— Со мною? Здесь, в Александрии?

— Да, да. Близко пасха! Опять тысячи фиваидских изуверов пятнают своими грязными фигурами общую красоту прямых улиц города с его разноцветною, разодетой постоянно толпою. Я не помню года, чтобы пасха прошла без крови. Что-то толкуют о большом погроме в еврейском квартале…

Оба стояли теперь друг против друга, замолкнув, потемнев лицом. Страшные картины прошлых лет пронеслись в памяти у жены и мужа.

— Хорошо… я буду тебе говорить… Идем! Пора ужинать… ты прав.

Взяв девочку на плечо, Пэмантий двинулся вперед. За ними — Гипатия.

Петр, сидя на скамеечке у ног Кирилла, оглядываясь порою на дверь, негромко докладывал:

— Все налажено, владыко. Шагу не сделает эта чародейка и ее муж без того, чтобы мы не узнали. А вчера… вот в эту пору, чуть попозднее… сам Господь милосердный навел меня на самый верный след. Вот ты Гиеракса лукавого ставишь ближе, чем меня. А я узнал.

— Ну, говори скорее. Что там узнал еще, завистливая душа? Не тяни, не мямли. Сплетни вечные друг на друга. Что узнал?.. Где?.. От кого?.. Ну!

— Скажу. Сейчас скажу. Рыбку люблю я ловить. И вчера пошел в скалы, подальше от пристаней, где шуму нет.

— Ну… ну!

— Я говорю… говорю!.. Рыбок двух изловил… хороших, жирных. Особенно — одну. Руки утонут, если прижать за груди.

— Рыбу? За груди?..

— Гипатию, не рыбу. Она с нашим ханжою, постником… вчера, уже в вечернюю пору, в скалах вела беседу. Очень нежно. Я опоздал к началу… жаль, поглядеть бы! Я это люблю. Видел уж, как, обняв друг друга, пошли они к городу. Вот ровно брат с сестрою! Хе-хе-хе. Породнились между скал!

— Ты лжешь?

— Пусть язык отсохнет у меня. Вот на мощи святые, что в твоем кресте, кладу я руку и клянусь! Все было, как я сказал. Предает тебя этот смиренник, духовник твой, проповедник медоточивый. Возится все с язычниками, обращает их в нашу веру. А красавица его обратила в язычество. Ей он служит, а не тебе и Богу распятому! Предает тебя. Вот!

Торжествующий, встал, выпрямился во весь рост Петр, чувствуя, что отравленное копье попало в цель.

— Вот как?! Я думал, она как солнце. А она… такая же потаскушка… как все проститутки Александрии? Вот как?.. И Гиеракс — предал! Не устоял перед развратницею… Трудно устоять, я знаю. Но… если с нею Гиеракс, почему же и не я? Хорошо же. Следи. Доноси. А там? Там мы еще потолкуем.

Правду сказала Гипатия мужу, где она была вчера, куда идет сегодня после вечерней трапезы. Но она не сказала только, что не одна сидела на тихом, безлюдном берегу.

И снова сидят они вдвоем в тени нависшего над водою утеса, слушают вечную жалобу морской волны и беседуют негромко, отрывисто. Больше угадывают мысли друг друга, ловят обрывки переживаний, чем ищут слов, выражающих очень плохо то, что особенно сильно волнует людей всегда, что будет их волновать вечно.

— Да, Гипатия, ты верно почуяла: тяжело будет жить твоему Диодору, если он такой… если похож на тебя. Да, да. И ты не умеешь быть счастливою, я знаю. Я знаю по себе. Омерзение охватывает меня, когда я вижу на каждом шагу, как хорошие люди втягиваются в житейскую грязь. Дети, такие добрые и чистые вначале, становятся с годами похожи на отцов, на матерей. И все — довольны друг другом… пока не приходится делить куска. Тогда — сын рвет отцу старое, худое горло. Отец — предает сына. Мать — торгует телом дочерей… и берет очень недорого. Господа — угнетают рабов. Рабы — лижут руку, которая их полосует бичами. Сколько низости в жизни. Тяжело дышать, Гипатия.

— Как сильно ты любишь… как умеешь любить… людей, Гиеракс!

— Ты права. Люблю — всех… даже дурных. Люблю — и жалею! Зачем они так жалки, так отвратительны? Кто? Что их делает такими? Даже без нужды — как злы бывают иногда люди! И все-таки люблю этих слепых, как братьев.

— Милый брат! — словно против воли прижавшись головою к груди Гиеракса, тихо прошептала Гипатия.

— Сестра… сестра души моей! Любимая Гипатия! — нежно обнимая ее, тоже почему-то шепотом откликнулся Гиеракс. — Как отрадно, если так созвучно бьются два людских сердца, близко-близко одно к другому.

— Милый брат!

Подняв бледное лицо свое навстречу его лицу, ловя взором сияние потемневших глаз Гиеракса, Гипатия уже готова была надолго, до потери сознания прижаться губами к его губам. Но оба вдруг опомнились, сразу оторвались друг от друга.

— Пора домой, — быстро подымаясь, оправляя волосы, плащ, торопливо проговорила Гипатия. — Ты оставайся, не провожай. Муж мне верит… но… но я не хочу… не могу ему сказать, что вижусь с тобою. Что… люблю тебя!

— Гипатия… ты сказала…

— Да! Я не хочу лгать. Тебя — одного. С той минуты, когда мы встретились мимолетно впервые. И до последнего дня моей жизни. Ты любишь тоже. Знаю… вижу! Наша любовь не та, что у всех. Она могуча… прекрасна, как всякая земная любовь. Но Пэмантий не сможет стерпеть измены, даже такой… без сближения! Он меня убьет… или себя убьет! И — наши дети?! Женщина — мать. Цепи долга лежат на ней. Вот почему мы видимся тайно. Но… не видеть тебя? Тогда я умру! Не провожай. Ничего не говори. До завтра! Здесь.