До моего уха долетало глухое урчание танковых моторов.

Я попробовал снова столкнуть лодку в воду. Старик приближался ко мне с жердью в руках. Положение стало критическим. Стрелять в человека, который думает, что защищает свою собственность, было для меня немыслимо. Но с другой стороны, я считал, что имею право сам определить время моего пленения. И я считал, что оно еще не наступило.

Чтобы не стрелять в старика, я решил сблефовать:

— Теперь послушайте меня! Если хотите сохранить свою лодку, тогда перевезите меня на другой берег. Потом можете поступать, как вам заблагорассудится. Остановить меня вы не сможете, в случае необходимости я применю оружие!

Старик молча согласился. Я вздохнул с облегчением!

Сильными гребками весел, которые я не доверил старику, я повел лодку к восточному берегу Везера. В поле зрения у меня был Гронде и улица, ведущая к паромной переправе. Если подойдут американцы, то только здесь! А вот и они: на проезде стоял «Шерман», потом он стал медленно ползти к берегу. Башня повернулась, пушка нацелилась на нас. Я глянул в отверстие ствола. От спасительного берега нас отделяли всего два метра. Старик пересел за весла и сделал сильный гребок. Я спрыгнул.

Промочив ноги, я быстро спрятался в укрытии. Старик теперь тоже был в безопасности. Я осторожно высунулся, американец не выстрелил, а то бы он просто сдул нас пушкой с лодки.

Люк «Шермана» открылся. Из него по пояс вылез командир, взял бинокль и посмотрел на нас.

«Эх, мальчик, мальчик! — подумал я. — В Восточной Пруссии ты бы такого не сделал, там бы ты просто не выжил!»

Я вышел на дорогу Хамельн — Хольцминден и тут же свалился в придорожную канаву — надо мной на бреющем пролетали американские истребители-бомбардировщики, стреляя во все, что придется.

Через 20 минут («Шерман» уехал назад) я встал и с несколькими солдатами, оказавшимися рядом, пошел по полю в Бёрри.

На окраине деревни нас встретили отчаянно жестикулирующие женщины:

— Быстро уходите дальше! Нам не нужны военные в деревне! Американцы сейчас будут здесь! Если здесь начнется стрельба, то в последний момент войны могут пострадать наши дети! И наше жилище может быть разрушено! Не хотим больше видеть немецких солдат!

Я хорошо понимал этих женщин, однако было больно сознавать, что солдата принимают только тогда, когда он выступает как победитель! И это справедливо по отношению к солдатам всех наций!

Я неприятно был поражен, когда увидел белые полотнища в окнах. Здесь я впервые увидел их во время войны с немецкой стороны и не смог удержаться, чтобы не сказать этим женщинам пары слов:

— Простыни, которые вы вывесили там, на флагштоках, настолько белые, что американцы их, безусловно, будут уважать. Может быть, вам удастся еще убедить «джи-ай», что на них никогда не висели флаги со свастикой?

Уязвленные женщины от нас отстали. Солдаты, стоявшие вокруг меня, заулыбались. Через Бессингхаузен я с несколькими отставшими к 17.00 вышел на юго-западные склоны Ита. Под деревьями стояли замаскированные машины мотопехотной дивизии, вернее, то, что от нее осталось после боев в Западной Германии. Капитан, с которым я завязал разговор, рассказал мне, что с наступлением темноты дивизия продолжит отступление через Хильдесхайм дальше в Гарц. Он готов подвезти меня до Хильдесхайма.

В это время пошел сильный дождь. Мы дожидались спасительной темноты, потому что в светлое время суток по дороге не могла ехать ни одна машина, чтобы сразу же не стать добычей американских истребителей-бомбардировщиков.

18.45. Колонны пришли в движение. Сначала по серпантину надо было подняться на гребень Ита. Я сидел в открытом вездеходе мокрый до нитки. Мы остановились. Моторизованный разведывательный дозор выяснял обстановку на перекрестке в Хеммендорфе, так как во второй половине дня американские части уже видели на дороге Альфельд — Коппенбрюгге.

В 21 час для охраны Хеммендорфского перекрестка подошла гренадерская рота.

В 22 часа наша колонна быстро поехала и через тридцать минут уже стояла у восточной окраины Эльце. Была темная ночь. Дальше поехали очень медленно через Бургштеммен, Хайерсум, Химмелстюр.

Здесь, на северной окраине Хильдесхайма, я вылез из машины. Несмотря на темноту, я заметил, что город разрушен бомбардировками. И теперь это были руины, просто руины. Остатки стен лежали на улицах. В воздухе висел запах пожара. Было 23 часа, когда я вышел на дорогу, ведущую в Ганновер.

6 апреля

В 1.00 я пришел в Гросс-Ферсте. За затемненными окнами деревенского дома я заметил слабый огонек. Я зашел. В прихожей сидело несколько фольксштурмовцев. Член партии спросил меня, что мне надо. Я ответил, что в данный момент ищу место, чтобы переночевать, и больше — ничего.

С одной стороны помещения на полу лежали матрасы. Я лег и от усталости сразу же уснул.

6.00. Внутреннее беспокойство заставило меня проснуться и встать. Фольксштурмовцы предложили мне горячий напиток и кусок хлеба. Вскоре я уже шел по дороге.