Шрифт:
Да, Кузьма Прокопьевич, не туда ты загнул, — неодобрительно сказал Севрюков.
Не подумал, — проговорил, оправдывая его, Пучкаев.
Буткин весь как-то выдвинулся.'
Вынужден разъяснить, — и остановился, высоко вздернув угловатое плечо. — Рабочий должен иметь хорошие условия жизни, работы. Он — человек, как и все. Человек должен быть обеспечен. Следовательно, хотя бы даже некоторое улучшение условий жизни, работы — это уже победа. И менее существенно, каким путем достигнута она. Народная мудрость говорит: худой мир лучше доброй ссоры. Ссорятся в случае крайней необходимости. Этой необходимости сейчас нет.
О каких это улучшениях условий жизни вы говорите? Не о том ли, что четверым рабочим выдали наградные? А потом непонятно, что это значит — «ссориться в случае крайней необходимости»? Значит, рабочим не надо бороться за свои права? — спросил Петр. Взгляд у него стал совсем колючим.
Буткин передернул плечами:
Незачем ломать дверь, если она открыта.
— Но она не открыта! — резко возразил Петр. Буткин вынул из кармана часы, глянул на циферблат.
В этом надо убедиться, — он защелкнул крышку часов. — Я прошу меня извинить. Спешу, — и встал.
Вслед за ним поднялся Лавутин. Подвинул стоявшую перед ним пустую чайную чашку.
А как убедиться? — хмуро спросил он. — Когда не только дверь тебе замком железным замкнут, но и в окна еще решетки поставят? Да? — Он подбородком показал на Порфирия: — Вон жену его за решетку уже посадили.
Буткин взял с кровати фуражку. Надел ее быстрым движением. Задержался у порога.
У нас нет никакого спора, товарищи, — сказал он, берясь за ручку двери, — наши точки зрения полностью сходятся. Мы спорим сейчас не о существе дела, а о том, как открываются двери. Отвлеченный, риторический спор. Его мы продолжим в другое время. Сейчас я, к сожалению, очень спешу. Прошу извинить. До новой встречи.
Обратите внимание: я свободно открываю эту дверь, — и с этими словами Буткин исчез за порогом.
Вот гусь! — густым басом протянул Лавутин и развел даже руки.
А чего гусь? — вскочил Филипп Петрович. — Человек ясно сказал: нет никакого спору. Значит, при общем согласии…
И ловко он дверь-то открыл. Смотрите, мол, верно: незакрытая, — отозвался Кузьма Прокопьевич.
Я что-то его не понял, — сказал Севрюков. — К чему он этак речь повернул? И дверь тут вовсе не к месту была.
Да нет, он очень ясно сказал, — потер морщинки на лбу Пучкаев, — только как-то… действительно не очень понятно.
Все весело засмеялись. Подбежала Груня.
Ванюша, самовар скипел. Унеси сам на стол. Мне не поднять.
Сейчас принесу, — откликнулся Ваня. — Да вы куда же все пошли? Давайте чай пить.
Ладно, Ваня, дома попьем.
А как же самовар? — обиженно спросила Груня.
Это, Груня, и вдвоем для вас полезное дело— осторожно взяв ее за плечи, чтобы нечаянно не сделать больно, сказал Лавутин.
Гости стали выходить по одному. Балагурили, прощаясь с хозяйкой.
А ты что думаешь, Иван? — спросил Терентии, он оставался последним.
Не понравилось мне, как он про худой мир, что лучше доброй ссоры, сказал. Нам никакого мира, ни хорошего, ни худого, с хозяевами не надо.
Правильно, — твердо проговорил Петр. — И вообще в этом человеке следует разобраться. Очень хорошо разобраться. Что-то не то…
30
Порфирий вышел одним из первых. Очень хотелось с кем-нибудь поговорить, поделиться, но попутчиков не было. Особенно врезались в память ему слова Лавутпна о замкнутой двери и решетках в окнах. Лавутин сказал их, связывая с чем-то другим. Порфирий как следует не понял, с чем, но ему самому очень хотелось крикнуть тогда: «Да, Лиза моя сидит за решеткой!» Он сам не знал, как удержался.
А сейчас он был полон одним: как хватит терпения дождаться завтрашнего дня, чтобы снова встретиться во дворе мастерских и с Ваней Мезенцевым, и с Петром, и с Лавутиным, и с Севрюковым, с Пучкаевым и с другими рабочими! Он теперь уже не мог быть один. Ему нужен был человек. Голос человека. Рука человека.
Дома Клавдея его спросила встревоженно:
Порфиша, где ж это ты задержался так? Ведь чего-чего мне только не примерещилось!
Она хлопотала у печки, доставая обед.
Не надо. Есть я не хочу. Был у Мезенцевых, накормили.
Ну, а с работой как у тебя? — Она боялась сказать, что те деньги, которые она получила от Степаниды Кузьмовны, уже все израсходованы и что сегодня она продала свою последнюю кофту.
— На работу я завтра пойду, Клавдея. Приняли. Порфирий не мог спокойно усидеть на скамье, ходил
все время по избе из угла в угол. Непонятная радость томила его. Он не мог в ней разобраться. Чему он радуется? Что завтра пойдет на работу? Но ведь он работал всегда, всю жизнь, и никогда работа ему не доставляла большой радости. Болели мускулы, ныла спина. И хотелось часто на полученные за работу деньги кутнуть так, чтобы стихла скорее, забылась тупая, ноющая боль в пояснице и палились бы горячим током крови словно избитые плечи и руки. Чему он теперь радуется? Что есть у него свой дом — крыша над головой и в доме родной ему человек? Но ведь этот дом у него был и прежде, и крыша на нем была крепче, и как ни бедно он жил, а в доме было все-таки чуть побогаче. И не теща, не Клавдея, жила с ним в одном доме, а Лиза, жена его, которую он любил, хотя и не знал, как открыть ей свою любовь… Чему же он радуется?