— Где гильзу нашли? — не оборачиваясь, спросил участковый у Шиляева.

— А вот здесь и лежала, рядом с деревом, — ответил тот, с удивлением наблюдая, как участковый припал на колени, приблизился лицом к белым подавленным мхам, будто принюхивался к их запахам. И не зря. Еще две гильзы углядел он в песчаной мешанине. И вот сейчас стоят они рядком на столе, отливают латунью. Какая тайна скрыта за ними? Что за трагедия разыгралась там, на косогоре? И где сейчас владелец пистолета, применивший, видимо, его в критической ситуации? Нет, как ни прикидывай, с какой стороны ни подходи к решению этой задачи, а рапорт на имя начальника писать надо. И сегодня же с попутной машиной отправить в райотдел. Там головы посветлее.

Лапочкин положил перед собой чистый лист бумаги, крутанул меж вспотевших пальцев ручку. Писал, словно бисер на нитку нанизывал, впору в лупу разглядывать мелкую вязь слов. «Докладываю, что вчера в девяносто втором квартале...» Почесал свободной пятерней затылок. Опять в райотделе по кабинетам смешок пойдет, ехидство разное: «Во владениях Лапочкина — преступление века. Рысь дохлую нашли».

Он представил, как при очередной встрече сотрудники будут участливо жать ему руку, заговорщицки подмигивать и шепотом спрашивать: «Ну, как там у тебя, рысиной шкурой на унты нельзя разжиться? Ноги вот зимой мерзнут, тепла требуют».

Лапочкин отодвинул лист с незаконченным рапортом. Не то все это. Туман, словом...

В этот момент и приоткрылась дверь его кабинета, и в просвете показалось лицо лесного объездчика Савелия Костромина.

— Разреши, Александр Палыч?

— Чего спрашивать, и так уже вошел.

— Вижу, занят ты, а тут я со своей докукой.

Примостился Костромин на стул и взглядом тоже в окно, к призывной зелени леса. Пошел по кабинету волной терпкий табачный дух.

«Эк оброс в лесу, — подумал Лапочкин, — а ведь еще, ядрен корень, побрить-подмолодить, любой одинокой бабенке под стать будет».

Не удержался от колких слов:

— Эх, Савелий, Савелий, захирел ты в своей чащобе, как пень трухлявый мохом обсыпался. Привел бы себя в порядок, оказал свое лицо в том виде, что за волосьем твоим не усмотришь, глядишь, и сосватал какую ни есть вдовицу, по-другому бы и солнце тебе светило. Эвон сколько в поселке баб без мужской опоры на корню сохнет. Вошел бы в их интерес. Одно слово тебе, глушь лесная. Ну да ладно, в сваты к тебе не набиваюсь, выкладывай, какая ко мне докука, не в молчанки, поди, играть пришел.

— Да вот прикидываю, с чего бы начать.

— Веселый ты человек, однако. Давно приметил. Из тебя слова, что гвозди ржавые из чурбака тянуть. Давай быстрее, а то у меня государственных дел по горло.

— Мое дело как раз и есть самое что ни на есть государственное.

Он ткнулся рукой за пазуху, вытянул стопочку радужных десятирублевок, сыпанул их веером на столе.

— На вот...

Поймал недоуменный взгляд участкового.

— Это еще к чему? — посуровел голосом Лапочкин. — Я у тебя вроде не брал и тебе не одалживал. На браконьерстве тебя не ловил, хотя доподлинно знаю — не безгрешен. Но те разговоры еще впереди.

— А ты сосчитай сначала, а вопросы потом задавать будешь. То, что ты с подозреньем ко мне, я давно знаю. Но это дело хозяйское, к тому же ремесло твое обязывает, как не понять. А я вот деньги принес. Так-то... Оно, конечно, я доверия не требую и прав таковых не имею. Утерял его, доверие-то, все война, поди она к лешему. Только за те промашки отбыл я сполна. Горя, что хлебнул, не увезешь в коробе. Откроюсь тебе, было время, когда из немецкой-то неволи в свою попал, лютел здорово. Хотя и понимал, никто в эту самую РОА [6] меня не тянул. Выжить хотелось, да и другое мыслилось. Винтовку получить и — в лес. И коль такого не случилось — еще неясно, моя ли то вина. А раз сполна отсидел, значит, государством прощенный. И сегодня тебе в открытую заявляю: нет у меня к нему претензий...

Многое Савелий передумал, пока с кордона в поселок вышагивал. Вроде бы и племяш родной Леха, да и самого еще порой обида сильнее хмеля пьянит. За что десять лет в колониях мыкал? За то, что в плену сломался, пожить еще захотелось, а потому и сделал перед строем два роковых шага. А когда ответ держать пришлось, уже не доказать было, что к партизанам стежку искал. Не верили. Раз добровольно в услужение к немцам пошел — предал Родину в трудную минуту. Какие могут быть объяснения...

Молчал Савелий. Не торопил его Лапочкин, понимал: есть причины к такому разговору, а душу выворачивать наизнанку всегда нелегко. Перебирал участковый хрустящие червонцы, пришлепывал губами.

— Триста шестьдесят вроде.

— Вот я и говорю, что триста шестьдесят. Не сомневайся в этом, заноси в протокол.

— Ты мне, ядрен корень, дело толкуй, а протокол — моя забота, бумаги при случае хватит.

Скользнула тень по лицу Савелия. «Не зря ли зашел — себя вконец растревожил?»

— Я и толкую. Денежки эти не мои, и не тебе их одалживаю, а возвращаю по принадлежности, государству. Евоные это деньги, по-другому не может быть,

Насторожился при этих словах участковый, даже ладонь к уху приставил, взгляд острый, пытливый. А Савелию, и правда, будто полегчало ему от малого признания, еще многое сказать захотелось.