Ответа он не получил.

Тогда он понял, что, если не хочет мучиться, должен вымарать образ семьи из памяти и всецело отдаться неистовой, почти болезненной страсти, которую возбуждала в нем веселая красота Марго. Она же была всегда готова откликнуться на его любовные ласки, это только освежало ее; она была резва и беспечна, — благо врач еще два года назад объяснил ей, что забеременеть она неспособна, и она восприняла это как безусловную и баснословную благодать.

Альбинус научил ее ежедневно принимать ванну, вместо того чтобы только мыть руки и шею, как она делала раньше. Ногти у нее были теперь всегда чистые, и не только на руках, но и на ногах отливали бриллиантово-красным лаком.

Он открывал в ней все новые очарования — трогательные мелочи, которые в другой показались бы ему вульгарными и грубыми. Полудетский очерк ее тела, бесстыдство, медленное погасание ее глаз (словно невидимые осветители постепенно гасили их, как прожекторы в театральной зале) доводили его до такого безумия, что он вконец утрачивал ту сдержанность, которой отличались его объятия со стыдливой и робкой женой.

Он почти не выходил из дому, боясь встретить знакомых. Марго он отпускал от себя скрепя сердце, и то лишь утром — на увлекательную охоту за чулками и шелковым бельем. Его удивляло в ней отсутствие любознательности — она не спрашивала ничего из его прежней жизни. Он старался иногда занять ее своим прошлым, говорил о детстве, о матери, которую помнил лишь смутно, и об отце, жизнелюбивом помещике, любившем своих лошадей и собак, дубы и пшеницу своего имения и умершем внезапно — от сочного смеха, которым разразился в бильярдной, где один из гостей выкрякивал сальный анекдот.

— Какой? Расскажи, — попросила Марго, но он забыл какой.

Он говорил далее о ранней своей страсти к живописи, о работах своих, о ценных находках; он рассказывал ей, как чистят картину — чесноком и толченой смолой, которые обращают старый лак в пыль, — как под фланелевой тряпкой, смоченной скипидаром, исчезает черная тень или же верхний слой грубой мазни, и вот расцветает изначальная красота.

Марго занимала главным образом рыночная стоимость такой картины.

Когда же он говорил о войне, о ледяной окопной грязи, она удивлялась, почему он, ежели богат, не устроился в тылу.

— Какая ты смешная! — восклицал он, лаская ее.

По вечерам ей часто бывало скучно — ее влекли кинематограф, нарядные кабаки, негритянская музыка.

— Все будет, все будет, — говорил он. — Ты только дай мне отдышаться. У меня всякие планы… Мы махнем к морю.

Он оглядывал гостиную, и его поражало, что он, гордившийся своей неспособностью терпеть безвкусие в вещах, мог выносить эту палату ужасов. Похоже, все оживляла его страсть.

— Мы очень мило устроились, правда, любимая?

Она снисходительно соглашалась. Она знала, что все это только временно: воспоминание о богатой квартире Альбинуса зафиксировалось в ее памяти, но, конечно, не следовало спешить.

Как-то в июле Марго пешком шла от модистки и уже приближалась к дому, когда кто-то сзади схватил ее за руку, повыше локтя. Она обернулась. Это был ее брат Отто. Он неприятно ухмылялся. Немного поодаль, тоже ухмыляясь, стояли двое его товарищей.

— Здравствуй, сестричка, — сказал он. — Нехорошо забывать родных.

— Отпусти, — тихо произнесла Марго, опустив ресницы.

Отто подбоченился.

— Как ты мило одета, — проговорил он, оглядывая ее с головы до ног. — Прямо, можно сказать, дамочка.

Марго повернулась и пошла. Но он опять схватил ее за локоть и сделал ей больно.

— Ау-ya! — тихо вскрикнула она, как бывало в детстве.

— Ну-ка, ты, — сказал Отто. — Я уже третий день наблюдаю за тобой. Знаю, как ты живешь. Однако мы лучше отойдем.

— Пусти, — прошептала Марго, стараясь отлепить его пальцы. Какой-то прохожий остановился, предчувствуя скандал. Дом был совсем близко. Альбинус мог случайно выглянуть в окно. Это было бы плохо.

Она поддалась его нажиму. Отто повел ее за угол. Подошли, осклабясь и болтая руками, другие двое — Каспар и Курт.

— Что тебе нужно от меня? — спросила Марго, с ненавистью глядя на засаленную кепку брата, на папиросу за ухом.

Он мотнул головой:

— Пойдем вот туда — в бар.

— Отвяжись! — крикнула она, но двое других подступили совсем близко и, урча, затеснили ее, подталкивая к дверям. Ей сделалось страшно.

У стойки бара несколько людей хрипло и громко рассуждали о предстоящих выборах.

— Сядем сюда, в угол, — сказал Отто.

Сели. Марго живо вспомнила — не без удивления, — как они все вместе ездили за город купаться: она, брат и эти загорелые молодцы. Они учили ее плавать и цапали под водой за голые ляжки. У Курта на кисти был вытатуирован якорь, а на груди — дракон. Валялись на берегу, осыпая друг друга жирным бархатным песком. Они хлопали ее по мокрым купальным трусикам, как только она ложилась ничком. Как чудесно было все это: веселая толпа, повсюду горы бумажного мусора, а мускулистый светловолосый Каспар выбегал на берег, тряся руками, будто с холоду, и приговаривая: «Вода мокрая, мокрая!» Плавая, держа рот под поверхностью, он умел издавать громкие тюленьи звуки. Выйдя из воды, он прежде всего зачесывал волосы назад и осторожно надевал кепку. Помнится, играли в мяч, а потом она легла, и они ее облепили песком, оставив только лицо открытым и камешками выложив сверху крест.