Мне понравилось его чувство юмора. Мне показалось, что мы довольно хорошо притерлись друг к другу.

У двери я попрощался с Норманом. Он уже почти вышел, но вдруг вернулся назад.

— Да, кстати, прошлой ночью мне приснился сон. Я вместе с матерью оказался в горящем доме. Я пытался вынести огонь из дома в корзине, но она оказалась дырявой. Я нигде не мог найти Нэнси и в панике бегал по дому. Тогда я стал открывать бутылки с газированной водой, бросать их людям на горящую крышу и кричать: «Если мы не погасим огонь сверху, то все пойдет прахом!»

— Что вы на это скажете? — спросил Норман.

Я думал об этом.

— Увидимся через неделю, — ответил я.

Норман пребывал в приподнятом настроении; обычно у человека появляется такое чувство, когда он впервые доверит свою душу профессионалу. Для этого состояния характерно признание поражения вместе с признанием невозможности с ним смириться. В последний раз он рассказал мне о том, что прежде не рассказывал никому. Это принесло ему некоторое облегчение от возраставшего напряжения. На этот раз он не выглядел человеком, у которого вообще есть какие-то проблемы. Теперь, по его мнению, решение его проблем находилось в моих руках.

Вместе с тем Норман пребывал в состоянии некоторой инфляции; это происходит автоматически, когда в сознание поступает слишком много бессознательного материала. Человека распирают новые знания. Жизнь кажется прекрасной. Все сразу становится ясно, как день.

Как правило, такой душевный подъем и такая инфляция временные явления.

Сразу после своего первого посещения аналитика я пошел и напился. Я чувствовал себя таким счастливым! Я не мог поверить, что мое состояние может так резко измениться. Раньше я унижался и старался не выделяться среди других людей. При этом у меня не получалось это объяснить. Теперь я не могу вспомнить, о чем говорил на первой сессии с аналитиком, зато хорошо помню, что стал намного лучше себя чувствовать. Затем наступила депрессия.

Я позвал несколько своих друзей, и мы вместе развлекались всю ночь.

Спуск с таких высот — небольшое удовольствие. Возможно, именно поэтому я не люблю высоту.

Мне очень хотелось сказать Норману, чтобы он держал в секрете все наши беседы, но я этого не сказал. Он узнает об этом, когда ему это станет необходимо, — если такая необходимость появится, причем без малейшего намека с моей стороны и тогда не сможет поступить иначе. Он верил в то, что визиты ко мне помогут ему сблизиться с женой, и, по-моему, так и будет. Но в глубине он испытывал гордость, что самостоятельно принял решение.

Умение хранить тайну — очень важная сторона аналитического процесса. Оно помогает развиваться всей внутренней психодинамике. Если вы рассказывает каким-то людям, кроме своего аналитика, о том, что переживаете, то теряете нечто весьма ценное. В таком случае у вас снимается напряжение, но тормозится внутренняя психодинамика.

В первые месяцы своего анализа я был как сито. Я ничего не мог держать при себе. Я жил в Цюрихе с человеком, который тоже обучался юнгианскому анализу. Мы с Арнольдом делились бук вально всем: что мы читали, что чувствовали, а также своими фантазиями, снами и т. д.; мы воспроизводили свои аналитические сессии до мельчайших подробностей, стараясь догадаться, почему наши аналитики в отведенное нам короткое время говорили так или иначе или же просто улыбались и сохраняли молчание. Это было поразительное время, и наша близость сохраняется до сих пор. Спустя какое-то время мой аналитик сказал: «Надо же, вам приснились разбитые бутылки и переполненная раковина; песок сыпется у вас сквозь пальцы и вода просачивается через щели в стене. О чем говорит этот сон?»

Тогда я этого не знал, но вскоре понял.

Мы с Арнольдом попались в ловушку нашей общей тайны. Между нами установилась мистическая сопричастность, то есть отношения взаимной идентификации с победами и неудачами. Такая сопричастность всегда укрепляет дружбу, и она должна быть всегда. Наверное, мне не удалось бы выжить первые месяцы в Цюрихе, если бы у меня не было этих отношений, но сама наша близость стала препятствием, которое нам нужно было как-то преодолеть: каждому из нас требовалась конфронтация со своим «Я» без всякого постороннего вмешательства, чтобы работать только со своим материалом, с самыми серьезными внутренними конфликтами и самыми острыми противоречиями, которые мы испытывали.

В самом начале никто из нас не мог служить психологическим контейнером для решения такой задачи. Мы отыгрывали свои эмоции; мы засоряли и загрязняли окружавшую нас психологическую атмосферу.

В алхимии есть определенная аналогия такому психологическому контейнеру: vas Hermetis, герметичный сосуд. Его следует держать закрытым, чтобы при нагревании его содержимое претерпело трансформацию. При малейшей утечке тепла ничего не происходит. С психологической точки зрения такая утечка тепла эквивалентна снижению психологического напряжения во время конфликта. В таком случае не образуется золото, то есть философский камень. У вас в руках остается тот же старый свинец, который был сначала.

Тогда мне пришлось создавать внутренний теменос — сакральное пространство, которое принадлежит только мне. Оно возбуждает психику и повышает напряжение. Если вы ощутили, на сколько важным становится такой психологический контейнер, вы инстинктивно знаете, что можно из него выпустить, а что нельзя. Если вы совершаете ошибку, то становится почти явно слышно, как трещат стенки вашего теменоса.

Разумеется, у меня был свой аналитик. Эти отношения представляли собой другой тип теменоса — место, где боги могли свободно играть в атмосфере взаимного доверия и уважения. Аналитик наблюдал и отслеживал все, что со мной происходило; я полагался на него, осознавая содержание своих снов, считая его зеркалом, крайне необходимым, чтобы не сбиваться с пути, но при этом он совсем не был навязчивым. Я часто сравнивал его с акушером, помогающим принимать роды.