Демократы и революционеры — якобинцы — провозглашали: все люди должны пользоваться свободой и одинаковыми гражданскими правами. Но то, что одни были голодны, а другие сыты и богаты, казалось им естественным явлением. Желательно было накормить всех патриотов, но отнимать собственность у одних и передавать её другим якобинцы не собирались. Поэтому они не боролись с дороговизной и не шли навстречу требованиям простого, народа. Их заботила в первую очередь военная опасность, надвинувшаяся на Францию.

Между тем голодный и обманутый в своих надеждах народ волновался. Осенью 1793 года парижские санкюлоты вновь — уже в который раз! — вышли на улицы с требованиями к правительству принять более решительные меры для борьбы против спекуляции зерном. Наверное, в рядах бунтовщиков был и Жак Отважный. Якобинцам пришлось пойти на некоторые уступки и позаботиться об устранении угрозы голода. Но вместе с тем правительство решило расправиться с беспокойными санкюлотами и обезглавить их движение. Вскоре были арестованы вожди парижской бедноты: Жак Ру, Варле, а несколько позже — Эбер, Шомет и другие. Их обвиняли в измене, в том, что они якобы служат чужеземным врагам и внутренней контрреволюции.

На самом деле вожди санкюлотов, которых прозвали «бешеными» не были изменниками. Но они иначе понимали революцию, чем Робеспьер и другие якобинцы.

Работа в книжном магазине не прошла бесследно для Жака Менье. Он много читал и знал идеи Руссо, авторов «Энциклопедии» — мыслителей, задолго до революции мечтавших о царстве Разума и Справедливости. Идеи этих философов люди разного общественного положения воспринимали по-разному. Буржуазия видела в этих лозунгах оправдание её претензий на управление обществом. По-другому истолковывали, лозунг «Свобода, равенство и братство» санкюлоты. Они были убеждены в том, что революция должна установить подлинное равенство — не только равенство политических прав, но и равенство имущественное. Они не выступали с требованием отмены частной собственности — ведь среди них многие имели небольшие лавки и мастерские. Они хотели, чтобы у каждого гражданина был свой участок земли, который он мог бы возделывать своими руками, или маленькое предприятие, где бы он трудился сам на себя, а не на хозяина. Но осуществление подобного равенства угрожало интересам буржуазии.

Руководители санкюлотов, которых судил революционный трибунал, несмотря на ложность предъявленных им обвинений, были осуждены: одни погибли под ножом гильотины, других бросили в тюрьмы. Не было ли среди них и нашего Жака?

Хочется надеяться, что он уцелел. Если так, то ему недолго пришлось ждать того времени, когда вспыхнула самая опасная для дела революции борьба — в среде самих якобинцев. Вчерашние союзники — Дантон и Робеспьер стали врагами. Дантон — крупнейший оратор и ещё недавно министр юстиции и чуть ли не глава революционного правительства — остерегался дальнейших расправ со спекулянтами и подозрительными людьми, опасаясь, что такая политика оттолкнула бы крупную буржуазию от Конвента. Да он и сам был связан со спекулянтами и обогатился за годы революции. Дантона и его друзей прозвали «снисходительными».

Робеспьер заслуженно носил прозвище Неподкупного. Вождь революции, сделавшись почти неограниченным диктатором, остался таким же бедным и скромным в личной жизни, каким был и прежде. Его правительство организовало оборону Франции и добилось победы над врагами. Но вместе с усилением его власти и обострением борьбы в лагере якобинцев росла его подозрительность. Уверенный в том, что он знает истину и видит, каков правильный путь революции, он в каждом возражении себе усматривал заговор и своих противников принимал за врагов революции и изменников. «Святая гильотина» работала безостановочно. Вслед за головами вождей санкюлотов она отсекла головы Дантона, Камилла Демулена и других «снисходительных». На очереди были новые жертвы. Подозрительность и доносы стали повседневным явлением. Круг людей, преданных Робеспьеру, сужался, росло число его противников, которые опасались за собственные головы и видели, что разгул террора, поначалу нужного для обуздания подлинных врагов революции, может её погубить.

Летом 1794 года Жак и его друзья стали свидетелями нового переворота. На этот раз его жертвою пал сам Робеспьер. Заговорщики в Конвенте арестовали Неподкупного. Санкюлоты, ещё недавно поддерживавшие якобинцев, равнодушно или даже с удовлетворением наблюдали, как Робеспьера и нескольких его друзей предали смертной казни.

Террор прекратился. Но прекратилась и политика ограничения спекуляций. Новое правительство ничего не желало делать для бедняков, оно откровенно защищало интересы буржуазии. Голодные парижане не раз ещё поднимали мятежи, но их выступления жестоко подавлялись.

Буржуазия нуждалась в твёрдой власти — она была ей необходима для того, чтобы обуздать народ и сделать невозможным возврат к старому порядку. Между тем после падения якобинской диктатуры среди уцелевшей части дворянства возродилась надежда на восстановление Бурбонов. Франция продолжала вести войны против европейских монархов, и прочную власть в стране мог установить только военный герой — генерал, опиравшийся на преданную ему армию.

Через десять лет после начала революции, в 1799 году, генерал Наполеон Бонапарт разогнал правительство и установил свою единоличную власть. Сначала он был провозглашён консулом Французской республики, а затем, уничтожив республику, объявил себя императором.

Так революция, направленная против дворянства и королевской власти, завершилась восстановлением монархии и созданием нового дворянства — из числа приближённых к Наполеону лиц, его маршалов и генералов, произведённых им в князья и графы. Какая ирония истории!

А где же наш Жак Менье? Осторожнее! Можно ли его теперь так называть? Если, как мы сначала предположили, он сделал успешную военную карьеру, то он вполне мог быть теперь уже не Менье, а каким-нибудь маркизом или графом с пышным титулом и звонкой новой фамилией. Но в этом случае ему пришлось бы забыть своих любимых мыслителей и писателей: при Наполеоне они были не в чести, их нельзя было даже упоминать, как запрещены были слова «революция», «якобинцы», «философы». Император, хотя и был наследником революции, ненавидел её.