Приходя к мысле о самоубийстве, ставят крест на себе, отворачиваются от прошлого, объявляют себя банкротами, а свои воспоминания недействительными. Эти воспоминания уже не могут дотянуться до человека, спасти и поддержать его. Непрерывность внутреннего существования нарушена, личность кончилась. Может быть, в заключение убивают себя не из верности принятому решению, а из нестерпимости этой тоски, неведомо кому принадлежащей, этого страдания в отсутствие страдающего, этого пустого, не заполненного продолжающейся жизнью ожидания.

Мне кажется, Маяковский застрелился из гордости, оттого, что он судил что-то в себе или около себя, с чем не могло мириться его самолюбие. Есенин повесился, толком не вдумавшись в последствия и в глубине души полагая — как знать, может быть, это еще не конец и, не ровен час, бабушка еще надвое гадала. Марина Цветаева всю жизнь заслонялась от повседневности работой, и когда ей показалось, что это непозволительная роскошь и ради сына она должна временно пожертвовать увлекательною страстью и взглянуть кругом трезво, она увидела хаос, не пропущенный сквозь творчество, неподвижный, непривычный, косный, и в испуге отшатнулась, и, не зная, куда деться от ужаса, впопыхах спряталась в смерть, сунула голову в петлю, как под подушку. Мне кажется, Паоло Яшвили уже ничего не понимал, как колдовством оплетенный шигалевщиной тридцать седьмого года, и ночью глядел на спящую дочь, и воображал, что больше недостоин глядеть на нее, и утром пошел к товарищам и дробью из двух стволов разнес себе череп. И мне кажется, что Фадеев с той виноватой улыбкой, которую он сумел пронести сквозь все хитросплетения политики, в последнюю минуту перед выстрелом мог проститься с собой с такими, что ли, словами: «Ну вот, все кончено. Прощай, Саша».

Но все они мучились неописуемо, мучились в той степени, когда чувство тоски уже является душевною болезнью. И помимо их таланта и светлой памяти участливо склонимся также перед их страданием.

Молодой человек пришел к знакомому богослову испросить благословения на поступление в колледж.

 — Прекрасная идея, — сказал богослов, — но что ты будешь делать потом?

 — Поступлю в университет.

 — А потом?

 — Стану юристом.

 — А потом?

 — Буду баллотироваться в парламент.

 — А потом?..

Наконец молодой человек сказал:

 — Потом я умру.

 — А потом? — спросил богослов.

Традиционная советская психология и в особенности психиатрия постулировали тезис о том, что нормальному человеку «в корне чужды» и вредны мысли о смысле существования. Уже сама постановка вопроса о смысле жизни считалась проявлением психологического кризиса, если не симптомом шизофрении. В подобном примитивном «принижении» тоталитарной системой значимости жизни души нет ничего удивительного. Но не только большевизм, но и обыденный «здравый смысл» обнаруживает устойчивую тенденцию к отвержению проблемы человеческого существования (экзистенции). Здравый смысл жив вопреки своему названию не мыслями, а скорее «страстями разума», в делах человеческой экзистенции ему делать нечего.

Философы говорят о «плохо сформулированных проблемах», которыми мучается человечество: чего стоит вопрос о первичности сознания или материи! По сути дела подобные вопросы предъявляют разуму задачи, не то что принципиально ему недоступные, а, выражаясь бюрократическим языком, разуму неподведомственные. Норма (если здесь вообще допустимо понятие нормы) — это своеобразное чувство или «переживание осмысленности». Психологическим подтверждением этого тезиса является ощущение утраты, которое испытывает человек в состоянии экзистенциального кризиса. Не «не было и нет», но «было и отнято».

Смысл жизни является такой же данностью, как и сама жизнь. Жить — это значит в той или иной мере переживать осмысленность как таковую без доказательств и обсуждения. В этом отношении смысл жизни — такая же неопределимая категория, как «точка», «плоскость» и, если угодно, время. Блаженный Августин как-то воскликнул: «Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время, если бы я захотел объяснить спрашивающему — нет, не знаю»66. Слово «время» легко поддается замене на «смысл жизни»: миллиарды людей на земле живут и действуют так, как будто они понимают смысл своего существования. Но стоит величайшим, известнейшим, умнейшим из смертных начать рассуждать (объяснять другим), и мудрейший из гениев попадает в круг навязчивых, повторяющихся мыслей, которые были высказаны за тысячи лет до него и, нет сомнения, еще будут высказываться. Очевидно, кто-то наказывает нас за попытку проникнуть с помощью разума и слова в то, что нам уже известно из иного источника.

«Бессмысленность», или, вернее, «бессмыслица жизни», несколько лучше объясняемая словами, столь же недоказуема: это преимущественно эмоциональное переживание. В каждую данную минуту сотни тысяч людей в мире переживают чувство бессмысленности жизни. Ни «оптимиста», ни «пессимиста» не переубедить.

Иные, часто недоступные сознанию силы заставляют менять розовые очки на черные и наоборот. Нечто иное, исходящее изнутри, заставляет нас «переключить» наши чувствования. Преуспевающий герой рассказа Чехова, целиком погруженный в житейскую суету, внезапно просыпается в холодном поту от осознания того, что его жизнь прошла и в этой жизни не было смысла. Лев Николаевич Толстой ощущал в себе экзистенциальный надлом, развивающийся, подобно медленно прогрессирующей болезни, главными симптомами которой были навязчивые вопросы: «А зачем?», «А потом?» («Исповедь»).

Клод Леви-Стросс считал основной «полярностью» человеческого мышления понятия «жизнь» и «смерть». Даже свет — тьма, не говоря уже об инь — ян или фроммовской биофилии — некрофилии — нечто производное. Между этими полюсами нет переходных ступеней, нет пространства; движение от одного к другому дискретно, как прыжки элементарной частицы. Эта «основная полярность» задает точки отсчета. Для человека, переживающего осмысленность жизни, отправная точка — жизнь. Человек, переживающий бессмысленность существования, имеет точку отсчета — смерть.