Дама в шляпке с плюшевыми цветами, проходя, плюет в мастера. Плевок застревает у него в бороде.

Но скоро охранник его подтолкнул, и на следующей остановке они вышли. И зашлепали по рыхлому снегу, и охранник остановился и купил у лотошника яблоко. Отдал мастеру, и тот жадно, мигом его съел.

В здании суда Грубешов перебрался в более просторный кабинет, там теперь уже шесть столов в прихожей. Яков сидел рядом с охранником, ждал и дождаться не мог, когда же он увидит свое обвинение. Странное дело, подумаешь, драгоценность какая – обвинение в убийстве, но без него же нельзя сделать первый ход для своей защиты.

Его вызвали в кабинет. Охранник вошел вместе с ним, с шапкой в руке вытянулся сзади, но Грубешов, кивнув, его отпустил. Господин прокурор со скучающей миной сидел за новым бюро и косвенным взглядом осматривал арестанта. Все было по-прежнему, кроме его наружности. Он выглядит старше, да, но каким же стариком, значит, выглядит сам Яков? Косматый, бородатый, весь потный в своем пальто и перепуганный до смерти.

Грубешов важно кашлянул и отвел взгляд. Никаких бумаг Яков на столе у него не увидел. Он твердо решил держать себя в руках перед этим архиюдофобом, но вдруг его кинуло в дрожь. У него давно все тряслось внутри, и он унимал эту дрожь, но вот он подумал про то, что случилось с Бибиковым, как с ним самим обращались, чего он натерпелся из-за этого Грубешова, и ненависть перехватила ему горло, и он затрясся. Он трясся так, будто хотел стряхнуть с себя ядовитую мерзость. Он мучился от стыда из-за того, что трясется, как в ознобе, как в горячке, на глазах у прокурора и ничего не может с этим поделать.

Господин прокурор с минуту в недоумении его озирал.

– Вас знобит, Бок?

В несколько севшем голосе – намек на сочувствие. Мастер говорит, что так оно и есть, и продолжает дрожать.

– Болели?

Яков кивает, стараясь скрыть свое презрение к этому человеку.

– Сожалею, – говорит обвинитель. – Ну-с, а теперь садитесь и постарайтесь взять себя в руки. И перейдем к другим предметам.

Отперев ящик бюро, он вытаскивает пачку длинных листов бумаги, густо покрытых машинописью. Листов двадцать.

Б-г ты мой, так много? У Якова вдруг унимается дрожь, и он весь подается вперед на стуле.

– Ну-с, – Грубешов улыбается, будто только сейчас он это сообразил, – за обвиненьем пожаловали?

И перебирает бумаги.

Мастер, не в силах оторвать от них глаз, проводит языком по губам.

– Пребывание в карцере, полагаю, вам не очень пришлось по душе?

В горле у Якова вопль, но он кивает.

– Быть может, оно видоизменило ваш образ мыслей?

– Только не в отношении моей невиновности.

Грубешов усмехнулся, слегка откачнулся от бюро.

– Упорство ни к чему вас не приведет. Удивляюсь вам, Бок. Кажется, и дураком вас не назовешь. Думаю, вы отдаете себе отчет в том, что положение у вас безнадежное, а вот поди ж ты, упорствуете.

– Вы меня извините, но когда я смогу увидеть своего адвоката?

– Адвокат ничуть вам не поможет. Поверьте моему слову.

Мастер сидел, молчал, ждал подвоха.

Грубешов встал и начал мерить шагами свой текинский ковер.

– Будь у вас хоть все шесть, да хоть и семь адвокатов, все равно вы будете осуждены и приговорены к строгому пожизненному заключению. Вы думаете, присяжные, русские патриоты, поверят тому, что подучит вас говорить какой-то ловкач?

– Я скажу им правду.

– Если эта «правда» – то, чем вы потчевали нас, так ни один русский в здравом уме вам не поверит.

– Я думал, и вы могли бы поверить, ваше благородие, если вы знаете обстоятельства.

Грубешов замер на ковре, прочистил горло.

– Нет, меня увольте, хоть я и подумывал временами, что вы были порядочным человеком, но стали искупительной жертвой своих единоверцев. Кстати, интересен ли вам тот факт, что сам царь убежден в вашей виновности?

– Царь? – Яков поразился. – А он про меня знает? И как может он верить такому? – У него тяжело покатилось сердце.

– Его величество принял живейшее участие в этом деле, когда прочитал о несчастном Жене в газетах. Тотчас же он сел за стол и собственноручно мне написал следующее: «Надеюсь, вы не пожалеете трудов, дабы изобличить и поставить перед судом презренного еврейского убийцу бедного мальчика». Цитирую по памяти. Его величество – человек тончайших чувств, а иные его прозрения удивления достойны. С тех пор я постоянно извещаю его императорское величество о ходе расследования. Оно ведется с ведома и одобрения государя.

Б-г ты мой, какое несчастье, подумал мастер. Немного погодя он сказал:

– Но как мог царь поверить неправде?

Грубешов резко вернулся к столу, сел.

– Его убедили, как и всех нас, непреложные улики, раскрытые через показания свидетелей.

– Каких свидетелей?

– Вы отлично сами знаете каких, – перекосился Грубешов. – Николая Максимовича Лебедева, например, и его дочери – достойнейшие и благородные люди. Марфы Головой, многострадальной матери несчастного сына, женщины трагической и чистой. Десятника Прошко и двух возчиков. Дворника Скобелева, который видел своими глазами, как вы потчевали Женю конфетками, и может подтвердить под присягой, что вы неоднократно гоняли мальчика со двора. Это не без ваших козней Николай Максимович, как он нам сообщает, его уволил.