Нет ничего проще идеи, что депрессия есть что-то "духовное", со всеми скрывающимися в этом слове обертонами шаткости реального мира, возможности быстрого выздоровления и заботы о нравственности. Если бедствие духовное, то и лекарство от него будет тоже духовное. Нам не надо будет возиться с реальной последовательностью экономических событий: достаточно будет заново перетолковать статистику, пустить противослухи или вступить в ИМКА. Ну, могут ли такие "объяснения" претендовать на солидность? К несчастью, истина – то, что в нашем народе существует поощряемая прессой, церковной проповедью и радио наклонность превращать все проблемы в вопросы простого умонастроения. Более грубая форма этой привычки – обращение к астрологам и медиумам. Более высокая ее форма, если тут можно говорить о высоте, – разнообразные организованные и неорганизованные усилия по исправлению малоустроенной психологии, при полном забвении окружения с его могущественными влияниями. Непорядки мира, однако, не так уж просто утопить в нескольких каплях утешительных мыслей.

Было бы легко и не совсем ошибочно назвать такую наклонность эскапизмом – словом, которое, если только это возможно, безобразней обозначаемого им поведения. Однако бегство от реальности выбирает себе пути, привычные для эскаписта, который явно не хочет направляться в места более суровые, чем те, из которых он бежит. Так что если массы людей при встрече с враждебной реальностью находят прибежище в собственном сознании, то причина здесь в долгой традиции, освящающей такое прибежище. Традиция должна быть многогранной, поскольку должна увлекать в требуемом направлении людей ума и людей действия, людей науки и людей чувства, оскудевших мужеством и оскудевших надеждой, скептиков, циников, верующих, колеблющихся и людей расплывчатых мнений. Так или иначе традиция эта существует и она располагается в самом средоточии современной философии.

Даже в долгую и печальную эпоху своих сумерек греки не проявляли особой наклонности к солипсизму. Люди средневековья при всем свойственном им смешении факта и вымысла тоже ее не проявляли, если не считать мистиков. Наоборот, среди великих философов семнадцатого и восемнадцатого веков только один Спиноза оставался совершенно от нее свободен. Солипсизм зарождался или расцветал у Декарта, Лейбница, Локка, Беркли, Юма и Канта.

Факт этот тем более замечателен, что философия в те дни распадалась на две, казалось бы, противоборствующие школы мысли. Называвшие Декарта своим отцом рационалисты искали исходную истину в каком-то высшем положении, которое в силу своей самоочевидности должно быть неопровержимым. Идущие от Локка эмпирики искали истину в непосредственных показаниях чувств. Суть спора заключалась в том, что рационалисты считали ощущения смутными и обманчивыми, тогда как эмпирики рассматривали "самоочевидные" истины как не имеющие никакого основания в наблюдаемых событиях. Конфликт был в действительности не из неразрешимых, и я должен заметить по ходу дела, что два обрисованных мной выше принципа научного метода заимствованы соответственно у эмпириков и рационалистов.

Для нашей теперешней цели важно понять, что обе школы с одинаковой определенностью, но по противоположным причинам впали в солипсизм. Исследуя в своих разысканиях единую несомненную истину, Декарт попробовал для опыта сомневаться в любом мыслимом утверждении. По-видимому, он обнаружил в результате, что можно, не впадая в противоречие, сомневаться во всех утверждениях, кроме одного. Это единственное утверждение, сомнение в котором ведет к самопротиворечию, – утверждение "Я существую". Ведь если я сомневаюсь в своем существовании, то мне надо сначала существовать, чтобы заниматься сомнением. Мое сомнение заранее предполагает, таким образом, мое существование, и тонкий силлогистический оборот ставит мое существование в недосягаемость для всякого дальнейшего сомнения.

Конечно же, мы говорим о принципе cogito ergo sum – наверное, самом знаменитом из всех философских теорий. Давайте теперь посмотрим, чего Декарт достиг своим доказательством (которое, между прочим, ложно). Он получил основополагающий принцип, гласящий: "Я существую". Однако это утверждение на диво бесплодно и нерезультативно. В самом деле, разве я могу из простого факта своего существования вывести что бы то ни было еще? Разумеется, не могу, ведь мне пришлось бы тогда сочетать с утверждением "Я существую" некоторые другие утверждения, а в согласии с теорией того же Декарта они не имеют самоочевидной истинности. В самом начале аргументации я проваливаюсь в солипсистский застенок. Я запер дверь и выбросил ключ.

Если мы пойдем по пути эмпирика, результат будет не лучше. Его теория говорит, что реальное дано нам в чувственном опыте. "Если я лично вижу ходящего по льду человека, – говорит Локк, – то это уже за пределами вероятности, это знание" [50] . Непосредственные данные чувственного опыта – цвета, звуки, вкусы, осязания и запахи. У всего этого, предполагал Локк, есть источник в независимых реальных объектах, но место их существования – само сознание человека. Так возникает следующая ситуация: сознание имеет перед собой только свои ощущения; объекты, допускаемые в качестве возбудителей ощущений, никогда не воспринимаются непосредственно. Но если реальное есть действительно непосредственно воспринимаемое, то выходит, что при несомненной реальности ощущений существование объектов сомнительно.

Такой вывод заставил епископа Беркли сформулировать знаменитейшую из всех версий солипсизма. Существование объектов, сказал он, сводится к их воспринимаемости, а отсюда неизбежно заключение, что, когда предметы не воспринимаются, они не существуют. Скажем, если представить комнату со всем ее содержимым за закрытой дверью при отсутствии поблизости всякого кого-либо, способного поддержать их существование, то они просто выпадут из бытия. Эта теория, блестяще ниспровергающая здравый смысл, подсказала Беркли (думаю, самой своей трудностью) отрывок великолепной прозы с утверждениями, что весь небесный хор и все убранство земли – словом, все вещи, составляющие величественное здание мира, не имеют никакого существования вне духа; что их бытие (esse) заключается в том, чтобы быть воспринимаемыми или познаваемыми; что, следовательно, поскольку они не воспринимаются актуально мною или не существуют в моем сознании или в сознании какого-либо другого сотворенного духа, они должны или вообще не иметь существования, или же существовать в сознании какого-то вечного духа.

Таким путем эмпиризм, принимая в качестве достоверной реальности только непосредственно присутствующие в сознании ощущения, замуровывал сознание стенами этих ощущений и полностью лишил его возможности найти выход в мир, который существовал бы отдельно от него. Заключительные следствия из локковской гипотезы поистине даже разрушительней, чем любое положение рационализма. Оказывается, что человеческая "самость" (или "душа") тоже не дана непосредственно в чувственном опыте и должна быть поэтому сброшена со счетов как нечто весьма сомнительное в части своего существования. Эта часть ампутации была выполнена Юмом, чей безжалостный анализ не оставил после себя ничего, кроме потока ощущений без возбуждающих их предметов и без воспринимающего их сознания.