Шрифт:
– Эй, приятель, проснись, – сказал бармен.
Альберт выглянул в окно на улицу. Было утро; ему еще два часа ехать.
– Зачем ты мне позволил проспать всю ночь, черт возьми?
– Любому, кто собирается ехать в Норвегию за какой-то девчонкой, лучше проспаться как следует. Вдобавок, я тут и живу. Здесь становится пусто. Пусто, как в Норвегии.
Морис с Шейлой похрапывали, проспав крепче и дольше всех в городе, скрестив ноги грудой пальцев.
Глава 13
Рабочие заканчивали монтаж сцены в центре города. По всему городскому парку протянули проволочные сети, посередине установили платформу для фейерверка, оборудование было заперто в ящиках, на которых в данный момент сидел Рей Пуласки, ковыряя в зубах зубочисткой, позевывая. Лос-анджелесский менеджер предупредил его, что в Мерси требуется человек, способный держать под контролем толпу и знающий свое дело. «Иными словами, кукла».
При такой работе надо постоянно тереться в толпе. И менеджер, напоминая об этом, хлопнул в ладоши прямо у него под ухом.
– Пошевеливайся! – крикнул он.
Скоро Пуласки вернется домой. Возможно, найдет службу получше. Если когда-то он был мальчишкой-мечтателем, погруженным в иллюзии, неспособным интерпретировать никакие человеческие взаимоотношения, то теперь старался помнить элементарное правило: «Кое-кому просто хочется тебя трахнуть, тогда как ты сам молоток».
Мчась по тихоокеанскому хайвею, Альберт слушал по коротковолновому радио песни о любви, заменяя дирику собственными квазинорвежскими мелочами. Что такое Норвегия, черт побери?
– Я действительно люблю сардины.
Он вспоминал письма, пришедшие от Инги после отъезда из дома. Очутившись в безопасной недосягаемости, она изливала душу: «Когда ты напивался допьяна, твои поцелуи промахивались, не попадая мне в губы. Сколько раз ты внушал отвращение! Твои шутки были не смешными. Ты над ними смеялся, а я нет. Чего тут смешного? На твоем месте я бы не смеялась. Ты стареешь. Очень жаль. Я скучаю по Сан-Франциско, а по тебе в данный момент не слишком. Пишу только потому, что не предупредила о своем отъезде. Извини, но я не могу тебя больше видеть».
Тем не менее Альберт всегда «обнаруживал», как минимум, один намек на то, что она его еще любит. Иногда почерк был крупным, размашистым, и он видел, что ее любовь к нему безгранична. Иногда она забывала поставить под письмом дату, и он знал, что она потеряла представление о времени, мечтая об их будущей совместной жизни. Обращение «дорогой Альберт» вместо просто «Альберт» говорило, что он ей по-прежнему дорог.
В конце концов, уверял он себя, каждый влюбленный чем-то недоволен. И если по Инге можно судить, норвежцы недовольны больше всех прочих.
Впрочем, последнее письмо звучало недвусмысленно. «В Норвегии очень много лосей, – писала она. – Порой они едят пьяную вишню. После этого, вроде тебя, иногда радуются, скачут по полям, иногда злятся, бесятся. Невозможно сказать, как они поведут себя дальше. Знаешь, что мы в таком случае делаем? Стреляем лосей».
Ну, застрели меня. Я приму твою пулю с любовью.
Он вспомнил песню, которую постоянно упоминал Морис и слова которой нравились им обоим: протянем над водой друг другу руки.
Неспособные заполнить пустоты в последнем письме Инги, эти слова больно жалят.
Тянется ли она к нему через Атлантику или хочет отвесить пощечину?
Приблизительно в пяти тысячах миль к востоку, сидя в конце бара, где их никто не мог слышать, Анна держала лучшую подругу за руку и говорила:
– Ты чересчур чувствительная, Инга. Судя по тому, что я слышала, он просто ненормальный.
– Знаю, – сказала Инга. – Только он не всегда таким был.
– Не обманывайся. Не выдумывай.
– Мне там нравилось. Там тепло, мост красивый.
– У нас свои мосты есть. Зачем нам чужие?
– Он и сам был другой.
– Все они одинаковые. Вдобавок, ты рассказывала – не отпирайся, – что его постоянно рвало. Какая гадость.
– Правда, он был гадок.
Гремела музыка. Непонятно, зачем она по-прежнему приходит в этот бар, где музыка ее раздражает. В раздражении и тревоге тоскует по далекому Альберту. А когда проходит раздражение, меньше тоскует. Неужели она способна любить только тогда, когда нужна кому-то?