Я верю вам. Но это-то и создает еще большие трудности. Вы говорите, я бесценен для страны? Да что там, вы считаете меня бесценным даже для вашей собственной шкуры. Вот вы сидите здесь и дрожите, потому что знаете – я последний, кто может спасти ваши жизни, и знаете, что времени почти не осталось. И все же вы предлагаете план, который уничтожит, разорит меня, план, который требует, с идиотской прямотой, без уверток, кривляний, обмана, чтобы я работал себе в убыток, что бы я работал, а каждая тонна металла, которую я произведу, обходилась мне дороже, чем я за нее плачу, чтобы я скормил вам все, что имею, и мы будем вместе умирать с голоду. Такое отсутствие логики – это уже слишком для любого человека, даже для бандита. Ради самих себя – Бог с ней, со страной, и со мной – вы должны на что-то рас считывать. На что?

Он видел на их лицах выражение «авось пронесет», особое выражение, которое казалось одновременно таинственным и обиженным, как будто – совершенно невероятно! – именно он скрывал от них какой-то секрет.

Не понимаю, почему надо обязательно так пессимистично оценивать ситуацию, – мрачно изрек Мауч.

Пессимистично? Вы что, действительно считаете меня способным продолжить дело при вашем плане?

Но это только временно!

Временных самоубийств не бывает.

Но это только на время чрезвычайного положения! Только до тех пор, как все придет в порядок!

– И каким же образом все придет в порядок? Ответа не последовало.

Как, по-вашему, я буду давать сталь после того, как стану банкротом?

Вы не станете банкротом. Вы всегда будете давать сталь, – безразличным тоном вступил в разговор доктор

Феррис, не высказав ни порицания, ни одобрения, просто констатируя факт, как он мог бы сказать другому: ты всегда будешь лоботрясом. – Вам от этого никуда не деться. Это у вас в крови. Или, более научно, вы так устроены.

Реардэн сел; у него было такое чувство, словно он подбирал шифр к цифровому замку и при этих словах почувствовал – клик! – первая цифра встала на свое место.

Главное как-нибудь пережить кризис, – сказал Мауч, – дать людям передышку, шанс подняться.

А потом?

Потом будет лучше.

За счет чего? Ответа не последовало.

Кто же все улучшит?

Господи, мистер Реардэн, люди же не стоят на месте! – вскричал Хэллоуэй. – Они что-то делают, растут, идут вперед.

Какие люди?

Хэллоуэй сделал неопределенный жест:

Просто люди.

Какие люди? Люди, которым вы намерены скормить последние крохи «Реардэн стал», ничего не получив взамен? Люди, которые будут продолжать потреблять больше, чем производят?

Условия изменятся.

– Кто их изменит? Ответа не последовало.

– Останется ли у вас что-нибудь, что можно будет грабить? Если вы не понимали смысла своей политики раньше, просто невозможно, чтобы вы не осознали этого теперь. Взгляните вокруг. Все эти чертовы народные республики по всей планете существуют только за счет подачек, которые вы выдавливали для них из нашей страны. Но вы – у вас не осталось ничего, откуда еще можно что-то выжать или слизать. Ни одной страны на всем земном шаре. Наша была самой большой и последней. Вы ее полностью выжали. Вы– Доили насухо. Я остался последним обломком всего этого великолепия, которого не восстановить. Что вы будете делать, вы и ваш народный земной шар, после того как прикончите меня? На что вы надеетесь? Что у вас впереди – если не считать полного, окончательного и чисто биологического вымирания от голода?

Они не отвечали. Они не смотрели на него. На их лицах застыла упрямая злоба, как будто они слушали призывы лжеца.

Потом Лоусон мягко, полуупрекающе-полупрезрительно произнес:

– Хорошо, но вообще говоря, вы, бизнесмены, все время предрекаете всякие катастрофы, вы годами кричите о не счастьях при каждом прогрессивном начинании и пророчите нашу гибель – но мы живы. – Он улыбнулся, но тотчас стер с лица улыбку, наткнувшись на внезапно потяжелевший взгляд Реардэна.

Реардэн почувствовал, что у него в голове снова прозвучало: клик! – и встала на место еще одна цифра в замке. Он подался вперед.

На что вы рассчитываете? – спросил он, его голос изменился, он стал ниже, и в нем послышался настойчивый, тяжелый, стучащий звук дрели.

Нам надо выиграть время! – кричал Мауч.

Времени уже ни для чего не осталось.

Нам нужен только шанс! – кричал Лоусон.

Шансов тоже больше не осталось.

Только пока мы не встанем на ноги! – кричал Хэллоуэй.

Вы не встанете на ноги.

Только пока наша политика не начнет приносить плоды! – кричал доктор Феррис.

Абсурд бесплоден. Ответа не последовало.

Что теперь может вас спасти?

– О, вы что-нибудь придумаете! – кричал Джеймс Таггарт.

И тогда, хотя он привык к этой фразе, которую слышал всю свою жизнь, Реардэн почувствовал оглушительный грохот внутри, как будто настежь распахнулась стальная дверь, – последняя цифра опустила рычаг механизма, еще одно маленькое число, пополнившее общую сумму, и сложный секретный механизм открыл замок; он получил ответ, вобравший в себя все проблемы и противоречия, раны всей его жизни.

В мгновение тишины, последовавшей за грохотом, ему показалось, что он слышит голос Франциско, спокойно спрашивавший его в бальном зале этого отеля и повторяющий вопрос здесь и сейчас: «На ком из присутствующих здесь лежит самая большая вина?» И он услышал собственный ответ тогда, в прошлом: «Предполагаю, на Джеймсе Таггарте», и голос Франциско, произносящий без всякого упрека: «Нет, мистер Реардэн, это не Джеймс Таггарт».