Старуху он так запугал, что она едва не отказалась от чрезвычайно выгодного места и согласилась только тогда, когда Рекс заверил ее, что слепого безумца она видеть не будет, поскольку за ним ухаживает племянница, и что он тих, если его не раздражать. Он также условился с ней, что ни приказчик из мясной лавки, ни уборщица никогда не переступят порога дома. Когда все было устроено, Марго поехала за Альбинусом, а Рекс тем временем въехал в дом. Он перевез весь багаж, определил, кто где будет жить, распорядился вынести ненужные ломкие вещи. Затем он поднялся к себе в комнату и, музыкально посвистывая, стал прибивать кнопками к стене какие-то рисунки пером довольно непристойного свойства.

Около пяти он увидел в бинокль, как подъехал далеко внизу наемный автомобиль, оттуда, в ярко-красном джемпере, выскочила Марго, помогла выйти Альбинусу. Он стоял сгорбившись, был в темных очках и походил на сову. Автомобиль развернулся и скрылся за лесистым поворотом.

Марго взяла своего смиренного, неуклюжего спутника за руку, и он, водя перед собой палкой, двинулся вверх по тропинке. На некоторое время их скрыла еловая хвоя, вот мелькнули опять, опять скрылись и вот наконец появились на площадке сада, где мрачная (но уже, кстати, всей душой преданная Рексу) служанка опасливо вышла к ним навстречу и, стараясь не глядеть на безумца, взяла из руки Марго несессер.

Рекс между тем, свесившись из окна, делал Марго смешные знаки приветствия, прижимая ладонь к груди и деревянно раскидывая руки, — превосходная имитация Петрушки. Все это проделывалось, конечно, совершенно безмолвно, хотя, будь обстоятельства более благоприятными, он способен был бы к тому же великолепно запищать. Марго снизу улыбнулась ему и, под руку с Альбинусом, вошла в дом.

— Поведи меня по всем комнатам и все рассказывай, — произнес Альбинус. Ему было все равно, но он думал этим доставить ей удовольствие — она любила новоселье.

— Маленькая столовая, маленькая гостиная, маленький кабинет, — объясняла Марго, водя его по комнатам нижнего этажа. Альбинус трогал мебель, похлопывал предметы, словно это были головы незнакомых ему детей, старался ориентироваться.

— Окно, значит, там, — говорил он, доверчиво показывая пальцем на сплошную стену. Он больно ударился о край стола и сделал вид, что это он нарочно, — забродил ладонями по столу, будто устанавливая его размер.

Потом они вдвоем пошли вверх по деревянной скрипучей лестнице, и наверху, на последней ступеньке, сидел Рекс и тихо трясся от беззвучного смеха. Марго пригрозила ему пальцем, он осторожно встал и отступил на цыпочках. Ненужная мера, ибо, лестница оглушительно стреляла под тяжелыми шагами слепца.

Вышли в коридор. Рекс, стоя в глубине у своей двери, несколько раз присел, зажимая рот ладонью. Марго сердито тряхнула головой — опасные игры, он на радостях паясничал, как мальчишка.

— Вот твоя спальня, а вот — моя, — сказала она.

— Почему не вместе? — с грустью спросил Альбинус.

— Ах, Альберт, — вздохнула она, — ты же знаешь, что сказал доктор.

После того как они всюду побывали (кроме, разумеется, комнаты Рекса), Альбинус захотел опять, уже без ее помощи, обойти дом, чтобы доказать ей, как она ясно все объяснила, как он все ясно усвоил. Однако он сразу запутался, тыкался в стены, виновато улыбался, чуть не разбил умывальную чашку. Ткнулся он и в угловую комнату (где устроился Рекс и куда войти можно было только из коридора), но он уже совершенно заплутал и думал, что выходит из ванной.

— Осторожно, тут чулан, — сказала Марго. — Ты, ради Бога, запомни, а то голову разобьешь. А теперь повернись и постарайся идти прямо к постели. Ты не думай, что я позволю тебе всегда путешествовать так, — это только сегодня.

Впрочем, он сам чувствовал уже изнеможение. Марго уложила его и принесла ужин. Когда он уснул, она перешла к Рексу. Еще не изучив акустики дома, они говорили шепотом, но могли бы говорить громко: оттуда до спальни Альбинуса было достаточно далеко [69] .

Плотный бархатный мешок, в котором Альбинус теперь существовал, давал некий строгий, даже благородный строй его мыслям и чувствам. Покровом тьмы он был отделен от недавней жизни, погасшей на головокружительном вираже. Вспоминаемые одна за другой сцены составляли картинную галерею памяти: Марго в узорном переднике, приподнимающая пурпурную портьеру (как он тосковал теперь по ее тусклому цвету!), Марго под блестящим зонтиком, проходящая по малиновым лужам, Марго, стоящая голою перед зеркалом и грызущая желтую булочку, Марго в блестящем купальнике, бросающая мяч, Марго в переливчатом бальном платье, с загорелыми плечами.

Затем он думал о жене, и вся эта пора жизни с ней была, казалось, пропитана нежным бледным светом, и только изредка в этом молочном тумане что-то вспыхивало на миг — белокурая прядь волос при свете лампы, блик на раме картины, стеклянные шарики, которыми играла Ирма (и радуга в каждом из них), — и снова туман, а в нем — тихие, как бы плавательные движения Элизабет.

Все, даже самое грустное и самое стыдное в прошлой жизни, было прикрыто обманчивой прелестью красок. Он с ужасом замечал теперь, как мало успел воспользоваться даром острого зрения: ведь все эти краски свободно растекались по фону, и границы между ними выглядели до удивления размытыми. Вообразив, скажем, пейзаж, среди которого однажды пожил, он не мог назвать ни одного растения, кроме дуба и розы, ни одной птицы, кроме воробья и вороны, и даже они более походили на элементы геральдики, чем природы. Альбинус теперь понимал, что он, в сущности, ничем не отличался от тех узких специалистов, которых некогда презирал, от рабочего, знающего только свои инструменты, или от виртуоза, ставшего лишь облеченным в плоть придатком к своей скрипке. Специальностью Альбинуса было, в конце концов, живописное любострастие. Лучшей его находкой была Марго. А теперь от нее остались только голос, да шелест, да запах духов — она как бы вернулась в темноту маленького кинематографа, из которой он ее когда-то извлек.