Время уходить

Аннотация
«— Так скажи мне, что это еще за новости о дикарях и о Времени Уходить? А хочешь, я скажу тебе, что это за время? Это — Время Быть Дома! Это время, когда фрукты уже не падают с деревьев прямо тебе в руку — за ними нужно идти в магазин. И, кстати, почему мы ходим в магазин, а? Потому что кое-кто в этом доме — не будем указывать пальцами, кто именно — несколько лет назад разобрал нашу машину на винтики и оставил ржаветь во дворе. В этот четверг можно будет справить десятилетие „починки“. Еще одно десятилетие — и от нее останется несколько кучек ржавчины! Выгляни в окно! Это — Время-сгребать-и-сжигать-листья. Это — Время-чистить-печь-и-навешивать-ставни! Это — Время-чинить-крышу — вот что это за время! И если ты думаешь, что сможешь улизнуть от всего этого — не обольщайся!»

Рэй Брэдбери Время уходить Мысль взрастала три дня и три ночи. Днем голова вынашивала ее, словно зреющую грушу. А ночью он позволял мысли обретать плоть и кровь и висеть в тишине комнаты, освещаемой лишь деревенской луной да деревенскими же звездами. В молчании перед рассветом он рассматривал эту мысль со всех сторон. На четвертое утро протянул руку, уже невидимую, взял мысль в ладонь, поднес ко рту и сжевал всю, без остатка. Он вскочил так быстро, как только мог, затем сжег старые письма, упаковал несколько самых необходимых вещей в крохотный чемоданчик и надел вечерний костюм, повязав к нему галстук цвета воронова крыла, словно шел на поминки. Спиной он чувствовал, что в дверях стоит его жена и, словно критик, который в любую минуту может ворваться на сцену и остановить представление, оценивает его маленькую пьеску. Протискиваясь мимо, он пробормотал: — Извини. — Извинить?! — закричала она. — И это все, что ты можешь сказать, ползая тут и что-то замышляя?! — Я ничего не замышлял, просто так получилось: три дня назад мне был Голос о смерти. — Прекрати болтать, — сказала она. — Это меня бесит. Линия горизонта мягко раздвоилась в его глазах. — Я почувствовал, как медленно кровь струится в моих венах. Слушая, как скрипят мои кости, можно подумать, что это ходят ходуном стропила на чердаке и осыпается пыль… — Тебе всего лишь семьдесят пять, — упрямо буркнула жена. — Ты стоишь на своих двоих, все видишь, слышишь, нормально ешь, спишь, разве нет? Так к чему эта трепотня? — Это природа говорит со мной, — сказал старик. — Цивилизация отдалила нас от нашего истинного «я». Возьми, например, островитян-язычников… — Не хочу… — Всем известно, что островитяне-язычники точно знают время, когда умрут. Тогда они начинают ходить по деревне, пожимать руки, обниматься с друзьями, раздавать накопленное… — А их жены имеют право слова? — Они и женам отдают кое-что. — Хотелось бы надеяться! — А кое-что друзьям… — Ну, с этим можно и поспорить! — А кое-что друзьям. Затем они садятся в каноэ и медленно плывут к закату. И больше никогда не возвращаются… Жена посмотрела на него снизу вверх так, словно он был деревом, а она лесорубом. — Дезертирство, — сказала она. — Нет, нет, Милдред — просто смерть. Они называют это — «Время уходить». — А кто-нибудь когда-нибудь нанимал каноэ и ездил за ними, чтобы проверить, как это дурачье устраивается дальше? — Конечно же, нет, — слегка раздраженно проговорил старик. — Это бы только все испортило. — Ты хочешь сказать, что они заводят себе жен и друзей на другом острове? — Да нет же, нет! Просто, когда соки жизни начинают остывать, человек нуждается в одиночестве и покое. — Если ты сможешь доказать, что это дурачье в самом деле откидывается — я заткнусь. — Жена сощурила один глаз. — А кто-нибудь находил их кости на этих дальних островах? — Все дело в том, что они просто уплывали навстречу закату, словно животные, — животные ведь понимают, когда настает их Великое Время. И я не хочу ничего больше знать! — Что же, зато знаю я, — сказала женщина. — Последняя цитата из этой проклятой статейки в «Нейшнл Джиогрэфик», о свалке слоновьих костей. — О кладбище, а не о свалке! — закричал он. — Кладбище, свалка — без разницы. Я надеялась, что спалила все эти журнальчики. Ты что, спрятал где-нибудь несколько штук? — Послушай меня, Милдред, — сказал он сурово, вновь берясь за свой чемоданчик. — Мои мысли устремлены на север, и что бы ты ни говорила, они не изменятся. Я настроен в унисон с бесконечными тайными струнами простой жизни. — Ты настроен в унисон с тем, что последним вычитал в этой паршивой газетенке! — Она наставила на него палец. — Ты считаешь, что у меня склероз? Его плечи поникли. — Только давай не будем начинать все сначала. Я прошу тебя. — Помнишь случай с мамонтами? — спросила она. — Когда тридцать лет назад в русской тундре нашли этих замерзших волосатых слонов? Тогда ты и этот старый осел, Сэм Херц, придумали замечательную штуку: завалить мировой рынок консервированным мамонтовым мясом! Думаешь, можно забыть, как ты говорил тогда: «Представь себе, как члены правления Национального Географического Общества будут платить за то, чтобы в их домах появилось нежное мясо сибирского мамонта, умершего десять тысяч лет назад!» Ты думаешь, время способно излечить подобные раны? — Я все это прекрасно помню, — вздохнул он. — Ты думаешь, я позабыла, как ты сбежал, чтобы найти в Висконсине «затерянное племя оссюс»? Как ты на собаках добрался до городка Субботний Вечер, нализался, загремел в этот чертов карьер, сломал ногу и провалялся там целых три дня? — На память тебе грех жаловаться. — Так скажи мне, что это еще за новости о дикарях и о Времени Уходить? А хочешь, я скажу тебе, что это за время? Это — Время Быть Дома! Это время, когда фрукты уже не падают с деревьев прямо тебе в руку — за ними нужно идти в магазин. И, кстати, почему мы ходим в магазин, а? Потому что кое-кто в этом доме — не будем указывать пальцами, кто именно — несколько лет назад разобрал нашу машину на винтики и оставил ржаветь во дворе. В этот четверг можно будет справить десятилетие «починки». Еще одно десятилетие — и от нее останется несколько кучек ржавчины! Выгляни в окно! Это — Время-сгребать-и-сжигать-листья. Это — Время-чистить-печь-и-навешивать-ставни! Это — Время-чинить-крышу — вот что это за время! И если ты думаешь, что сможешь улизнуть от всего этого — не обольщайся! Он приложил руку к груди. — Мне больно, что ты не можешь поверить в мои ощущения надвигающейся Судьбы! — Это мне больно оттого, что «Нейшнл Джиогрэфик» попадает в руки старых, выживших из ума людей! Я же прекрасно вижу, как ты читаешь эти газетки, а затем впадаешь в маразм и видишь прекрасные сны, которые мне потом приходится выметать вместе с мусором. Нужно было бы издателям «Джиогрэфик» и «Попьюлар Мекэникс» показать недоделанные шлюпки, вертолеты и одноместные планеры, что валяются у нас на чердаке, в гараже и в подвале. И чтобы они не только посмотрели на это, но и развезли всю эту рухлядь по своим домам! — Можешь болтать, — сказал он. — Я стою рядом с тобой, как белый камень, тонущий в водах Забвения. Ради всего святого, женщина, может быть, ты разрешишь мне уйти, чтобы спокойно умереть?! — У меня будет достаточно времени для Забвения, когда я обнаружу тебя замерзшим насмерть на поленнице. — Господи ты Боже мой! — вскричал он. — Неужели мысль о собственной бренности кажется тебе обыденной и тщеславной? — Ты жуешь эту мысль, словно табак. — Хватит! Все накопленное мною добро выставлено на заднем крыльце. Отдай людям из Армии Спасения. — И «Нейшнл Джиогрэфик»? — Да! Черт бы их побрал, и «Джиогрэфик». А теперь — отойди! — Если ты собираешься умереть, тогда тебе не понадобится битком набитый чемодан! — Руки прочь, женщина! Смерть все-таки займет какое-то время. Неужто мне отказываться от последних удобств? Это должна была быть нежная сцена прощания. Вместо нее я получил взаимные упреки, сарказм, сомнения, и тра-ля-ля-ля-ля. — Ну ладно, — сказала она. — Иди проведи ночку в лесу. — Почему же обязательно в лесу? — А куда еще человек из Иллинойса может пойти помирать? — Н-ну, — на мгновение он задумался. — Есть еще шоссе. — Ты предпочитаешь, чтобы тебя задавили? — Нет, нет! — Он крепко зажмурил глаза, затем снова открыл их. — Пустые проселочные дороги, ведущие в никуда, через ночные леса, пустыню, к далеким озерам… — А что, разве тебе не хочется нанять где-нибудь каноэ и грести, грести?.. А помнишь, как ты однажды свалился в воду и чуть было не утонул у пожарного причала? — А кто хоть слово сказал о каноэ? — Да ты же, ты! Твои дикари — или забыл? — уплывают таким образом в великую неизвестность. — Так то в южных морях! Здесь же человеку необходимо самому передвигать ноги, чтобы вернуться к истокам и встретить свой естественный конец. Я могу пройти северным берегом озера Мичиган, среди дюн, волн, ветра. — Уилли, Уилли, — прошептала она мягко, покачивая головой. — Ох ты, Уилли, Уилли мой, что же мне делать с тобой? Он понизил голос: — Дать мне самому распорядиться своей головой. — Да, — сказала она тихо. — Да. На глазах ее выступили слезы. — Ну, будет, будет, — прошептал он. — Ох, Уилли… — Она долго-долго смотрела на мужа. — Можешь ли ты, положа руку на сердце, сказать, что это твоя смерть пришла? Он увидел свое маленькое четкое отражение в ее зрачке и смущенно отвернулся. — Всю ночь я думал о вселенском потоке, его отливах и приливах, которые приносят человека в этот мир и уносят его обратно. А теперь утро — и прощай. — Прощай? — Она смотрела на него так, словно слышала это слово впервые. Его голос был нетверд. — Конечно, если ты так настаиваешь, Милдред… — Нет! — Она взяла себя в руки, вытерла слезы и высморкалась. — Ты чувствуешь то, что чувствуешь. С этим я бороться не могу! — Ты уверена? — Это ведь ты уверен, Уилли, — сказала она. — Ну а теперь — иди. Возьми теплую куртку — ночи сейчас действительно холодные… — Но… — сказал он. Она принесла его куртку, поцеловала в щеку и отошла раньше, чем он успел заключить ее в медвежьи объятия. Так он и стоял: глядя на кресло у камина и двигая челюстями. Она распахнула дверь. — Ты взял с собой поесть? — Мне не нужно… — начал было он. — Я взял бутерброд с ветчиной и несколько пикулей. Один, точнее. Вот и все, я подумал, что хватит… Он спустился с крыльца и направился по тропе к лесу. Потом обернулся, словно собираясь что-то сказать, но передумал, махнул рукой и зашагал дальше. — Уилл! — крикнула женщина ему вслед. — Смотри, не переусердствуй! Чтобы твой уход не слишком затянулся. Как устанешь — присядь! Как проголодаешься — поешь! И… Но в этом месте ей пришлось прерваться, она отвернулась и вытащила платок. Через мгновение вновь взглянула на тропу — та выглядела так, словно последние десять тысяч лет по ней никто не ходил. Тропа была пустынна, женщина вошла в дом и захлопнула за собой дверь. Вечер, девять часов, девять пятнадцать, высыпали звезды, луна кругла, земляничным светом горят сквозь занавески огни в доме, дымоход вытягивает из горящих поленьев длинные фонтаны искр, тепло. Вверх по трубе поднимаются звуки гремящих кастрюль, сковородок, ножей-вилок, огня, мурлыкающего в очаге, словно огромный оранжевый котище. В кухне, на безбрежной металлической плите, через конфорки которой прорываются язычки пламени, кипят кастрюли, сковороды жарят, наполняя воздух ароматами и паром. Время от времени старая женщина отворачивается от плиты, и тогда по глазам ее и широко раскрытому рту видно, что она прислушивается к тому, что происходит за пределами этого дома, вдалеке от огня. Девять тридцать. Где-то далеко, но достаточно громко, неуклюже затопали. Старая женщина выпрямилась и положила ложку на стол. А снаружи, где одна лишь луна, протопали — топ-топ — тяжело и тупо. Так продолжалось три-четыре минуты, и за это время она не шелохнулась, только сжала кулаки и крепче стиснула зубы. А потом бросилась к столу, к плите, засуетилась и принялась наливать, поднимать, тащить, ставить… Она закончила кухонную возню как раз когда звуки снова пришли из темной дали, раскинувшейся за окнами. По тропе прогрохотали медленные шаги, и тяжелые ботинки замесили снег на парадном крыльце. Она подошла к двери и стала ждать стука. Но не услышала. Она ждала. Там шевелилось что-то большое. Кто-то переминался с ноги на ногу и неловко сопел. В конце концов она вздохнула и резко, обращаясь к дверям, спросила: — Уилл, это ты, что ли? Ответа нет. Молчание. И тогда она широко распахнула дверь. На пороге стоял старик, держа в руках охапку дров. Из-за поленьев выплыл его голос: — Увидел, что из трубы дым идет, подумал, дрова, наверное, понадобятся… Она посторонилась. Он вошел и, не глядя в ее сторону, аккуратно положил полешки у очага. Она глянула за порог, взяла чемоданчик и внесла в дом. Потом закрыла дверь. Он сидел за обеденным столом. Она помешала стоящий на плите суп. — Ростбиф в духовке? — спросил он тихо. Она открыла дверцу. Запах выплыл и окутал его. Он сидел, закрыв глаза, и принюхивался. — А это еще что такое? Жжешь что-нибудь? — спросил он через минуту. Она выждала какое-то время и произнесла, не поворачиваясь: — «Нейшнл Джиогрэфик». Он медленно кивнул, не произнеся ни слова. Потом еда оказалась на столе — ароматная, пышущая жаром, и внезапно, после того как старуха опустилась на стул, наступило мгновение полной тишины. Она покачала головой. Посмотрела на него. И еще раз покачала головой. — Ты не хочешь попросить благословения? — спросила она. — Лучше ты начни. Они сидели в теплой комнате у яркого огня, склонив головы и закрыв глаза. Она улыбнулась: — Возблагодарим Господа…