Наконец дошла очередь и до них:

«… В районе Сталинграда наши части вот уже несколько недель мужественно обороняются от наседающею со всех сторон противника. Вчера они отбили сильные контратаки пехоты и танков противника, нанеся им большие потери».

– Ну вот видите, господа, – заговорил доктор Шрадер. – Выходит, положение наше не так уж и плохо! Фронт держится, а разговоры о том, что аэродром Питомник захвачен противником, – просто выдумка.

– Было бы очень хорошо, – заметил я, – если бы все это было правдой. Я же лично считаю, что эта сводка главного командования вермахта – самая настоящая небылица. Жаль, что вчера вас не было вместе со мной в Гумраке. Вы бы собственными ушами послушали, что рассказывают штабные офицеры, которым 14 января чудом удалось спастись от русских танков.

– Значит, вы осмеливаетесь утверждать, что верховное главнокомандование лжет? – с гневом спросил дантист.

– По-видимому, да, – ответил я. – Больше того, считаю, что это не первая и не последняя ложь, которой нас пичкают в течение восьми недель.

– Своими разговорами вы подрываете дух наших войск, – бросил мне в лицо дантист. – Это пораженчество чистой воды.

При слове «пораженчество» я невольно вспомнил капитана медслужбы Бальзера, который незаметно удрал из котла, как только почувствовал опасность. А уж какие красивые слова он только не говорил! Не хуже этого дантиста.

В наш разговор вмешался доктор Герлах.

– Не так горячо, господин Шрадер, – сказал он. – Лучше объясните, что именно вы понимаете под «духом наших войск»? Уж не имеете ли вы в виду дух этих несчастных, которые, как перепуганные и загнанные до смерти зверюшки, прячутся по землянкам и убежищам? Скажите, думали ли вы когда-нибудь о том, что вот вам, врачу, придется работать и, быть может, умереть в такой дыре?

– Я знаю только то, – с перекошенным от злости лицом проговорил дантист, – что мы обязаны спасти Германию и нацию от смертельной опасности. Ради этой цели мы участвуем в этой битве. Ради этой цели мы должны держаться и выстоять.

– Господин Шрадер, – сказал я, – все мы выполнили свой долг. Мы и дальше будем оказывать посильную помощь больным и раненым. И, если потребуется, умрем вместе с ними. Однако все это не мешает нам задать самим себе вопрос: «Почему?» Спросить это мы имеем полное право – и как люди, и как немцы.

– Первый и самый главный долг солдата – стойкость, – возразил мне Шрадер. – Война – большое испытание для немцев. И тот, кто этого не понимает, зря носит военную форму.

– Изволите понимать это как оскорбление? – спросил капитан. – Но меня вам этим не оскорбить. То, что вы называете «стойкостью», – не что иное, как глупое упрямство. Перестаньте бросать на ветер красивые фразы и не называйте других пораженцами.

– Нервы у всех нас сильно взвинчены, – заметил я, – поэтому ваши слова мы не принимаем всерьез. И все же в одном я хочу вам возразить, а именно: стойкость становится пустой формальностью, если не учитываются реальные возможности. Я, правда, не могу похвастаться тем, что мне известна первопричина всех наших страданий. Однако я хочу найти ее. В сегодняшней сводке верховного командования ее нет, так как сводка лжива.

На следующий день в офицерской землянке разговор как-то не клеился: разногласия были слишком серьезными.

По установившейся традиции, у нас врачи и санитары ходили и работали без оружия. В то утро доктор Шрадер, отправляясь на работу, нацепил на пояс кобуру с пистолетом.

– Господа, – обратился он ко всем, – не следует забывать, что эта штука стреляет. Русские у нас под носом. Семь пуль для них, последняя – себе в грудь.

– Как прикажете понимать вас, господин Шрадер? – спросил его капитан Герлах. – Уж не хотите ли вы стрелять по русским прямо в лазарете?

– Именно так. Прежде чем пустить себе пулю в лоб, я убью нескольких большевиков.

– Это безумие! Что вы предлагаете? – оборвал его я. – Подумайте о раненых. Если хоть кто-нибудь из нас окажет сопротивление, начнется перестрелка, в ходе которой могут пострадать невинные.

– Подумайте о жене и детях, – добавил доктор Герлах. – Уж не думаете ли вы, что они обрадуются вашему самоубийству?

– Пусть вас это не тревожит! Как бы там ни было, русским я живым в руки не дамся! И перед смертью уложу не одного из них…

– Точно так же поступлю и я, – раздался вдруг голос фельдшера Рота. – Неужели вы верите, что русски* берут в плен? Они схватят нас, допросят, а потом – пулю в затылок или отправят на пожизненную каторгу в Сибирь. Нет, благодарю, я на это не пойду!

В то время как капитан Герлах встал на мою сторону, доктор Вальтер и Штарке разделили мнение дантиста. Инспектор же остался нейтральным. Он не присоединился ни к одной из сторон.

Я понимал, что при такой расстановке сил может получиться большая неприятность.

– Господин Шрадер, – обратился я к дантисту, – вы что-нибудь слышали о Женевской конвенции в отношении военнопленных? Советский Союз тоже подписал эту конвенцию. Кроме того, предлагая нам капитуляцию 8 января 1943 года, советское командование ясно написало, что всем раненым, больным и обмороженным будет оказана медицинская помощь. Если мы сами будем придерживаться Женевской конвенции, не будем применять оружие, не снимем повязок Красного Креста, противник не откроет огня.