Яхнина Евгения Иосифовна
Шрифт:
Свои познания о любви Жак черпал из книг. В книгах любовь приводила людей к подвигам, заставляла совершать героические деяния. Вот о такой любви мечтал Жак, и ему казалось, что её достойна только Бабетта. В ней соединилось всё самое лучшее и доброе. Ему не страшны никакие испытания, ему по плечу любой благородный поступок, если рядом с ним будет Бабетта.
Глава восемнадцатая
Чёрный бархатный берет
Жизнь Жака как будто разделилась на две части: всё то, что было до казни Гамбри, и дальше — та жизнь, в которой Гамбри уже не было. Его широко расставленные серые глаза преследовали Жака, а в ушах всё ещё звучали слова: «Мы собираемся поговорить с Ревельоном по-свойски!» И вот как обернулось дело! Выходит, Ревельон поговорил с рабочими на своём языке — на языке солдатских пуль.
Всё, что происходило вокруг, приобретало в глазах Жака иной смысл. И то новое, что он перечувствовал и передумал, на время заслонило от него образ Фирмена.
Зато окрепла его дружба с Адора. Адвокат любил пошутить, посмеяться, иногда даже подтрунить над Жаком. Но как-то само собой вышло, что, обращаясь к нему, он стал называть его «Малыш»! И Жак воспринимал это обращение, как если бы оно исходило от старшего брата.
Каждый раз, как адвокат появлялся в кабинете для чтения, Жак бежал ему навстречу, надеясь узнать от него что-нибудь новое. Адора так много знал, и Жак жалел только, что в своё время адвокат не познакомился ближе с Гамбри. Они хорошо поняли бы друг друга.
Первый, с кем Жак поделился всем тем, что услышал от Франсуазы и её дочерей об открытии Генеральных штатов, был Адора.
— Ну что ж, — сказал адвокат, — король добивается, чтобы третье сословие даже и по внешнему виду отличалось от двух привилегированных сословий, что уже само по себе унизительно. А тут ещё чёрный бархатный берет, загнутый вверх с трёх сторон, без всяких галунов и украшений! Ты — юноша начитанный, и хоть в театрах не бывал, вероятно, слышал, что чёрный бархатный берет украшает там голову Сганареля — этого ловкого пролазы и плута. Таким образом, этим подчёркивается насмешливое отношение к третьему сословию. Надо добавить, что когда депутаты представлялись королю, то и в этой церемонии было много унизительного для третьего сословия. Представителей духовенства и аристократии король принял в своём кабинете, причём для духовенства раскрылись обе дверные створки, для дворянства — лишь одна. Ну, а делегатов третьего сословия он принял просто в своей спальне. Это бы ещё куда ни шло: так заведено исстари. Но епископ нантский, произнося в церкви Святого Людовика проповедь о том, что счастье народа в вере, позволил себе подчеркнуть разницу сословий такими словами: «Примите, ваше величество, уверения в преданности духовенства, знаки уважения аристократии и униженные мольбы третьего сословия». Мольбы?! Понимаешь, Жак?!
Ни для кого не секрет, что, когда председатель третьего сословия Байи отправился к хранителю печати, чтобы установить церемониал представления третьего сословия королю, хранитель печати сказал: «Не хотелось бы, конечно, предлагать делегатам третьего сословия, обращаясь к королю, преклонять колени, но два других сословия требуют, чтобы была установлена разница в обращении привилегированных сословий и третьего».
Когда Байи возмутился, хранитель печати сказал: «Но ведь на торжественных церемониях я сам, обращаясь к королю, становлюсь перед ним на колени. Чего же вы хотите?» Байи нашёлся и ответил: «Это обязательство связано с вашей должностью, и, принимая её, вы знали, что вас ожидает, а нам это условие было неизвестно».
Так-то, Жак! Скажу тебе откровенно, я опасаюсь, уж не хочет ли король повторить то, что было уже однажды сделано в тысяча шестьсот четырнадцатом году. Созванные тогда Штаты закончили свою работу, и… их не созывали сто семьдесят пять лет. Сейчас король и двор рассчитывают, что Штаты помогут придумать новые налоги и утвердить старые. Но король боится, как бы депутаты третьего сословия не стали вмешиваться в другие законы и не потребовали новых политических прав.
…В семье тёти Франсуазы на все политические события смотрели глазами господина Горана. Одна Бабетта приносила свежие новости с улицы, где жизнь била ключом. К великому неудовольствию матери, она часто отлучалась из дому.
Однажды в середине мая она прибежала в читальню, оживлённая, в радостном возбуждении. Её длинные пальцы сжимали букетик свежесорванных ландышей; с восковых, тонко вырезанных чашечек свисали капельки росы.
— Жак, угадай, откуда я иду! — И, не дожидаясь, чтобы он высказал какое-либо предположение, рассказала сама: — Матушка послала меня на рынок. Я сразу увидела, что в рыбном ряду всё не так, как обычно. Рыба разложена на столах, а торговок не видать. Иду дальше. И что же вижу? На мешках с картофелем стоят женщины, по очереди держат речи. И о чём бы ты думал? Всё равно, сколько ни гадай, не угадаешь. Женщины, торгующие на рынке рыбой и фруктами, обратились к представителям третьего сословия с просьбой, чтобы, засвидетельствовав Генеральным штатам их почтение, они передали им наказ: пусть третье сословие помнит о нуждах народа и печётся о нём. При этом пусть оно не забывает и о женщинах: ведь они — матери, жёны и сёстры — неизменные и верные спутницы мужчин! Вдобавок рыночные торговки сложили в честь третьего сословия куплеты.
— И ты всё время была там и слушала?
— Я даже помогла этим дамам писать наказ, — сконфуженно призналась Бабетта. — Ты, я знаю, меня не побранишь. Но что сказала бы матушка, если бы увидела меня на мешке с картошкой среди рыбных торговок? Но она этого не узнает… Кстати, я даже получила вознаграждение за свой скромный труд. Вот… — Девушка, смеясь, хлопнула букетиком ландышей по волосам Жака.
Жак пристально посмотрел на Бабетту и вдруг неожиданно резко спросил:
— Послушай, ты могла бы мне солгать?
— Солгать? Зачем? Ведь ты знаешь, Жак, как я тебе верю, к чему бы мне тебе лгать?
— Ты так легко обманула свою маму — помнишь, когда сказала ей о Пале-Рояле, и нисколько не смутилась. А теперь хочешь от неё скрыть, что была на рынке. Скажи, ты и мне могла бы солгать так легко?
— Но ведь я солгала для тебя, чтобы тебе помочь. А ты же ещё меня за это коришь!
Лицо её было серьёзно, глаза чисты.
— А про рынок, если я маме не скажу, — добавила она с лукавой улыбкой, — так это значит: я не солгала ей, а только скрыла.