— Идите, ребята, как хотите. Но глядите: чтобы ни одного беглого не было. Если упустите хоть одного — всех к цепи прикую! Никому нет расчета идти из-за вас под суд.

А Кармалюку нет расчета идти в Иркутск. Тянуть лямку каторжника он не собирается, убежать же оттуда будет еще труднее, чем из Вятской губернии. Все на этой кандальной дороге построено так, чтобы не упустить беглого арестанта, чтобы поймать беглеца. И каждый лишний шаг — новая и новая опасность, которую нужно будет преодолевать, возвращаясь назад.

Партия вступает в город. Все оживляются. Прапорщик — за определенную мзду — разрешил конвойным, которым тоже уплачено, провести арестантов за подаянием. Отбирается группа опытных — все пойдет потом в артельную кассу — в этом деле арестантов, и бредут они по улицам города, распевая «Милосердную», кормящую их всю дорогу. Без шапок, с обритыми наполовину головами тянут арестанты как-то вразнобой, с подвывом:

Заунывными голосами тянут арестанты, сопровождая пение свое умышленно громким позвякиванием кандалов:

И стучат медяки о ржавое дно кружки. Народ знает: на воле копейка дорога, а в тюрьме ей и цены нет. Тут ты не под замком, не под ружьем, и то всяк норовит с тебя шкуру содрать. А там, поди уж, и совсем не стесняются. Там последний кусок изо рта выхватывают. Но ведь от тюрьмы да от сумы никто не отрекайся! И копейки, краюхи хлеба — все несут люди в арестантскую сумку, зная, что на казенных харчах те давно бы уже ноги протянули. Арестанту дается десять копеек на день, и на том забота о нем кончается. Может ли он что-нибудь купить за эти гроши, то уже никого не интересует. А на пути попадается больше таких деревень, где мужики сами голодают, сами смотрят, кто бы им сухарь дал. И воют арестанты волками от голодухи, едва передвигая ноги. И редеет партия, оставляя на этапах умирающих от истощения и болезней.

Как вышел Устим на тракт кандальный, как глянул: мать честная! Народу-то, народу сколько валит в Сибирь. И кого ни спроси, один ответ: вольнее пожить хотелось. Или терпение лопнуло: дал мучителю сдачи и зазвенел кандалами. Это все идут люди, для которых воля дороже всего на свете. Их-то и боятся как огня паны, их-то и хоронят в снежных могилах Сибири.

Вот шагает рядом с Кармалюком орловский мужичок. Устим спрашивает его:

— За что вечную дали?

— Разорил барин, язви его душу! — сердито отвечает мужичок. — Детей продал, жена от немилосердных побоев умерла. А, думаю, пойду и я за нею, да и тебе, окаянная твоя душа, хоть малость насолю. Убрали, значит, весь урожай, сложили скирды на току, а я и поднес огоньку… А ты, братец, по какой причине часы потерял, а цепочкой обзавелся?

— По той же.

— И мора на них нет!

С земляками не разминуться. Одни землемера побили, приехавшего отрезать у них землю; другие просто убежали, спасаясь от смерти под панскими розгами, их поймали и, как бродяг, гонят в Сибирь.

— У нас уже вторая хата — пустка, — рассказывает мужик из села Женышкивцев.

— Куда же ушли?

— В Бессарабию. Я тоже подался туда, место подобрал. Да когда вернулся за семьей, гайдуки графа Сераковского и схватили меня…

В селе Подвысоком взбунтовались мужики; губернатор прислал солдат, и теперь вот гонят их в Сибирь на веки вечные.

— Почти пол села арестовали и угнали, — рассказывает молодой парень. — Да наши все равно не смирятся, до царя дойдут, а правды добьются. Все наше село еще граф Потоцкий освободил от панщины и перевел на оброк, а новый пан опять свое гнет. Но не согнет он наших мужиков.

Из Херсонщины, той самой Херсонской губернии, куда бежали мужики искать землю и волю, брело в Сибирь все село Жуково. Жуковцы встретили косами и вилами солдат, присланных выгонять их на панщину. Завязался бой, в котором было убито одиннадцать человек и ранено двенадцать.

Жуковцы долго рассказывали, как они дрались с солдатами, как их вязали, пороли, судили. А Устим слушал их и думал: «Нет, открытой войной на панов идти — значит глупо подставлять голову под пулю. Нужно громить их так, как громили гайдамаки, пока не набрали сил: налетел, поджег — и скрылся. А когда отряды разойдутся по всей Подолии, тогда ни один пан не усидит в своем доме».

Как день — так и до Иркутска на тридцать верст ближе. А по мере того как партия уходит все дальше, и строгостей меньше. Это и понятно. Сотни верст заснеженной дороги, легшей за спиной, не менее крепкая цепь, чем та, которой скованы арестанты. И морозы давят, и метели крутят такие, что одних только каторжников и не считается за грех выгонять из жилья. Есть обмороженные? Оставить на этапе, а остальные дальше шагом марш. Иногда и конвойные вопят, и прапорщику Синельникову, видать, не велика охота вылезать из-под теплого одеяла и мерзнуть весь день в санях, да служба. Приказано — гони и не рассуждай, хоть до Иркутска и всех растеряешь. Это не твоя забота. Были бы акты: где кого похоронил, где кого умирать оставил…

Да и велика же эта Вятская губерния! Звенят-звенят каторжники кандалами, а ей все конца и краю не видно. В Перитине, говорят, дневка положена. Этапная тюрьма там что твой ледник, но все можно будет хоть дух перевести. А может… Об этом тайном «может» Устим думает, входя в ворота каждого этапа. В пути — в этом он уже убедился — бежать никак нельзя. Там ты постоянно на глазах у конвоя. Нужно, значит, где-то в тюрьме найти щель. Но что же можно сделать за ночь, сидя за десятью замками в сарае-казарме. Вот если бы побыть там хоть деньков несколько да осмотреться. И когда Устим услышал, что в Перитине будет остановка, то так обрадовался, точно вдруг открыл путь побега.