Шрифт:
— Хвалю! Как фамилия этой милой сестры милосердия?
— Санитарка Эдлис, ваше превосходительство» подсказал кто-то из врачей.
— Как санитарка? А почему же на ней сестринская косынка?
— Наверное, не было другой под руками, — пожимая плечами, ответил Заболотный.
— Что значит не было? Выходит, это я простой санитарке руку подавал! — загремел генерал на весь коридор. — Вы меня ввели в заблуждение, стыдно, профессор! Потрудитесь объявить ей выговор за нарушение субординации.
— Хорошо, ваше превосходительство, я сейчас же сделаю это лично, — ответил Заболотный.
Генерал со своей свитой проследовал дальше, а Даниил Кириллович вернулся в палату.
Я заглянул в приоткрытую дверь. Заболотный подошел к девушке, с красными пятнами на лице прислушивавшейся к шуму в коридоре, и сказал:
— Генерал просил еще раз поблагодарить вас, Хелли. Спасибо, голубушка!
И он низко склонил перед ней седую голову. А выйдя в коридор и увидев меня, вздохнул:
— Вот так мы и работаем…
Я задержался на два часа, и мы провели их с Заболотный, беседуя за горячим ароматным чайком в его комнатке, под недалекий грохот немецких пушек.
Потом мне рассказывали, что, заняв Ригу, немцы повсюду разыскивали профессора Заболотного, надеясь, видно, увезти его в Германию в качестве «почетного трофея». Но Даниил Кириллович, к счастью, уже был в то время в Пскове, распределяя свои противоэпидемические отряды и походные лаборатории по новым участкам фронта.
Снова встретились мы с Заболотный только в Петрограде, уже после Октябрьской революции.
Он принял ее сразу, не раздумывая, и мог бы сказать словами поэта: «Моя революция». Многие медики, особенно «столичные», поначалу саботировали, и в журнале «Общественный врач» был даже заведен специальный раздел «Врачи в стане большевиков» — из проклятий и грязных сплетен вперемежку.
А Даниил Кириллович с первых же дней революции стал служить ей, как говорится, не за страх, а за совесть.
В январе 1918 года он организовал в Институте экспериментальной медицины новый эпидемиологический отдел и сам возглавил его.
Весной 1918 года в истощенном, измученном Петрограде началась холера. Заболевало до семисот человек в день, и первое время не успевали убирать с улиц трупы. Заболотный сам, не ожидая, когда его позовут, пришел на заседание Петроградского Совета и сделал доклад о неотложных мерах, которые, по его мнению, следовало провести для борьбы с холерой.
Ох, какой страшный вой поднялся после этого выступления в некоторых «ученых» кругах!
Когда я зашел как-то в те дни к Даниилу Кирилловичу, он, не успел я раздеться, сунул мне в руки помятое письмо.
— Хочешь посмеяться?
«Профессору Д.К. Заболотному. 21 августа 1918 года», — было написано щеголеватым, писарским почерком.
Под впечатлением Вашего выступления в Совдепе я послал в редакцию газеты «Наш Век» письмо. К сожалению, редакция не решилась, по-видимому, его напечатать, а затем все буржуазные газеты были закрыты. Ввиду этого позволю себе лично обратиться к Вам с просьбой: не признаете ли Вы возможным дать необходимые разъяснения не только мне лично, но и другим, уважающим Вас лицам через посредство того или другого общественного собрания, перед которым Вы могли бы объяснить свое неожиданное выступление в Совдеце? Полагаю, что это необходимо в интересах поддержания авторитета той, действительно настоящей науки, одним из известных представителей которой Вы всегда были.
С почтением
адъюнкт-профессор, инженер…»
— А подпись-то нарочно неразборчиво вывел, закорючка какая-то, — насмешливо сказал Заболотный. — Попробуй ты разобрать, у тебя глаза помоложе.
— И охоты нет. Что же вы ему отвечать собираетесь?
— И не подумаю. «Наш век»… Кончился ваш век, господа хорошие! — бормотал Заболотный, все еще пытаясь разобрать подпись. — «Неожиданное выступление в Совдепе»… Да, может, я к нему всю жизнь готовился!
Выступление Заболотного в Петроградском Совете стало своего рода историческим: именно после него многие честные, преданные народу врачи и ученые активно взялись за работу.
Четырнадцать держав пытались задушить в огненном кольце фронтов молодую Советскую республику. Под Нарвой и Псковом — немцы. Правительство вынуждено переехать в Москву. Страну душит голод. В Тамбове восстали левые эсеры. В Мурманске — английский десант, американские войска заняли Архангельск.
В голодных селах и городах косят людей болезни. В Москве — тиф, в Астрахани — чума, в Саратове- черная оспа. По самым осторожным подсчетам, в 1918–1921 годах у нас в стране переболело не менее 25 миллионов человек! В газетах проскакивают статьи под зловещими заголовками вроде «Быть Петрограду пусту»: