Над рекой стоял неумолчный шум воды, хлопанье древесных стволов, неумолчно сыпались галечные берега. То тут, то там из воды неожидано выскакивали затопленные стволы и исчезали снова. Я увидел излучину, которую никогда не забуду. Высокий галечный берег здесь уходил изгибом, и струя воды била прямо в него. Берег с мачтовыми лиственницами осыпался на глазах. Огромные лиственницы кренились и падали в воду медленно и беззвучно, вздымая тонны воды. За ними виднелись край заваленного снегом хребта и синее небо над ним. Встречный ветер резал лицо. С отрешенным восторгом я подумал, что если суждено погибнуть, то хорошо бы погибнуть, как гибли эти деревья, - это была бы чистая, нестыдная смерть.

Затем Река разлилась, и я увидел справа желтый бешенный поток воды, который несся вниз рядом с Рекой. Это было устье, и от устья до метеостанции оставалось километров тридцать. Надо было только разыскать избушку в хаосе воды, островов и сметенного паводком леса.

Метеостанция, судя по имевшейся у меня карте, стояла на левом коренном берегу Реки, у подножия длинного и низкого хребтика. Я все время выбирал левые протоки, чтобы как можно ближе подойти к коренному берегу. Поздно вечером я очутился в старице, видимо соединявшейся с главным руслом только в высокую воду. Течения здесь почти не было. По берегам росли чахлые лиственнички. Было очень, тихо. Где-то вдалеке, справа, стоял неумолчный грохот точно трясли огромное решето с камнями. Я все плыл и плыл по черной зеркальной воде. Лиственнички исчезли, и начался темный мокрый ольшаник, стоявший непроходимой стеной по обеим сторонам протоки. Хребет справа уже почти кончился. Я понял, что проскочил метеостанцию. И думать было нечего найти ее пешком. Уже опустилась ночь. На берегу не было места для палатки. Был затопленный кустарник, черный, замшелый, и неподвижная вода. С воды взлетали выводки гагар. Они долго разгонялись для взлета. Взлетев, гагары обязательно делали круг над лодкой. Свист крыльев и знаменитый гагариный вопль, от которого сходили с ума путешественники прошлого.

Солнце еще держалось на гребне хребта. Он был красный. И тут я увидел лебедя. Лебедь летел высоко над этой неизвестно куда ведущей протокой, летел медленно и как-то торжественно. Его еще доставал свет ушедшего за кустарники и тайгу солнца, и лебедь тоже был красным. Красный лебедь и красный горный хребет над черной тайгой.

С трудом я нашел выемку в кустарниковой стене, где можно было поставить палатку. Я приткнул лодку и посмотрел на часы. Получалось, что я просидел в лодке без передыха часов десять. Я стал выгружать вещи, чтобы вытащить лодку. Мне совсем не хотелось оставаться без транспорта среди этих кустарников и черной воды. Впервые со дня отъезда из дома я захотел увидеть кого-нибудь из людей. Просто так покурить, перекинуться словом.

И точно в ответ на это мое желание раздался металлический удар, - видно, кто-то ударил по пустой железной бочке, потом я услышал приближенный плотным воздухом голос, ответ, и тут же затарахтел движок. В жизни я не разбирался в двигателях, но голос движка я узнал, как голос друга. Это был двигатель для зарядки аккумуляторов, который применяется на полярках и метеостанциях. Я выстрелил. И в ответ также услышал выстрел. А дальше все шло как положено.

Четверо мужчин стояли у берега протоки. Они были в ватных куртках и тапочках на босу ногу. Несколько серьезных псов заливались лаем.

Дружеские руки вытащили лодку на берег вместе с грузом. Псы кончили рычать и нерешительно замахали хвостами.

Мы прошли в бревенчатый низкий домик. Горела лампа. Дышала теплом печь, и был ритуал, с которым ты встречаешь вернувшегося товарища и с которым он встречает тебя: сухие носки, чай и так далее. На этом, собственно, можно бы кончить мой рассказ о Реке и о том, почему я на ней очутился. Щелкнул некий невидимый механизм, и на счетчике выскочил вывод о том, что все пока идет правильно и что я не сбился с дороги в глухую протоку.

Закончить же этот рассказ мне бы хотелось стихами Славы Птицына, потомственного метеоролога и таежника. Стихи его кажутся мне непосредственным ответом на многие вопросы, мучающие нас в бессонные городские ночи, а также лучше меня расскажут о четырех парнях, и сегодня живущих на этой метеостанции. О достоинствах стихов говорить не будем, так как Слава писал их для себя. Использовать их он мне разрешил.

Синеет даль обветренной тайги,

Кровавые лоскутья на закате.

Лентикулярисы плывут, как пироги,

Вода студеная на перекате.

Фырчит, как тетерев, смоленый котелок,

Чайку глотнешь, и холод нипочем.

Ночь пронесла дырявый свой мешок,

Алмазы яркие роняя в чернозем.

Попив чайку, перемещу костер,

На место теплое кладу ветвей охапку.

Их парный дух и прянен и остер,

Под голову - потрепанную шапку.

Встает передо мной родной отцовский дом,

И сын, и ты, со сна полуодета,

Сон обнимает бархатным крылом,

Уносит в царство радости и света.

Утром над тайгой действительно было "царство радости и света". В тот день началось "бабье лето" - дни заморозков, залитого желтым сиянием мира и щемящего сознания быстротечности дней, потому что дни идут, а хотелось, чтобы так было вечно. Слава Птицын показывал мне хозяйство станции, и тут я увидел этот совершенно новенький дом бледно-голубого цвета. По неизвестной причине я не заметил его ночью. Он был совсем новый, даже стружки вокруг него не пожелтели.

– Это что?
– спросил я.