– Я немного срезал, – ответил Дионисио. – Взобрался на утес, что на севере от города, и пошел вдоль хребта. Я еще удивлялся, что вы меня не замечаете, я-то вас прекрасно видел.

– Но утес же неприступен! – воскликнул Мисаэль и перекрестился. – На него только дьявол заберется!

Дионисио добродушно ткнул его под ребра.

– Там есть такая расщелина, приятель, по которой легко можно влезть. Однако, видишь, я себе все руки изрезал. – Он показал иссеченные порезами ладони.

Мисаэль поцокал языком.

– Ты чокнутый, – сказал он. – Что ж, милости прошу к нашему шалашу.

Чтобы не выдать себя, все бойцы отошли за гребень, остались только Педро и Ремедиос – обсудить дальнейший план. Они задумчиво глядели на скопление крестоносцев внизу.

– Сколько ж их там? – спросил Педро.

– Может, тыща, а может, две, разве сосчитаешь?

Необъяснимая интуиция вдруг что-то шепнула Ремедиос, и она подняла голову.

– По-моему, там кто-то шевельнулся, – Ремедиос кивнула в сторону. Педро проследил за ее взглядом и тоже что-то заметил. Вроде ничего особенного, просто краем глаза уловил намек на проворное движение, которое тотчас прекратилось, едва он вгляделся. Ремедиос показалось, будто черная ветка качнулась и скрылась за камнем. Она кликнула Дионисио:

– Посмотри-ка и скажи, то ли это, что я думаю?

Вспомнив, чему учили на действительной службе, когда солдат гоняли на бесполезные облавы против таких, как Ремедиос, и всякий раз выяснялось, что партизаны уже ушли, Дионисио сложил пучком кончики указательных и больших пальцев и посмотрел в дырочку. Он увидел, как над валуном изящно качнулся и исчез кончик черного хвоста.

– Кошки! – радостно воскликнул Дионисио. – Они терпеть не могут открытые пространства, потому и крадутся, как диверсанты или жулики.

– Давай их сюда, – сказала Ремедиос. – Все, перевеса в численности у англичан больше нет.

Дионисио прижал ладони к вискам и издал немой клич. В бескрайних глубинах сознания он услышал в ответ низкий утробный рык.

Забыв, что боятся открытой местности, не думая о том, как потешно смотрятся их прыжки и неуклюжая рысь, при которой только и теряются кошачье достоинство и изящество, черные ягуары бархатным потоком хлынули через камни со склонов.

В лагере они, стосковавшиеся по лакомствам, обнюхивали карманы хозяев и катались на спине в предвкушении грубоватой игры, что у мужчин сходит за ласку. Кошки Дионисио подошли к нему, сели рядом и стали вылизывать лапы, будто ничего не произошло; они играли в безразличие, как бы в наказание хозяину за его долгое отсутствие.

Отец Гарсиа в восторге парил над землей – впервые после жестокой и скорой расправы над его другом доном Сальвадором.

– Смотрите! Видите? – кричал он из подоблачной выси. – Я был прав! Святые на нашей стороне! Возрадуйтесь! Матерь Божья милосердная, молись за нас! Я прав! Прав я! Кладезь мудрости, молись за нас! Помолись за нас, источник радости нашей! Я прав!

– Ну, или изгонялыцики нечистой силы схалтурили, – заметил Хекторо.

– А эта чья? – Дионисио кивнул на дородную самку ягуара с добродушной мордой, щеголявшую в непомерно огромном, нелепом розовом банте на шее – замызганном, сильно потрепанном, но из чистого шелка. – Я ее не знаю, а уж мне-то все кошки в городе известны.

– Какая разница, чья? – сказала Ремедиос и не преминула кольнуть: – Отдадим этот бант донне Констанце, ей нравятся такие штучки.

Состоялось последнее заседание военного совета; пронизывающе холодную ночь на высокогорье люди провели, согретые теплом сластолюбивых кошек, успокоенные их запахом клубники и сена, убаюканные невероятным звучным мурлыканьем и наконец-то уверившись, что незримый мир от них не отвернулся.

Однако в эту ночь мало кто спал.

Перед неизбежным сражением человек приходит в дикое возбуждение, которое препятствует благоразумию. В томительном ожидании все ведут себя по-разному. Возбуждение сменяется уединенной задумчивостью, а потом требуется ободряющее присутствие других; люди негромко предлагают сигареты, похлопывают друг друга по спине и не спешат убрать руку. Некоторые пишут записки или стихи, которые будут найдены в случае смерти, – многословно каются или признаются в доселе тайных страстях. Другие разбирают, чистят и снова собирают оружие, которое и без того безупречно. Они пересыпают из кармана в карман горсти патронов, взвешивая, как лучше их разложить. Третьи бродят, засунув руки в карманы, и искренне дарят бледную нежную улыбку даже тем, кто прежде их невероятно раздражал. Все пристальнее вглядываются в мир и словно впервые в жизни видят шарообразное брюшко муравья или ноздреватость снега.

Перед самым началом боя трудно дышать, кишки будто ухнули куда-то вниз. Человек попадает в царство абсолютного страха, где пальцы так дрожат, что сигарету не прикуришь, и пузырь через каждые десять минут настойчиво требует освобождения. Все прикидывают, как бы смыться, зная, что это невозможно, потому что на тебя смотрят, а кроме того, честь, в конечном счете, – единственное, чего не отнять у человека. Некоторые не выдерживают и рыдают, уткнувшись в ладони.

За долгую ночь те, кто ждал на вершине горы, прошли все эти стадии. Когда по лагерю пронеслась команда к выступлению, люди достигли последней фазы: все мысли исчезли, и человек действует не размышляя, на адреналиновой волне становясь чуть ли не богом.