Шрифт:
— Это всё? — спросил Дарте. — Пакет-то больно объёмист.
— Далеко не всё. Сегодня Моруа и его люди проверяли кожевенные мастерские. Их около двух десятков. В каждой от пятнадцати до пятидесяти рабочих. Все они, насколько можно понять при беглом разговоре, настроены не менее решительно…
— Я всегда считал, что пролетарии будут главной опорой Равенства, — сказал Буонарроти.
— Рабочий класс — самый ценный класс для общества, — подхватил Марешаль. — Моруа ли не знать людей труда: он, как всем вам известно, и сам вышел из их среды.
Тут появился Дидье с рапортом от Гилема, агента 5-го округа, в состав которого входили секции Нор, Бонди, Бон-Нувель и Бон-Консей.
— Новые успехи, — радостно сообщил он, едва переступив порог. Ему удалось найти ещё несколько мастерских… Он подружился с рабочими… Усердие и деловитость этих людей подают большие надежды…
— Постой, не спеши, — сказал Бабёф. — Сначала отдышись, а пока — дай-ка сюда это послание…
Да, это был приятный день… И сколько ещё было их в месяце жерминале!..
Даже по прошествии тридцати лет биограф Бабёфа не мог не удивляться редкой трудоспособности и энергии этого человека.
Первый среди Равных не только руководил Повстанческим комитетом, не только вёл всю переписку с революционными агентами, не только составлял главные документы организации, не только формулировал лозунги и призывы, не только целиком делал свою газету и давал основные материалы для «Просветителя народа».
Нет, сверх всего этого он ещё продолжал учиться и учил других.
Он изучал произведения Руссо и Морелли, перечитывал и конспектировал речи Робеспьера и Сен-Жюста, делал выписки из Макиавелли. И, постигая всё глубже идею равенства, он наставлял своих товарищей, предостерегал от ошибочных толкований.
Особенно памятен был спор Бабёфа с Антонелем.
Оппонент трибуна, допуская справедливость полного обобществления собственности, не верил в его возможность на практике.
— Вероятно, это не более чем красивая мечта, — говорил он. — Сейчас слишком поздно толковать о подобном. Самое большее, чего мы можем добиться, это приблизительное равенство, или, точнее говоря, терпимая степень неравенства…
Бабёф отвечал соратнику уверенно и спокойно, как опытный учитель нерадивому ученику:
— Слишком поздно, думаешь ты? Но почему же? Разве мысль о борьбе со злом возникает раньше, чем укрепляется зло? Разве не в наши дни, когда гангрена неравенства почти не оставила здоровых мест на теле человечества, самое время уничтожить болезнь и спасти больного? «Плоды земли принадлежат всем, а сама земля — никому». Эта истина, хорошо известная Руссо, ныне из игры ума немногих философов превратилась в достояние всего народа. Разве не следует отсюда, что теперь, и именно теперь, можно и должно добиться проведения её в жизнь? Наша Великая революция, друг Антонель, дала тысячи доказательств, что злоупотребления, пусть древние и укоренившиеся, отнюдь не неистребимы. Не будем же делать исключения для главного из них. Нет, Антонель, не может быть терпимой степени неравенства. Терпение угнетённых и неимущих давно иссякло. Не будем же увлекаться софизмами в ущерб истине, не станем мешать французам в обретении всеобщего счастья, наш долг — помочь им…
Во второй декаде жерминаля трибун начал подумывать о том, чтобы декларировать истину перед миллионной аудиторией.
В один из этих дней он сказал:
— Хватит иносказаний и намёков. Мы должны, наконец, объявить народу вполне отчётливо и ясно, к чему готовим его.
— А разве мы и теперь не делаем этого? — удивился Буонарроти. — Смотри, как заработали перьями все демократы: твой «Трибун народа» уже дал основные идеи повстанческой организации, Антонель вторит тебе в «Газете свободных людей». Это не говоря о наших ежедневных листовках и афишах!
— И в «Армейском курьере» нам удалось поставить своего человека, и в «Друге народа» Лебуа у нас свои люди, — добавил Лепелетье.
— И всё же этого мало, — в раздумье заметил Бабёф. — Пора, давно пора составить генеральное обращение к народу. Кто возьмётся за это?
— Я готов составить подобное обращение! — воскликнул Марешаль.
— Ну и прекрасно, — сказал Бабёф. — Ты это сделаешь лучше других, поэт. Стало быть, ближайшим вечером мы слушаем тебя.
Такова была предыстория «Манифеста Равных» Марешаля.
«Народ Франции!
В течение пятнадцати столетий ты жил рабом и, следовательно, был несчастен. Вот уже шесть лет, как ты, затаив дыхание, ждёшь независимости, счастья и равенства».
То был темпераментный, полный огня призыв. Автор вложил в него всего себя. И когда, маленький, хрупкий, он читал своим тонким, высоким голосом эти строки, то, казалось, становился выше ростом, и словно оживали вновь громовые тирады Мирабо или Дантона — лучших ораторов революции, — заполняя собой всё тесное пространство крошечной квартиры Клеркса.