Шоколадно-Молочное Чудище

Аннотация

Едва открыв глаза и увидев цвет неба, форму облаков и невероятный ландшафт вокруг, Картер Браун уже точно знал, где находится. Для этого ему не понадобилось внюхиваться в сладковато-приторный запах, буквально ударяющий в ноздри, или детально исследовать темно-коричневую, мягко журчащую реку, текущую между двумя невысокими конусообразными холмами, совершенно одинаковыми по форме и покрывающей их растительности. Никаких сомнений — после того как в течение полутора десятков наполненных ужасом секунд Картер созерцал абсолютной голубизны небо («Голубее не бывает», — мрачно пошутил он) и плывущие по нему овальные розово-белые облака. Ни малейших — если сюда прибавить еще и хлопающих крыльями птиц, каждая из которых выглядела как буква V с чуть загнутыми наружу и вниз концами. Только одно место во Вселенной могло похвастаться таким вот ландшафтом, такой атмосферой, такими птицами. Это был Мир Шоколадно-Молочного Чудища. «Господи, помоги мне, — подумал Картер. — Неужели теперь это станет и моим миром тоже?» Он вспомнил странную, необычайно яркую вспышку, пронзившую его перед этим, — словно молния ударила в него изнутри. С Лией он распрощался на лужайке около ее дома и по небольшой аккуратной улочке направился туда, где оставил свой MG. Играя ключами от автомобиля, он еще, помнится, представлял себе, как проведет с Лией вечер пятницы («Если во второе свидание вам не удается заманить девушку к себе домой, — полагал он, — считайте, вы потерпели фиаско»), когда заметил, что из-за живой изгороди немигающим взглядом за ним наблюдает Шоколадно-Молочное Чудище. Наверное, она тащилась за ними от самого кафе. А затем — эта вспышка и совершенно противоестественное ощущение, будто его вырвали из привычной обстановки и зашвырнули в другое место. И теперь он открыл глаза. Чувство горечи переполняло его. Начать с того, что свидание происходило в кафе-мороженом вместо настоящего бара. Впрочем, бар — не очень подходящее место, чтобы водить туда девушку в воскресенье в полдень. Да и не идти же со школьной учительницей в бар неподалеку от дома, где она живет? Гораздо дальновиднее накачать ее безобидной содовой, по осенним улицам проводить до дома, всю дорогу ведя себя исключительно по-джентльменски; отклонить приглашение зайти познакомиться со «стариками», сославшись на необходимость закончить важный отчет, который должен быть готов к завтрашней конференции, ведь для мужчины дело прежде всего, и потом вернуться в Манхэттен с приятным сознанием того, как умно проведено обольщение. К несчастью, в этом плане оказались не учтенными некоторые побочные факторы — невидимые силы, например. Особого смысла в проверке Картер не видел, но все же окончательно убедиться стоило. Хотя бы для того, чтобы начать по-настоящему беспокоиться. И разрабатывать план бегства. По аккуратно постриженной траве мимо больших блестящих цветов Картер подошел к коричневой реке. Опустился на колени, сунул палец в густую жидкость и лизнул ее. Шоколад. Ну, конечно. На всякий случай он себя ущипнул. Больно. Нет, с самого начала было ясно, что это не сон. Потому, во-первых, что во сне редко осознаешь, что спишь. Все было совершенно реально. Шоколад вместо питья. А вместо еды... Два невысоких холма заросли карликовыми деревьями, с которых свешивались завернутые в целлофан леденцы на палочке, на каждом дереве — своего цвета. Здесь и там из земли торчали конфетные кусты и конусы рождественских елок с маленькими пирожками на ветках, пирожными и прочими угощениями — по большей части из шоколада. Ярко светило солнце, но шоколадные подарки не таяли. И шоколадная река с тихим плеском неустанно бежала вдоль берегов. Наверное, ей было откуда и куда течь. Внезапно Картеру сделалось совсем уж не по себе. Раз тут есть река, значит, может пойти шоколадный дождь ? Наверняка Шоколадно-Молочное Чудище предусмотрело и такую возможность. Лии не понравилось это прозвище. — Она всего лишь маленький толстый ребенок. Немного необычный, немного нервный. И она сгорает от любопытства — что это за незнакомый молодой человек поит ее учительницу содовой? — Все это хорошо, но я ведь считаю, — стоял на своем Картер. — Пять шоколадно-молочных коктейлей с тех пор, как мы здесь сидим. Пять! И заметь, она ни на мгновенье не сводит с нас взгляда, даже когда вынимает новую трубочку. — У нас многие дети тратят денег гораздо больше, чем следовало бы с точки зрения пользы. Родители Дороти в разводе. У матери полжизни уходит на магазины, отец — вице-президент банка. И оба используют свои деньги как рычаг в борьбе за ее привязанность. Она проводит в этом кафе почти все свое время. Знаешь, Картер, происходит психологическое замещение своего рода: когда я была маленькой, родители в знак любви давали мне еду; следовательно, еда эквивалентна любви. Понимаешь? Картер кивнул. Он прекрасно знал о подобном психологическом замещении. Как человек, не склонный пасовать перед трудностями, и удачливый в любовных делах молодой холостяк, он изучал Фрейда так старательно, как какой-нибудь лейтенант времен Первой мировой войны — Клаузевица. — Ты чертовски женственна, — нежно польстил он девушке, используя любую возможность подчеркнуть, что его больше всего интересует эта ее особенность. — Только настоящая женщина способна разглядеть в этом шаре свиного сала, в этом пухлом Шоколадно-Молочном Чудище... — Она не такая, Картер! Нельзя называть запутавшуюся в своих желаниях маленькую девочку этим ужасным прозвищем! Хотя... — Длинной трубочкой Лия подняла вихрь пузырьков в мутном осадке содовой у себя в стакане. — Хотя забавно, что именно это тебе пришло в голову. Так, или чем-то в этом роде, дразнят ее ребята в классе. Они рассказывают о ней всякие нелепые вещи... Будто она взглядом заставляет исчезать камни и цветочные горшки. Дети подражают взрослым, вот и все. Делают ведьму из той, кто не пользуется у них популярностью. Он предпринял новый заход. — Уверен, из тебя они ничего такого не делают. Стоит посмотреть на тебя, и становится ясно, что любовь и нежность... — Некоторые вещи просто берут за душу, — остановила она его, сама этого не заметив. — Как-то я попросила их написать сочинение о самом счастливом дне, который им запомнился больше всего. Знаешь, о чем написала Дороти? О дне, проведенном в мире своей мечты, дне, которого никогда не было на самом деле. Это было замечательно сделано — для ребенка ее возраста. Множество дорогих ее сердцу символов типа пирожных и леденцов. В этом мире пахнет, как в кафе-мороженом. Только представь себе! Там был прекрасно написанный отрывок — ты ведь способен оценить хороший стиль, Картер, я знаю — о двух симпатичных невысоких холмах, поросших деревьями с леденцами, причем на каждом дереве леденцы разные. А между холмами течет река из чистого шоколада... Картер сдался, закурил и посмотрел поверх серьезного, но из-за этого не менее очаровательного лица девушки. На безобразно толстую девочку, чей жирный зад не умещался на стуле, рот безостановочно поглощал шоколадно-молочный коктейль, а глаза неотрывно смотрели на него. И как-то так получилось, что именно он был вынужден первым отвести взгляд. — ...даже на уроке рисования, — продолжала Лия. — Она никогда не рисует ничего другого. Этот выдуманный мир абсолютно реален для бедной девочки — такой одинокой, такой истосковавшейся по друзьям! Ничего иного от ее рисунков я уже и не жду — только плоское голубое небо с овальными розовыми облаками, только странные птицы с изогнутыми крыльями, только шоколадная река и кусты, на которых висят всякие сладости. Правда, для ребенка с ее интеллектом графика чуть-чуть слабовата. Она рисует примерно так, как дети возрастом младше ее года на два. Но этого следовало ожидать: у нее чисто буквальный, концептуальный, можно сказать, склад ума... Можно также сказать, что избранная для разговора тема раздражала Картера тем, что без всякой пользы уводила разговор в сторону. Зажав в зубах сигарету, Картер снова осторожно перевел взгляд на Шоколадно-Молочное Чудище; ее глаза по-прежнему были прикованы к нему. Что она в нем такого притягательного нашла? А-а, понятно. Наверняка ее отец типичный бизнесмен с Мэдисон-авеню: одежда, вот что, скорее всего, ее привлекало. Картер имел все основания гордиться своим гардеробом. Его одежда была выдержана в нарочито хорошем вкусе — сочетание бросающейся в глаза строгости и едва заметного налета вульгарности. Да, так оно и есть. Он напоминает ей отца. Ее богатого папочку. Почувствовав, что начинает собой гордиться, Картер в резком приступе отвращения загасил окурок. Вот уж эта чертова музыка Мэдисон-авеню, до чего же она прилипчива! Вы смеетесь над ней, высмеиваете перед другими, читаете книги, где ее высмеивают, — а потом сами вдруг замечаете, что мотивчик-то у вас на губах. Картер ей напомнил отца, вице-президента банка, скорее всего — человека преуспевающего. Ну и что здесь такого? Разве это свидетельствует о том, что Картер Браун погряз в буржуазности? Вовсе нет, вовсе нет. Он всего лишь хорошо образованный, умный и удачливый молодой человек, сумевший пробиться в хорошо оплачиваемый, интеллектуальный бизнес, изюминкой которого как раз и является удача. И при всем при том, добавил он справедливости ради, такой циничный и недалекий, что при виде девочки, столь вопиюще, столь ужасающе несчастной, ему в голову не пришло ничего иного, кроме этого остроумного и — увы! — достаточно меткого прозвища. Теперь Лия. Лиина корневая система чересчур тесно сплетена с корнями других людей. Она любит свою работу, но явно вкладывает в нее слишком много души. Да, так оно и есть. Достаточно послушать ее разговоры! Посмотреть в ее сияющие глаза! — ...Остальные дети были просто ошеломлены. Или вот еще, когда я попросила их загадывать загадки. Знаешь, что загадала Дороти, когда подошла ее очередь? Только вдумайся, Картер. Она задала классу такой вопрос: «Кто съест вас скорее — огромная гусеница или миллион крошечных львов?» Вот я и говорю, что девочка с таким богатым воображением... — С таким неумением приспосабливаться к окружающей обстановке, — поправил он. — Знаешь, по-моему, она серьезно больна. Интересно было бы проверить ее на тест Роршаха. Огромная гусеница или миллион маленьких львов... надо же такое придумать! Не знаешь, ее когда-либо водили к психотерапевту? Лия мрачно улыбнулась. — Ее родители люди состоятельные, я тебе уже говорила. Подозреваю, что она использует все преимущества своего положения. Включая и бесконечные стычки из-за того, к какому ей доктору ходить, папиному или маминому. В чем девочка действительно нуждается, того ей никто дать не может: других родителей или, по крайней мере, одного из них, но чтобы он на самом деле заботился о ней. С этим Картер никак не мог согласиться. — Гораздо больше толку было бы, если бы нашлась пара ребят, которые относились бы к ней с симпатией и приняли бы ее в свой круг. Если и существует что-то, что можно вывести из анализа нашего поведения, так это то, какие мы, без всяких исключений, общественные животные. Без цементирующей среды товарищества, без интереса и одобрения хотя бы немногих наших сверстников, мы не просто перестаем понимать, что к чему, — мы вообще не можем считаться людьми. Отшельники никакие не люди; не знаю в точности, кто они такие, но не люди наверняка. А поскольку этот ребенок психологический отшельник, на самом деле она тоже не человек. Она что-то другое. Минут через пятнадцать стало ясно, что успех у Лии ему обеспечен. Однако к этому моменту он слишком прочно увяз в проблеме, каким образом можно помочь ребенку вроде Дороти обрести друзей. Это стало чем-то вроде idee fixe, хотя его специальностью была психология групп, а не личностей; и, как всякая idee fixe, она настолько завладела им, что все остальное отступило на второй план. В конце концов именно Лия сменила тему их разговора; именно Лия намекнула на возможность следующей встречи. Он сумел взять себя в руки и заговорил о том, что они будут делать, когда вечером в следующую пятницу она приедет в город на свидание с ним. В итоге все обернулось как нельзя лучше. Но когда они покидали кафе, Картер бросил через стекло витрины последний взгляд на Шоколадно-Молочное Чудище. Повернувшись на своем стуле, она, все еще с соломинкой во рту, следила за ним глазами, которые наводили на мысль о паре изголодавшихся акул. А дальше, ясное дело, она шла за ними до самого дома Лии. Что она с ним все-таки сделала? И как она это сделала? И... зачем ? Он сердито пнул ногой камень, наблюдая за тем, как тот запрыгал по траве и с всплеском плюхнулся в густую коричневую реку. Интересно, Дороти извлекла этот камень из реального мира? Как? Зачем? Впрочем, «зачем» — понятно. Наверное, проверяла таким способом свое могущество. Могущество? Может, нужно другое слово? Талант, или дар, или необычные способности — так, пожалуй, будет вернее. Теперь, если учесть достаточно развитое мышление, если учесть, что в детском сознании обитает сильная личность, чувствующая себя несчастной, если учесть непопулярность у товарищей и общий невроз, обостривший это мышление и добавивший сил этой личности, то... что? Что из всего этого получится? Внезапно он вспомнил, о чем думал непосредственно перед тем, как очутился в этом леденцовом мире. Он только что расстался с Лией, с удовольствием представлял себе вечер пятницы, как вдруг заметил девочку и снова подумал, что у нее точно проблемы. Это надо же! Она шла за ними от самого кафе, по-прежнему одна. В своем ли она уме? Выстраивалась определенная последовательность. Первое: она изголодалась по людям, это несомненно! Второе: не по людям в принципе, а по детям своего возраста. Кстати, что вообще делать детям вроде нее? Третье: какие у нее мотивы; что творится у нее в голове? Давай поломай голову, специалист по решению серьезных проблем. И потом эта ужасная вспышка, и он открывает глаза здесь. Короче, у него было нечто, что могло способствовать решению ее проблемы. Причина крылась не только в ней. Он попытался отчетливо представить себе, что у девочки на уме, как она делала... то, что делала. Нет, требовалось, однако, что-то и от нее, чтобы все это произошло. И независимо от того, как это называть — талант, могущество, особые способности, — она это имела. И применила на нем. Картер внезапно вздрогнул, вспомнив ее загадку. Озабоченный тем, чтобы направить беседу с Лией в более выгодное для себя русло, он пропустил мимо ушей половину рассказанного ею о фантазиях девочки и теперь ужасно жалел об этом. Чтобы выбраться отсюда целым и невредимым, чтобы выжить, ему необходимо использовать каждый клочок информации о Дороти. Как-никак, именно ее убогие желания превратились теперь в непреложные законы природы, которым он должен подчиняться. Тут Картер заметил, что он больше не один. Его окружали дети. Они словно материализовались неизвестно откуда — вопя, играя, подпрыгивая, карабкаясь. И там, где кричали громче всего, где в играх участвовало больше детей, там была Дороти, Шоколадно-Молочное Чудище. Дети скакали вокруг нее, словно струи вокруг статуи, возвышающейся в центре фонтана. Она стояла среди них, но глядела только на Картера. И ее взгляд вызывал еще большее чувство неловкости, чем прежде. Несравненно большее, если уж на то пошло. На ней были все те же голубые джинсы и желтый кашемировый свитер с грязными пятнами. Она казалась выше, чем на самом деле, и чуть возвышалась над всеми остальными детьми. И она казалась стройнее. Теперь, положа руку на сердце, ее можно было назвать разве что пухленькой. И у нее не было прыщей. Картера разозлило, как быстро ему пришлось опустить взгляд. Но смотреть на нее было все равно, что на слепящий прожектор. — Посмотри на меня, Дороти! — кричали дети. — Видишь? Я прыгаю! Видишь, как высоко я прыгаю? — Давай поиграем в пятнашки, Дороти! — вопили они. — В пятнашки! Выбери, кому водить! — Придумай новую игру, Дороти! Ты так здорово их придумываешь! — Давай устроим пикник, эй, Дороти? — Дороти, давай бегать наперегонки! — Дороти, поиграем в дом! — Дороти, давай прыгать через веревку! — Дороти... — Дороти... — Дороти... Как только она заговорила, все дети сразу же смолкли. Они перестали бегать, они перестали кричать, они перестали делать то, что делали до этого, и уставились на нее. — Это славный человек, — сказала она. — Он поиграет с нами. Ведь поиграете, мистер? — Нет, — сказал Картер. — Я бы не против, но боюсь, что... — Он поиграет с нами в мяч, — невозмутимо продолжала она. — Смотрите, мистер. Вот мяч. Такой славный человек не откажется поиграть с нами. Она зашагала к нему, держа в руках неизвестно откуда взявшийся мяч, и дети всей гурьбой бросились за ней. Картер все еще подыскивал слова, с помощью которых мог бы объяснить, что в данный момент ему хочется не играть в мяч, а побеседовать с Дороти с глазу на глаз, разобраться, так сказать... Однако мяч вдруг полетел в его сторону, и он с удивлением обнаружил, что играет. — Видишь ли, я обычно не... — бормотал он, ловя и бросая мяч, ловя и бросая его. — Сейчас мне не до того, но как-нибудь в другой раз... В каком бы направлении он ни бросал мяч, сколько бы детских рук ни тянулось к нему, мяч всегда оказывался у Дороти, которая тут же швыряла его обратно Картеру. — Эй, Дороти! — вопили дети. — Вот здорово! — С удовольствием поиграю с вами, как только закончу свои... — Картеру приходилось нелегко, и он уже начал задыхаться. — Эй, Дороти! Замечательная игра! — Такой славный человек! — Вот здорово! Наконец Дороти забросила мяч вверх, и он исчез. — Давайте поиграем в чехарду, — сказала она. — Вы ведь сыграете с нами в чехарду, мистер? — Прошу прощения. — Тяжело дыша, Картер все же согнулся и уперся руками в колени, давая ей возможность перепрыгнуть через себя. — Я уже сто лет не играл в чехарду и не собираюсь... — Он побежал вперед, уперся руками в спину Дороти, перепрыгнул через нее и тут же снова наклонился в ожидании ее прыжка. — Мне чехарда никогда не нра... Они играли в чехарду, пока у него не закружилась голова и при каждом вдохе не начало возникать ощущение, словно грудь рвут когтями. Дороти грациозно уселась на землю; дети столпились вокруг, с обожанием глядя на нее. — Теперь нам хочется послушать сказку. Пожалуйста, мистер, расскажите что-нибудь. Картер яростно запротестовал, но его возражения странным образом перешли в сказку о Златовласке и трех медведях. Излагая ее, он то и дело останавливался и открытым ртом хватал воздух. Потом он рассказал сказку о Красной Шапочке, а потом еще одну, про Синюю Бороду. Где-то к концу последнего повествования Дороти исчезла. Однако дети остались, и Картер волей-неволей продолжил свой рассказ. Дети выглядели испуганными. Некоторые вздрагивали, другие вскрикивали и плакали. За последние несколько минут заметно стемнело. Как только Картер закончил с Синей Бородой и без остановки протараторил: «Жил-поживал бедный, но честный дровосек, и было у него двое детей, которых звали Ганс и Гретель», по небу заскользило огромное черное облако и внезапно устремилось вниз, к ним. Высунувшаяся оттуда ужасная ярко-красная рожа с огромным носом и блестящими белыми зубами взревела так громко, что земля задрожала. Потом рожа заскрежетала зубами — словно на складе с глиняной посудой загрохотал взрыв. Дети вытаращили глаза, завопили и пустились бежать. — Дороти! — кричали они. — Дороти, спаси нас! Это Злыдень! Спаси нас, Дороти, спаси нас! Дороти, где ты? Картер рухнул на траву, наконец-то свободный от повинности сказочника, но полностью вымотавшийся. Он слишком устал, чтобы бежать; был слишком выбит из колеи, чтобы волноваться из-за того, что еще может с ним приключиться. Впервые за несколько последних часов тело, казалось, снова стало подчиняться его командам; однако в данный момент от этого было мало проку. — Эй, Мак! — с нотками сочувствия произнес голос у него над головой. — Они тебя «достали», да? Это была красная рожа из облака. Сейчас она выглядела вовсе не страшной, а просто озабоченной и даже пожалуй что дружелюбной. Затем она начала резко мельчать, пока не достигла обычных человеческих размеров. Теперь это было просто загорелое морщинистое лицо, с седой неопрятной отросшей за несколько дней щетиной, с носом в красных прожилках. Человек встал на корточки на краю облака и спрыгнул на землю с высоты около шести футов. Он был далеко не молод, средней комплекции, в серых штанах из грубой ткани, коричневой рубашке навыпуск и поношенных, грязных брезентовых тапках на босу ногу, на одном из которых была дыра на подошве. В нем проглядывало что-то неуловимо знакомое; Картер подумал, что все бездельники похожи один на другого. Типичный тупой опустившийся отщепенец, из тех, кого принято называть «отбросами общества», но... Это был взрослый человек. Картер вскочил и с горячностью протянул ему руку. Рукопожатие было вялым, несмелым, с оттенком униженности; так, наверное, освободившийся из тюрьмы заключенный прощается со своим охранником. — Мак, ты не против выпить? — Очень даже не против, — ответил Картер от всей души. — А как я рад тебя видеть! «Отброс» кивнул, вскинул руку и подтянул черное облако поближе к себе. Зашарил внутри и вытащил бутылку, наполовину пустую. Оставшаяся в ней янтарная жидкость выглядела как положено, хотя этикетки на бутылке не оказалось. — Я Эдди, хотя они меня кличут Злыдень, — сказал он, протягивая Картеру бутылку. — Без стакана-то сможешь? Стаканов нет. Картер пожал плечами, обтер горлышко бутылки ладонью, поднес ее ко рту и сделал хороший глоток. — Ух ты! Он так сильно закашлялся, что чуть не выронил бутылку из рук. Злыдень заботливо перехватил ее. — Забористая штука, правда? — спросил он и высосал примерно треть того, что оставалось в бутылке. Не то слово, подумал Картер. По первому ощущению похоже на виски, но, когда жидкость достигла желудка, все перекрыл смешанный вкус йода, нашатырного спирта, камфары и разбавленной соляной кислоты. Язык извивался во рту, словно змея в ловушке. Злыдень оторвал бутылку от губ, и его всего передернуло. Он скорчил гримасу и облизал губы. — Это она думает, что у виски такой вкус. — Кто? Дороти? — Точно. Здесь все устроено так, как, ей кажется, должно быть. Но это лучше чем ничего, лучше, чем вообще без спиртного. Полезем наверх? Можно посидеть там немного. Злыдень мотнул головой на облако, теперь висящее низко над ними, словно темный, бесформенный дирижабль. Не слишком уверенно Картер ухватился за нижний край облака и подтянулся наверх. Впечатление было такое, словно плывешь сквозь туман, ощущающийся как твердый только в тех местах, где его касалась рука. Парящая в воздухе темная пещера комнаты. В углу или, скорее, в нише, потому что углов как таковых не было, стояла армейская койка, покрытая рваным клетчатым пледом, а рядом с ней стол с треснувшими чашками, блюдцами и три разномастных кухонных кресла. Над койкой на тонкой проволоке висела лампа без абажура, практически не дающая света. Трудно сказать, можно ли было то, что находилось позади койки, назвать стеной, но все это пространство покрывали картинки с изображением обнаженных женщин. — Это не я придумал — она, — объяснил Злыдень, пролезая сквозь пол. — Все, что здесь есть, она придумала. Наверно, увидела когда-то в будке ночного сторожа. Ну, я для нее и есть что-то вроде ночного сторожа, вот и получил, что имею. Но главное — бутылка, слава тебе господи. Картинки — это хорошо, конечно, но бутылка... бутылка... Он снова протянул ее Картеру, но тот покачал головой. Они уселись в кресла, которые тут же перекосились под ними в разные стороны. Черт возьми, подумал Картер, я ведь определенно видел его прежде. Но где? — Давай, Мак, глотни. Из всего того, что девчушка здесь устроила, только это и хорошо — пьешь, а бутылка не пустеет. Так что у меня не убавится, а тебе полегчает. Если тут не пить, то начнешь разговаривать сам с собой. А какой в этом толк, сам понимаешь. Картер подумал-подумал, счел этот довод веским и хлебнул еще. Пойло обжигало, как и в первый раз, но эффект алкоголя сейчас оказался сильнее, и мерзкий вкус как-то притупился. Он вздохнул и сделал новый глоток. Ничего не скажешь, теперь мир вокруг — даже несмотря на то, что это был мир Дороти, — смотрелся лучше. Он вернул бутылку своему новому знакомому, внимательно разглядывая его. Если подумать, такому типу здесь самое место. Почему они называют его Злыднем? — Давно ты здесь? — спросил Картер. Злыдень пожал плечами и устремил поверх бутылки рассеянный взгляд. — Может, год. Может, два. Как тут посчитаешь? Иногда один день зима, а назавтра уже лето. Даже щетина у меня не растет с тех пор, как я здесь. Мне кажется, что прошло много-много лет. Хуже двигаюсь, все хуже. Ты не представляешь, Мак, как мне бывает плохо! — Совсем плохо? — с сочувствием спросил Картер. — Совсем? — Злыдень выразительно выкатил глаза из красных, опухших век. — Не то слово. Я вылезаю отсюда и пугаю этих детей всякий раз, когда она пожелает. Может, я хочу спать или у меня что другое на уме, не важно. Дороти посылает мне мысль: «Поднимайся и начинай пугать». Я все бросаю и начинаю пугать. Раздуваюсь — ну, ты меня видел, — кричу, стучу ножами, а потом снижаюсь. Дети вопят: «Дороти, спаси нас!» — и она начинает разносить меня. Что значит «разносить»? Кричит: «Пиф! Паф! Бим! Бом!» — и шлепает меня... так, понарошку, сюда, сюда... куда ей вздумается. За то, что я пугаю детей! Не важно, что это не я придумал. Я ведь просто делаю то, что она заставляет. — А сопротивляться не пробовал? Отказаться? — спросил Картер. — Что бывает, если ты говоришь «нет»? — Мак, сказать «нет» просто не получается. Все здесь происходит так, как она хочет. Если у нее зуд, ты чешешься. Если у нее сопли, ты вытираешь нос. Как только я ее ни обзывал, но вот прошло время, и — веришь ли, Мак? — я не помню ни одного прозвища. Пытаюсь вспомнить что-нибудь похлеще и не могу. Она просто Дороти, так и зову ее. Понимаешь, что я хочу сказать? Все здесь, как она хочет, даже у тебя в голове. Если будешь слушаться, получишь хоть какую-то свободу действий. Но если нет — все будет только по ее, и чем дольше ты здесь торчишь, тем больше. Картер со страхом припомнил, до какой степени ему не хотелось играть в мяч и как послушно он это делал. Хуже того, он начал рассказывать эти дурацкие сказки вместо того, чтобы запротестовать, как он хотел. И что еще хуже — уже какое-то время он ни разу, даже мысленно, не называл ее Шоколадно-Молочным Чудищем! Он думал о ней и обращался к ней только как к Дороти. «И чем дольше ты здесь торчишь...» Он должен выбраться отсюда, должен найти способ уничтожить этот мир, причем — быстро. Злыдень снова протянул ему бутылку, но Картер нетерпеливо отмахнулся. Бежать, выбраться отсюда — вот что прежде всего, а для этого ему нужна ясная голова. А иначе мир мечтаний Дороти медленно засосет его и психологически, и физически, и даже его мысли станут лишь странной версией того, каким он кажется ей, и он угодит в ловушку, завязнет тут, словно муха в янтаре, и станет воплощением ее представлений о Приличном Человеке. Приличный Человек! Его передернуло. Ничего себе способ провести весь остаток жизни! Нет, сейчас, пока он еще более-менее остается самим собой, Картером Брауном, пока не угасло его сознание удачливого молодого руководителя, в реальном мире занимающегося мотивационным анализом, — именно сейчас самое время бежать отсюда. Реальный мир. Определение не хуже любого другого. Картер никогда не был мистиком, а фрейдистом делался только тогда, когда этого требовала ситуация. Его кредо выглядело предельно просто: все, что существует , реально. Значит... Постулируя космос как нечто безграничное по протяженности и возможностям, можно найти во всем этом бесконечном разнообразии место для любого мира, который человек способен вообразить. Или о котором ребенок может мечтать. Пойдем дальше. Представим себе ребенка, терзаемого одиночеством и одержимого страстным желанием вырваться из этого одиночества, да к тому же обладающего совершенно невероятным врожденным даром. Такой ребенок вполне способен отыскать в слоистой материи космоса одну-единственную щелочку и прорваться сквозь нее туда, где мир его мечты существует как осязаемая реальность. А отсюда недалеко уже до того, чтобы переносить в эту вселенную других людей, детей и взрослых, о камнях и цветочных горшках и говорить нечего. Трудно было сделать только первый шаг, решил Картер, остальные дались ей гораздо легче. Среди бесчисленного множества параллельных миров можно найти то, что тебе по сердцу... Так Дороти и сделала? И если да, кто возьмется с уверенностью сказать, какой мир реальный, а какой нет? Наверняка и в том, и в другом можно умереть с одинаковой легкостью... Нет, это не критерий. Да и какая, в сущности, разница? Для Картера реален тот мир, из которого его выдернули, мир, где он имел положение, индивидуальность и личную цель. Мир, который он любил и куда был твердо намерен вернуться. А этот другой мир, совершенно независимо от того, насколько он реален внутри своей собственной пространственно-временной среды, не более чем мир мечты — мир, откуда ему следует как можно скорее сбежать. Вопреки логике своих ощущений, он должен признать его несуществующим — покинув или каким-то образом уничтожив. Уничтожив... Он внимательно пригляделся к Злыдню. Неудивительно, что этот тип показался ему таким знакомым! В сознании мелькнул отблеск воспоминания о том, как несколько недель или, может быть, даже месяцев назад он видел фотографию этой самой физиономии, а под ней нравоучительную подпись. Да. Бульварная газетенка. Он заметил ее, проходя мимо газетного стенда на 53-й улице, сразу за Мэдисон. Что-то заставило его остановиться и бросить пристальный взгляд на фотографию, занимающую б'oльшую часть первой страницы. «ЭТОТ ЧЕЛОВЕК САМ ПОГУБИЛ СЕБЯ» — вот что было под ней написано. Далее следовало объяснение, изобилующее газетными штампами; вот, дескать, что может случиться с тем, кто не работает, спит в подворотнях, не питается как положено и беспробудно пьянствует. «Даже самые стойкие врачи и медицинские сестры отводят взгляд от этого ужасного существа, когда-то бывшего человеком». И тем не менее фотография предоставляла всем желающим возможность увидеть именно это ужасное существо, когда-то бывшее человеком. Он лежал на носилках в переулке, где его нашли; зрелище относилось к разряду тех, которые не скоро забудешь. Самое ужасное, что этот человек был еще жив. Пустой, ничего не выражающий взгляд, устремленный в объектив камеры. На лице и теле ни ран, ни крови — вообще ничего, кроме грязи, и все же возникало ощущение, что этот человек упал с десятого этажа или был сбит автомобилем, мчавшимся со скоростью девяносто миль в час, — однако почему-то не умер. Точнее, умер, но не совсем, только отчасти. Тело цело, глаза открыты, человек жив — вот все, что о нем можно было сказать. При взгляде на фотографию возникала мысль о сложной органической смеси, которая должна была стать живым существом, но почему-то не стала. По сравнению с абсолютной бессознательностью этого, с позволения сказать, «человека», кататония казалась в высшей степени активным состоянием. Согласно заметке, именно в таком виде его нашли в переулке, доставили в городскую больницу и десять часов доктора бились над ним, пытаясь вывести из этого состояния. Тщетно. Никакой реакции. Картер хорошо запомнил фотографию. На ней был изображен Злыдень. Возможно, в этот самый момент в одной из больниц Гренвилла испуганная, борющаяся с дурнотой Лия смотрит на другое тело, имеющее отдаленное сходство с неким Картером Брауном, но в одном важном отношении в точности напоминающее ту давнишнюю фотографию. Тело едва живое, не реагирующее ни на какие раздражители, способное лишь просто существовать — поскольку его сознание находится в другом месте. Здесь, в этом личном шоколадно-конфетном мире Дороти. Он должен выбраться отсюда. Несмотря ни на что, он непременно выберется отсюда. Только для этого ему нужно что-то вроде динамита. Психологического динамита. — ...Даже перерезать себе глотку, — продолжал между тем свой тягостный рассказ Злыдень. — Ох, может, вначале я и смог бы перерезать себе глотку, если бы додумался до этого. А теперь слишком поздно: стоит попытаться, и мне делается как-то все равно. Я и голодом себя морил, но все без толку. Тут и есть-то нечего, кроме сладостей. Ну, можно перестать их есть, и что с того? Здесь можно вообще ничего не есть, можно даже не дышать. Перестань дышать, и все равно не умрешь. Точно говорю, Мак, точно. Можно не дышать часами, и ничего не случится. Здесь случается только то, что она хочет, чтобы случилось. Вот и весь сказ. Картера охватило отчаяние, но сдаваться он не собирался. — А как же, в таком случае, мы сейчас сидим здесь с тобой и разговариваем обо всем этом? Мы даже можем придумать какой-нибудь осуществимый план, а ведь она вряд ли хочет, чтобы это случилось. И все же мы сидим и разговариваем. Значит, на самом деле случается не только то, что она хочет. — Мак, ты все еще не въехал. Если мы сидим тут с тобой и болтаем, значит, она этого хочет. Раз она посчитала, что мы должны быть вместе и разговаривать, значит, мы будем вместе и будем разговаривать. А она покуда тоже не дремлет, придумывает, что делать дальше. Что бы мы тут ни планировали, ее это не заботит. Все равно без толку. Картер нахмурился, но не из-за разъяснения Злыдня, а из-за неожиданного и очень неприятного подтверждения его слов. Что-то с силой потянуло его, принуждая покинуть облако и опуститься на конфетную поверхность. Дороти вернулась и хотела, чтобы он снова был рядом и выполнял ее желания. Картер так сильно сопротивлялся этой тяге, что даже вспотел. Тяга стала сильнее, еще сильнее. Он до боли стиснул кулаки. — Шоколадно-Молочное Чудище, — сквозь стиснутые зубы заставил он выдавить из себя. — Помни — Шоколадно-Молочное Чудище . Злыдень заинтригованно посмотрел на него. — Эй! — сказал он. — Сделай доброе дело, Мак, — обругай ее еще раз. Так приятно слышать ругань, честно тебе говорю. Даже если я тут же забываю проклятия, мне нравится их слышать, хотя бы ради прежних времен. Картер, погруженный в свою собственную борьбу (его колотило в кресле, локти он плотно прижал к бокам) покачал головой. — Нет, — тяжело дыша, сказал он. — Не могу. Не сейчас. — Понимаю. Это трудно. В смысле, я и сам прошел через это. Когда я тут только появился, то поначалу тоже сопротивлялся ей каждый раз, когда чувствовал, что она посылает мысль. Сопротивлялся, сопротивлялся, но — ничего не выходило. Знаешь, как со мной все случилось? Я слонялся по Восточным Пятидесятым, по Саттон-плейс и так далее. Ради глотка спиртного, в поисках места, где на ночь голову приклонить. Все впустую. Замерз, как собака, но проклятый мир держал карманы застегнутыми. Приходит ночь, прилечь негде. Я не сплю, хожу, чтобы не замерзнуть. Часов в пять-шесть утра я уже готов — мешок с отбросами, больше ничего... Вопреки своей решимости сопротивляться, Картер обнаружил, что уже стоит на ногах. Он чувствовал, что лицо его налилось кровью от усилий. Нужно остановить ее прямо сейчас. Это единственный способ лишить ее мир силы. Но Молочн... Дороти звала его. Дрожащим грязным пальцем Злыдень поглаживал горлышко бутылки. — ...И потом я вижу этот тупичок между домами, почему-то открытый, хотя обычно их запирают на ночь. Я иду туда, в темноту, там решетка, горячий воздух поднимается из подвала, но ветер туда не задувает. Можно прилечь. Я думаю — до чего же я везучий старый бездельник, но это было последнее мое везение. Я просыпаюсь, вокруг светло, и эта девочка, эта Дороти смотрит на меня. Смотрит, смотрит. В руках у нее большой мяч, она стоит и смотрит на меня. А потом протягивает мне бутылку. «Это бутылка моего папочки, — говорит она. — Он выбросил ее прошлой ночью, после вечеринки. Но это его бутылка». К чему мне неприятности с детьми в этом районе? К тому же мне не нравилось, как она на меня смотрит. «Брысь, девочка», — говорю я, заваливаюсь снова и просыпаюсь уже здесь. Со мной бутылка и все такое. Мак, сразу после этого разговора мне стало совсем хреново. Тяжело, я имею в виду. У нее здесь такие штуки, огромные, с ногами и с разными... Как будто испытывая жгучее желание сделать это, Картер повернулся спиной к Злыдню и начал опускаться сквозь черный туман. Невнятная речь продолжала выплескиваться за его спиной, словно вода из стакана, зажатого в трясущейся руке. Ноги Картера отказывались подчиняться посылаемым головой нервным импульсам. Он был не в состоянии воспротивиться, это совершенно очевидно. Могло ли воспротивиться солнце, когда Иисус приказал ему остановиться, или потоп, который должен был продолжаться сорок дней и сорок ночей? Нет, надо действовать как-то иначе. Искать другой способ борьбы. А пока подчиняться ее требованиям. Дороти ждала его на участке аккуратно скошенной травы около куста с розовыми и зелеными конфетами. Когда Картер оказался рядом с ней, она на мгновенье подняла взгляд на темное облако. Оно исчезло. Что случилось со Злыднем, спросил себя Картер? Она уничтожила его или временно отослала куда-то вроде тюрьмы, как она себе ее представляла? И только потом он как следует разглядел Дороти — и происшедшие с ней перемены. Все те же голубые джинсы и кашемировый свитер, но сейчас он был чист, абсолютно чист. Ярко-желтый, можно сказать — с иголочки. И она стала еще выше и стройнее, чем в прошлый раз. Но этот желтый кашемировый свитер! Он прикрывал невероятно, просто чудовищно торчащие груди, явно позаимствованные с афиши в дешевой киношке, — победоносные атрибуты какой-нибудь голливудской секс-бомбы. Остальное тело по-прежнему выглядело детским, сейчас даже больше, чем когда Картер впервые увидел ее, но в сочетании с этой фантастической грудью возникал карикатурный эффект. Вот только... Что означают эти мазки красного на губах, комки туши на ресницах и режущая глаз краска на ногтях? Неужели... Он сердито тряхнул головой. Только этого ему не хватало! — Ну вот, — с жеманной улыбкой заговорила наконец Дороти, — мы и встретились снова. — Это было неизбежно, — ответил Картер, не веря своим ушам. — Судьба связала нас. Мы живем под одной и той же странной звездой. А еще говорят, что дети нынче развиваются рано! Ничего удивительного. Интересно, откуда она взяла этот диалог, спрашивал себя Картер? Из кино? Из телевизионной драмы? Из книг? Или из своей собственной, явно свихнувшейся головы? И какая роль предназначалась ему? Ее роль была очевидна: она самым вульгарным образом соперничала с Лией. Мелькнула мысль: с Лией и с кем еще? Но все затмевало пугающее понимание — он говорит то, чего в жизни не сказал бы по доброй воле. Разве когда-нибудь его мысли обретали форму таких клише? Мелькнуло воспоминание — он придумал для нее прозвище... очень трудно вспомнить, но непременно нужно... что-то вроде... или нет... Да, Дороти! Другого имени у нее нет. Но это не так. Нет. Он напряженно думал — словно страус, пытающийся взлететь и мучительно, отчаянно хлопающий крыльями. Ужасно, ужасно. Нужно каким-то образом дотянуться до собственной личности. Он должен вырваться. Разбить вдребезги... — Ты по-прежнему любишь меня со всем пылом страсти, несмотря на долгую разлуку? — спросила она. — Погляди мне в глаза и ответь. Скажи, что твое сердце принадлежит мне одной. «Не буду, — мысленно застонал он. И поглядел ей в глаза. — Нет, не могу! Не могу молоть такой совершеннейший вздор. И ведь она ребенок... маленькая девочка». — Неужели ты сомневаешься во мне, дорогая? — Слова маленькими толчками вырывались у него изо рта вместе с дыханием. — Никогда, никогда не сомневайся во мне. Ты для меня единственная, так было и будет всегда, до тех пор, пока существуют небо над головой и земля под ногами. Ты и я, мы всегда будем вместе. Он должен прекратить это. Еще немного, и она полностью возьмет его под контроль. Он уже говорит то, что она хочет услышать, а скоро будет и думать так же. Однако мысленные призывы не помогали. Как только она замолкала в ожидании и наступала его очередь, Картер не мог сдержать рвущихся изо рта слов... Дороти перевела взгляд на совершенно одинаковые холмы в отдалении. Глаза у нее затуманились от слез, и, вопреки собственному желанию, Картер почувствовал, что в горле у него перехватило. «Нелепо! И тем не менее, как грустно...» — Я почти боялась твоей любви, — сказала она. — Я чувствовала себя такой одинокой и убедила себя... «Сейчас. Пока она говорит. Пока вся сила ее разума не обращена на него — потом она будет непреодолима. Сделай то, что должен. Вот он — способ взорвать мир ее мечты. Сделай это». Он потянулся к ней. — ...что ты забыл меня и нашел другую. Откуда мне знать... Он внезапно схватил ее. Он сделал то, что был должен. Земля дрогнула под ногами, и от края до края небес прокатился оглушительный рев. Однако Картер не оглох, иначе как бы он мог расслышать все, каждый звук, каждую ноту этого немыслимого раската, от которого завибрировали сами кости черепа? Как бы мог почувствовать сопровождающий эти звуки страх? Кричала не только Дороти. Кричали леденцовые деревья. Кричали кусты с пирожками. Кричали оба холма. Шоколадная река вздыбилась между кричащими берегами и кричала тоже. Кричали камни и даже воздух. А потом земля раздалась, и Картер Браун провалился в тартарары. Его падение длилось целые столетия, его падение длилось бесконечные эпохи, его падение длилось вечность. Потом оно прекратилось, крики смолкли, он отнял руки от ушей и оглянулся по сторонам. Он находился внутри тускло-серого, совершенно круглого, лишенного каких бы то ни было выступов склепа. Ровная, изогнутая поверхность со всех сторон — ни дверей и окон, ни швов, ни трещин. Место, абсолютно непроницаемое для света и звука. Так и должно быть, начало доходить до него, пока он, как безумный, описывал круг за кругом. Самое дно этого мира мечты, откуда ни свет, ни звук никогда не дойдут до сознания Дороти. Потайная камера в ее уме, созданная специально для того, чтобы спрятать там смертельно опасное воспоминание о нем, — навсегда или, по крайней мере, на тот срок, пока будет продолжаться жизнь самой Дороти.