слегка, если встречались взглядами. Потом улеглись спать. Мне не спалось, и через какое-то время, пробормотав, что здесь душно от печки, я перешел в вездеход. Завел мотор и, когда в кабине стало тепло, заглушил. Мой сон был таким же неуютным, как и короткое сиденье кабины. “Все мысль да мысль”, — проносились в голове слова, как только я выплывал из сна. Мне казалось, я слышал негромкий говорок в вагончике. Наверное, Константин рассказывал о своей жизни, пытаясь показать, какой он плохой. А Майя все равно думала по-другому.

Утром я проснулся от холода. Вылез из кабины. На крылечке стоял Константин и крутил у виска пальцем. Красноречивый жест. Мы пошли умываться к дальней, чистой луже.

— Молодец, оставил нас вдвоем, — зло сказал Константин, — всю ночь пришлось сказки рассказывать. Чтоб заснула. А ты что подумал?

— Ничего, — ответил я, улыбаясь. — Ты меня совсем за дурака держишь.

Мы вернулись. Майя поставила чайник и пыталась разжечь печку.

— Вот, погасла почему-то, — радостно сообщила она Константину и вышла, стесняясь своего заспанного вида.

У нас тоже ничего не получилось: видно, в печке кончилась солярка. В маленьких сенях стояла другая, ржавая печка — я взял спички и подошел к ней. Константин сказал:

— Я ее посмотрю. А ты принеси из вездехода канистру.

Я вышел. И запомнил навсегда все звуки, которые раздавались в эти мгновения за моей спиной. Несколько шагов Константина за мной — до сеней. Звяканье чугунных колец, которые он снимал со старой печки. Чирк спички. И упругий, громкий взрыв, будто лопнул огромный воздушный шар.

Меня толкнуло к вездеходу. Оглядываясь, я увидел, как падает дверь вагончика, из проема рвутся багрово-черные клубы пламени. На мгновение я увидел на полу сапоги, обращенные ко мне подошвами — почему они лежат? — мелькнула мысль, и я понял, что взрывом Константина отбросило внутрь вагончика. Между нами бушевало пламя — я вскочил на крыльцо и сразу отпрыгнул назад. Как я потом жалел об этих потерянных секундах! Ноги Константина шевелились — он пытался перевернуться на живот — но я видел только ноги. Натянув бушлат на голову, я нырнул пониже — туда, где огонь только начинался, — и дотянулся до ног. Я боялся их отпустить — так горячо было рукам. Бушлат сползал с головы, я почувствовал, что у меня есть только мгновение — повторения его не будет. Повернувшись спиной к огню, я изо всех сил потащил Константина. Я чувствовал, как его тело скользнуло по мокрому — и упало позади меня с крыльца. Он горел весь — извиваясь и обхватывая голову руками. Дымился и мой бушлат — я сдернул его с себя и начал сбивать пламя с Константина, но казалось, этими ударами я только вздымаю пламя еще выше. Я набросил бушлат ему на голову, и, отворачивая лицо от пламени, потащил Константина к ближайшей луже. Мы упали в воду — я подхватился и сразу руками плеснул воду на оставшиеся пятна огня.

Как долго, как долго, — стучало у меня в голове, когда я вытаскивал его обратно из воды.

Я попытался расцепить руки Константина, но не смог — из-под рук доносилось страшное, утробное мычание.

Подбежала Майя, вскрикивая вздохами, упала возле нас на колени — тоже старалась разжать руки Константина. Он медленно, словно прислушиваясь к себе, отпустил их. Волосы на голове спеклись, прилипли к коже, лицо было красным — я увидел, как медленно приподнимается, как от водянки, кожа щек и лба — Константин стонал и мотал головой.

Масло, масло, — подумал я и взглянул на вагончик. В нем гудело пламя, вырываясь из двери. Я подбежал к вездеходу, надеясь в кабине найти аптечку, какую-нибудь сумку. Там было пусто.

— Чем смазать? — крикнул я Майе.

Она смотрела на меня распахнутыми глазами и мелко-мелко мотала головой.

Константин громко выдохнул — я различил его слова:

— Мочой… надо.

Майя протянула мне платок. Я отошел к вездеходу. Когда я осторожно прикоснулся мокрым платком к ожогам, Константин скрипнул зубами и произнес:

— Уже не поможет… Сильно?

— Да… нет. Заживет. Надо в лагерь ехать. Давай, Костя, потихоньку в вездеход.

Он, наверное, не слышал. Часто дышал, казалось, только выдыхал воздух. Мы помогли ему подняться, уложили на пол грузового отсека, Майя села рядом.

Я никогда не водил вездеход — он рванул с места, как прыгнул, и стал петлять то вправо, то влево. Я съехал с колеи и поехал рядом с ней прямо по тундре. Ветер, обгоняя нас, еще долго доносил дым от горящего вагончика.

Что это было? — думал я, глядя на свои вздувшиеся от волдырей руки, и видел вместо них обгоревшее лицо Константина. — Почему он, тысячи раз разжигавший такие печки, не посмотрел ее, не понюхал хотя бы — какая-то сволочь ведь залила туда вместо солярки бензин. И вентиль, наверное, открыт был, если рвануло так — значит, в печку просто налито было, как в бочку. И ведь я хотел поджигать, а Константин, наверное, машинально, вместо меня довел все до конца.