В нашей бригаде ток был открытый. А тут пошли дожди. Зерно подмокло, и его нужно было срочно сушить. Я поставил на эту работу девчат. А когда погода разъяснилась и можно было продолжать уборку, многие ушли на копнители. Оля тоже просилась, но я не пустил. Уж больно трудная и пыльная эта работа. Прошел день. Приходит вечером Оля и говорит:

— Надоело лопатой на току двигать, поставь на копнитель. Маринка ногу порезала, нельзя ей в пыли.

Мне надо было что-нибудь похитрее придумать, а я говорю:

— Подумаешь, королева! На стекляшку наступила — и в лазарет. Наши деревенские…

А Оля меня оборвала:

— Значит, ты считаешь, что я слабее не только ваших деревенских, но и больной Маринки?

— Нет, — говорю, — только грязно там.

Тут она за меня и взялась:

— Ах, ты жалеть! По какому же такому праву? На папу моего будто не похож. У того борода и очки. На жениха тоже. Мал.

Покраснел я, а тут еще мошка в глотку попала. Першит до слез. А Ольга смеется.

— Завтра, — говорит, — я на Маринкин комбайн иду, а ты ее на ток определи. Она у нас сознательная, в лазаретах лежать не хочет.

Вечерами студенты жгли костры, пели. Песен они знали много. Смешные пели, и грустные, и которые под марш. И очень мне нравилась одна, про золотых коней:

Глоток воды холодной отпей, Свяжи арканом голод. В Долину золотых коней Спеши, пока ты молод!

Эту песню сочинил очкастый Василий. Когда ребята под гитару спели ее, Ольга хвалила очкастого больше всех, и тогда я сказал:

— А я знаю, где она, Долина золотых коней.

Все засмеялись, думали, что я пошутил, а я рассердился и сказал:

— Если среди вас найдутся такие храбрые, я могу показать им эту долину. Она недалеко, но добраться до нее трудно.

Оля взяла меня за руку, подняла ее вверх, словно я был чемпионом по боксу, и спросила:

— Все слышали, что сказал этот кабальеро? Закончим уборку, и пусть он тогда попробует отказаться от своих слов.

Я засмеялся. Даже сейчас стыдно, как глупо я засмеялся. Не смех получился, а кашель, словно я подавился гречкой.

Озеро было круглое. Оно лежало между скал, в провале. Скалы пахли теплым хлебом. Потом я понял, что ошибся. Так пахнет после грозы или кремень, когда из него высекают огонь.

А вода была холодная. Неживая, осенняя вода.

Я давно уже догадался, что осень начинается на воде.

Трава и листья низкого кустарника были зеленые, но осень и тут поселилась.

Неожиданно, как выстрел, взлетали над кустами тяжелые, жирные птицы. В них сидела осень. Они взяли у лета все, что могли, и теперь ленились долго летать. Взмывали и тут же проваливались в кустарник.

И на небе была осень. Уж очень высоко поднималось оно над вершинами гор, и очень уж ясными были эти далекие снежные пики.

Студенты мои разыгрались, как телята. Карабкались на скалы, окунали ноги в холодную воду, вспугивали куропаток и во все горло читали стихи, каждый свое.

Я дал им порезвиться, а потом приказал ставить палатки, таскать хворост, а сам пошел удить рыбу.

Оля попросилась со мной.

— Ну что? — сказал я ей. — Сдержал я свое слово?

— Не совсем. Здесь очень красиво, но где кони? Где долина?

— Там, — я показал на горный хребет. — Завтра я поведу вас туда. Это трудный путь. Коней увидят только самые смелые.

— Значит, я не увижу, — сказала она.

— Почему?

— Я трусиха. И что же мне теперь делать?

Она склонила голову набок и посмотрела на меня совсем серьезно.

— Знаешь, — сказал я, — ты не волнуйся. Ты все равно увидишь коней. Я тебе обещаю.

— Какая-нибудь тайна, да? — спросила она шепотом.

— Тайна.

Она опять серьезно посмотрела на меня и тихо засмеялась. А потом опять посмотрела и стала грустной. А я не знал, что мне делать. Вытащил удочку и никак не мог нацепить свежего червяка.

После ужина я приказал спать. И все спали. Все меня послушались. Все, кроме Ольги и очкастого. Ночью они выбрались из палаток и долго сидели над озером.

Утром я выстроил моих студентов, осмотрел снаряжение и сказал:

— Мы пойдем сейчас по этой зеленой горе, до того места, где начинаются скалы. Сделаем большой привал, и там я назову тех, кто вернется назад к озеру.

Мы поднимались часа два, и, когда дошли до скал, я выбрал из шестнадцати человек шестерых. Все налетели на меня, стали упрашивать, и я сдался.