Однажды ночью он проснулся оттого, что кто-то пел у него в камере, изо всех сил прислушался – и это был нежный, тоненький мальчишеский голос. Яков приподнялся, чтоб посмотреть, откуда идет этот голос. Детское личико, бледное, обтянутое, темное, сияло из щели в углу. Ребенок был мертвый, но он пел песню о том, как его убил чернобородый еврей. Мать послала его по делу, и он уже возвращался домой через еврейский квартал, и тут волосатый, горбатый раввин его догнал и стал угощать мятной лепешкой. И только мальчик положил ее в рот, сразу он упал. Еврей поднял его к себе на плечо и – скорей в кирпичный завод. А там положили мальчика на пол в конюшне, связали и били, кололи, пока изо всех отверстий не хлынула кровь. Яков дослушал песню до конца и крикнул: «Еще! Снова спой» И снова он слушал нежную песню, которую пел мертвый мальчик в могиле.

Потом мальчик явился ему голый, и яркой кровью точились его раны, и он молил: «Отдай мне мое платье, ради Христа!»

Это они изводят меня, хотят, чтобы я рехнулся, а потом они скажут, я сошел с ума из-за того, что совершил это преступление. И кто же знает, что он наговорит на себя, если спятит; все, что он вынес ради защиты своей невиновности, пойдет насмарку, если он наболтает на себя, набормочет насчет кровавой вины тех, кто якобы его подослал. Он боролся с собой, себя одергивал, осаживал, на себя орал, чтобы в темном, неверном центре рассудка совсем не загасла свеча.

Явилась окровавленная кобыла с бешеными глазами: Шмуэла кляча.

– Убийца! – ржала кобыла. – Лошажий убийца! Детоубийца! Ты получил по заслугам!

Он стукнул клячу поленом по голове.

Часто Яков засыпал днем. И просыпался разбитый, в тоске. Множество глаз следили за ним в глазок с той самой минуты, как он спятил. От дальних голосов гудела камера. Ради его спасения готовился заговор. У него бывали виденья: всемирная еврейская армия его спасает. Уже ведется осада тюрьмы. Среди знакомых лиц видны Береле Марголис, Лейб Розенбах, Дудье Бонт, Ицик Шульман, Калман Колер, Шлойме Пинкус, Йосе-Мойше Магадус, Пинье Апфельбаум и Беня Мерпец, и все из сиротского приюта, а он-то думал, никого уже нет, кто умер, кто убежал, – и хорошо бы самого его не было.

– Погодите! – он кричал. – Погодите!

Потом зашумели улицы вокруг тюрьмы, толпы ревели, пели и плакали; и мычала, хрюкала, кудахтала живность. Все разбегаются в разные стороны, летят перья, гевалт, евреев бьют! Взвод казаков – тяжелые сапоги, шаровары, сабли наголо – несется на свирепых низкорослых лошадках. Во дворе дрожит на знаменах двуглавый орел. Николай Второй катит в карете, запряженной шестеркой белых коней, а вокруг – черносотенцы, черносотенцы, и все горят желанием ворваться к заключенному и всадить ему в голову гвозди. Яков прячется в камере, у него болит сердце, разрывается грудь. Стражники умышляют его отравить крысиным ядом. Он умышляет их раньше убить. Насрать жиду на Житняка. Коху на Кожина. Он забаррикадировал дверь столом и стулом, потом их разбил об стену, и пока к нему ломятся, он сидит поджав ноги на полу и подмешивает кровь к опреснокам. Он дико брыкается, а его волокут по коридору, колотят по голове.

Мастер сидел, скорчившись в темноте, и старался стянуть свой разум бечевкой, чтобы только ему не признаться, не покаяться. Но он взрывался фонтаном, разум, и взлетали гнилые сливы, и одноглазые сельди, райские птицы. Миллионы мерзких слов взлетали, когда он каялся, но каялся он на идише, гоям не понятно. На древнееврейском читал он псалмы. По-русски он молчал. Он засыпал в страхе и просыпался в ужасе. Крики, визги детей рвали его сон. В длинном кафтане и круглой раввинской шапке он прячется за деревьями, но вот подходит христианский ребенок, и он выскакивает, гонится за ним. Малыш с бледным чахоточным личиком бросается от него наутек, от страха выпучив глазки.

– Стой же, я тебя люблю! – кричит мастер, но мальчик бежит, не оглядывается.

– Хорошенького понемножку, Яков Бок.

Вот приходит Николай Второй в белом адмиральском кителе.

– Царь-батюшка, – мастер валится ему в ноги, – более патриотичного еврея вам не найти. Меня прошибает слеза, когда я смотрю на российский флаг. Но я не интересуюсь политикой, мне надо зарабатывать на жизнь. Все эти обвинения ложны, или вы меня с кем-то путаете. Живите и другим давайте жить, вы уж меня извините за такие слова. Жизнь ведь, как подумаешь, такая короткая.

– Любезнейший, – отвечает голубоглазый белолицый царь ласковым голосом, – не завидуй мне, что я сижу на троне. Врать приходится вечно и прочее. Жиды могли бы меня понять и прекратить свои вечные жалобы. Простейший факт – у меня слишком много евреев, Бог ты мой, как вы плодитесь! Вы кишите по всей моей России, с какой стати? Вы сами виноваты во всех своих бедах, и погромы 1905–1906 года вне черты оседлости, понимаете ли, как раз и доказывают, абсолютно доказывают, что вы суетесь, куда вам не полагается. Поглощение этого племени отравило Россию. И кому это было надо? Наш досточтимый предок Петр Великий, когда попросили его принять их в России, ответствовал: «Они шельмы и бестии, я же стараюсь искоренять зло, а не множить его». Досточтимая прародительница наша царица Елизавета Петровна говорила: «От врагов Христовых не желаю интересной прибыли». Ее подлинные слова. Толпы евреев были изгоняемы из разных краев нашего Отечества в 1727, 1739, 1742 годы, но они наползают снова, и никак мы не можем вывести эту нечисть. Самое ужасное, самая наша большая ошибка случилась, когда Екатерина Великая прихватила часть Польши и наследовала весь этот сброд, отравителей колодцев, которые повсюду шпионят за нами, трусливых предателей, имя им легион. Я всегда говорил, что польский заговор погубит Россию.

– Сжальтесь надо мной, Ваше Величество, что касается меня, я невинный человек. И что я видел в своей жизни? Пожалуйста, сжальтесь надо мной.

– Сердце царево в руце Божией. – И он всходит на свою белую яхту и уплывает в Черное море.

Николай Максимович исхудал, дочка ужасно хромала, оба не смотрели на мастера. Прошко, Рихтер и Сердюк скакали на норовистых лошадках, и в навозе было полно овса, а мастеру так хотелось овса. Отец Анастасий старался его обратить в католицизм. Марфа Голова, страшная, плакала сухими глазами и всучала ему взятку, чтобы свидетельствовал против себя самого; но старший надзиратель в белом адмиральском кителе требовал продолжения расследования в своих собственных видах. Стражники предлагали мастеру все что угодно, если покается и назовет сообщников, и он соглашался, если дадут ему теплую печку зимой, каждый день тарелку лапши с сыром и твердый, чистый волосяной матрас.