– Это чтоб на еврея больше ты походил, – через глазок говорил Житняк. – Смотритель, слышно, в жидовский кафтан велит тебя обрядить, и шляпу тебе будто наденут, как у раввина, и пейсы тебе завьют, для кошерного вида. Надзиратель давеча говорил.

Арестантам в одиночных камерах дальше по коридору разносили скудную еду другие заключенные, но еврея им обслуживать запрещалось. Еду передавали Житняку или Кожину, а уж те ее вносили к Якову. Житняк этим тяготился, и порой, принося Якову кашу или щи с хлебом, он ворчал: «Вот те кровь христианская, кушай-пей на здоровье». Чтобы войти в камеру, дежурному – иногда стоял за ним вооруженный часовой – приходилось отодвигать шесть засовов, которые закрепили в двери в тот день, когда в камеру поместили Якова. Грохот этих шести засовов, одного за другим, по нескольку раз на дню изводил Якова.

Всю осень Яков не видел смотрителя, потом тот как-то явился в камеру по «деловой надобности».

– На пряжке ремня у Женечки нашли отпечатки пальцев, так что надо проверить ваши.

Агент сыскной полиции принес штемпельную подушечку и лист бумаги – снять у Якова отпечатки пальцев.

Еще неделю спустя смотритель пришел с большими ножницами.

– На теле мальчика обнаружено несколько волосков, хотим сопоставить с вашими.

Яков с неохотой позволил остричь ему волосы.

– Сами отстрижете, – сказал Грижитской, – снимете семь-восемь волосков и положите вот в этот конверт.

И отдал конверт и ножницы Якову.

Мастер срезал несколько волосков.

– А откуда я знаю, вдруг вы возьмете мои волосы, положите на тело мальчика и потом скажете, что они раньше там были?

– Вечная подозрительность, – поморщился смотритель. – Вся ваша нация такая.

– Вы меня извините, конечно, но почему смотритель тюрьмы должен искать улики преступления? Он что – полицейский?

– Не твое собачье дело, – сказал смотритель. – Вот ты невинный, так и представь доказательства.

В конверт с волосами упала вошь, Яков не стал ее вынимать.

Еще как-то утром смотритель принес Якову пузырек черных чернил и несколько осьмушек бумаги – взять образцы почерка. Велел написать по-русски: «Имя-фамилия у меня Яков Шепсович Бок. Я действительно еврей».

Потом смотритель вернулся и велел мастеру написать несколько слов, лежа на полу. Потом он велел Житняку держать Якова за ноги, пока тот писал свое имя, стоя на голове.

– А это зачем? – спросил Яков.

– Посмотреть, как меняется почерк от изменения позы. Тут требуются все возможные образцы.

И по два раза на дню потом в камере мастера производилось обследование его тела: так называемый «обыск». Отодвигались засовы, входили Житняк, старший надзиратель в вонючих своих сапогах, и мастеру приказывали раздеться. Яков снимал все – пальто, арестантский халат, рубаху без пуговиц, залубеневшую от грязи, как ни просил он, чтобы ему разрешили ее постирать, и наконец сбрасывал штаны. Ему разрешали оставить ветхую исподнюю сорочку, чтобы вдруг не закоченел до смерти. Еще он должен был снять рваные носки и башмаки на деревянной подошве, какие он носил с тех пор, как врач проткнул ему волдыри, и раздвинуть ноги, чтобы Житняк оглядел ему пах.

– Зачем вам это надо? – спросил мастер во время первого обыска.

– Помалкивай, – сказал Житняк.

– Это чтобы проверить, не спрятано ли у вас оружие какого-нибудь рода на теле и в одежде. Мы вас должны оберегать.

– Какое мне оружие прятать? Все у меня отобрали.

– Вы хитрые все, я вас знаю, но и я стреляный воробей. Можно спрятать иголки, гвоздики, булавки, спички, да мало ли; а то и капсулу с ядом евреи могли передать для самоубийства.

– Ничего у меня нет такого.

– Встать и расслабиться, – говорил старший надзиратель.

И Якову полагалось поднять руки, раздвинуть ноги. Надзиратель своей четырехпалой рукой щупал ему подмышки, мял мошонку. Потом мастеру надо было поднять язык; он оттягивал себе обе щеки, а Житняк ему заглядывал в рот. И последнее – он наклонялся вперед и раздвигал себе ягодицы.

– Не жалей на жопу газет, – сказал Житняк тогда, в первый раз.

– Чтобы не жалеть, надо еще иметь.

Потом обыскивалась одежда, и ему разрешали одеться. Хуже ничего в жизни не бывало с Яковом, и это бывало два раза на дню.

И страшная тоска его одолела. Я пробуду тут вечно. Обвинения никогда не предъявят. На разбитых коленках перед ними ползать буду, не отдадут они мне его. Никогда не поведут меня в суд.

В декабре по утрам на всех четырех стенах выступал иней. Как-то он проснулся оттого, что задел за стену рукой. Воздух был ледяной и холодный – как смерть. Целый день он ходил по камере, чтобы не закоченеть. Астма его мучила. По ночам он лежал на своем матрасе в пальто, под одеялом и задыхался, хрипел, свистел, сипел, жадно стараясь глотнуть воздуха. Тот, кто слушал под дверью, задвигал глазок, отходил. Но как-то утром Житняк принес новых дров, помог Якову сложить у стены, и почти по грудь вышла поленница. А вечером в щах плавали куски мяса и кольца жира.