От берегов Босфора до берегов Евфрата

Аннотация
Литературное творчество сирийцев, коптов и ромеев в I тысячелетии н. э. Источник.  От берегов Босфора до берегов Евфрата 1987 г. Добавлено, для удобства чтения, деление на разделы ..

Подзаголовок этой статьи, может статься, не для каждого читателя одинаково ясен. Чтобы сделать недоразумения не­возможными, поспешим (испросив прощение у тех, кто в та­кой подсказке не нуждается) сейчас же напомнить, что в ин­тересующую нас эпоху сирийская литература [1] — это литера­тура отнюдь не на арабском, а на особом сирийском языке [2] , который представлял собой определенную стадию развития одного из диалектов арамейского языка (когда-то канцеляр­ского языка древнеперсидской империи, позднее, между про­чим, разговорного языка в Палестине евангельских времен) и оставался языком христианской литературы под верховен­ством ислама вплоть до XIV в.; что «копты» (от араб, «аль- кубт», «аль-кобт» или «аль-кыбт») — это принявшие христи­анство египтяне, прямые потомки народа фараонов, также удержавшие в литературном обиходе язык своих предков, лишь упростив его и наводнив словами греческого происхож­дения1; наконец, что «ромеи» (попросту «римляне» в средне­вековом греческом выговоре) — это те, кого мы по условной западноевропейской традиции до сих пор называем византий­цами, то есть говорившие и писавшие по-гречески подданные «Нового Рима» — Константинополя.

По меньшей мере до VII в. (когда сирийские, палестинские и египетские территории выпали из византийского круга земель, отойдя к Халифату) обычным было положение, когда один и тот же человек в некотором отношении являл собою «ромея», а в другом отношении — «сирийца» или «копта». Для истории ли­тературы значим простейший критерий — языковой: тот, кто пишет или читает по-гречески, принадлежит зоне византийской литературы, а кто по-сирийски или по-коптски, отходит к зоне «ориентальной». Но противостояние, конечно, не ограничива­ется языковой плоскостью. «Ромейское» — это центростреми­тельные силы жизни и культуры: приверженность имперско­му принципу — в политике, эллинистическим традициям — в культуре, ортодоксии вселенских соборов христианской Церк­ви (а в ранний период — древнему язычеству или отвлеченной философской вере) — в религии; верность греческому языку ло­гически из этого вытекает. Напротив, «сирийское» или «копт­ское» — это силы центробежные: народный язык — против ко­смополитического языка образованности; местные интересы — против гнета империи; самобытное творчество, «варварская» выразительность и реванш восточного вкуса — против эллини­стической нормы; стихия гностического синкретизма, энкратитства (крайнего, «еретического» аскетизма — см. ниже), подчас веяния магизма, позднее теологические доктрины несторианства и монофиситства — против богословской ортодоксии.

Перед читателем — не антология византийской литерату­ры, хотя грекоязычных текстов в книге много. Это антология ближневосточной литературы I тысячелетия нашего летосчис­ления — перспектива, в которой и Константинополь виден с востока, откуда-то из Месопотамии. Зона греческого языка интересует нас постольку, поскольку в ней додумывалось и до­говаривалось то, чем жили в пустынях Египта и Палестины, на берегах Евфрата, в городах на скрещении древних караван­ных путей.

Западный предел нашего мира — столица на Босфоре, озна­меновавшая своим местоположением тот угол Средиземномо­рья, где Европа и Азия зримо подступают вплотную друг к дру­гу. Константинополь лежит на европейском берегу Босфора; с противоположной стороны ему соответствуют обе дополни­тельные субстолицы Византии — Халкидон и Никея, города вселенских соборов. Между тремя городами проходит рубеж двух материков.

На восток от этого рубежа лежат земли, ныне входящие в со­став Турции, Сирии, Ливана, Ирака, Израиля, Иордании, Егип­та. В те времена от юго-восточного угла Черного моря к северо­западному углу Аравийского полуострова шла граница, разделяв­шая две многонациональные державы — Римскую империю и персидское государство Сасанидов. Ареал, который нас инте­ресует, — это ареал пограничный. Сирия была рассечена грани­цей надвое: западная Сирия вплоть до прихода арабов принад­лежала ромеям, восточная — персам. Сирийская культура раз­вивалась на территориях обоих государств: Ефрем Сирин (Афрем) переселился из Нисивина, завоеванного Сасанидами, в Эдессу, лишь бы оставаться внутри пределов христианской дер­жавы, но Афрахат был прозван «персидским мудрецом», а Исаак Сириянин подвизался в монастыре среди гор Хузистана.

«Пограничное» положение сирийской христианской куль­туры между двумя мирами, так сказать, овеществлялось, ста­новилось наглядным в посреднической роли, вновь и вновь по­ручавшейся Сасанидами своим крещеным подданным в пери­оды замирения с ромеями (так шахиншах Ездигерд I послал главу сирийской церкви в Иране Ябалаху I с дипломатической миссией к Феодосию II в 417—418 гг., так сирийский епископ Бар Саума участвовал в переговорах по выяснению византийско-иранской границы во второй половине V в., так, наконец, высшие сирийские иерархи составили посольство шахини Бу­ран к ромейскому императору Ираклию в 630 г.)1.

Сирийцы — это народ толмачей: достаточно вспомнить, что из их рук Восток получил Аристотеля, которому предстояло кружным путем, через арабов, вернуться на Запад в эпоху схо­ластов. Это народ купцов, посланцев и миссионеров, чье бытие определялось фактом противостояния двух цивилизаций; факт этот был источником как материального, так и духовного обо­гащения, — хотя, разумеется, и непрестанной угрозой. Но они не только соединяли собою, как живой мост, Византию и Иран [3] ; судьба их связана с еще большими географическими дистанци­ями. Их колонии в иноземных городах, их торговые фактории раскинулись вдоль «шелкового пути» до самого Китая, где в VII в., согласно свидетельству стелы Сианьфу на китайском и сирийском языках, существовала большая христианская об­щина во главе с епископом-сирийцем. Сирийское письмо или его модификации применялись народами Центральной Азии; сирийская литургия с незапамятных времен и вплоть до появ­ления европейцев в XVI в. служилась в церквах «христиан апо­стола Фомы» на Малабарском побережье Индии [4] . Контакты сирийцев уходили и на Запад; их присутствие засвидетельство­вано надгробиями на территории Франции, формы их художе­ственного творчества, занесенные торговыми и церковными встречами, оказали воздействие на становление раннесредневе- кового стиля в далекой Ирландии.

С коптами, вторым по значению народом христианского Ближнего Востока, все обстояло иначе: они были куда менее склонны к странствиям, куда более замкнуты в пределах своей нильской долины и своих оазисов; темперамент их культуры не столь подвижен. И все же они также были включены в «сило­вое поле» широкого межэтнического синтеза восточных и за­падных элементов. Коптская литература, как и все литературы этого круга и типа, дала очень много переводов, преимущест­венно с греческого, да и сама породила некоторые тексты, ко­торые переводились на другие языки. Коптское искусство во­брало в себя многообразные влияния и, в свою очередь, явило собой образец для художественного творчества внутри других культур. Наконец, одно создание коптского христианства по­лучило международный резонанс неимоверной широты по всей христианской «ойкумене» — от Ирана до Атлантики: речь идет о монашестве. Конечно, монашество было предвосхищено в практике аскетов ессейско-кумранитского, а затем и раннехри­стианского круга; но становление монашеской формы жизни невозможно представить себе без инициативы одного копта — отшельника Антония Великого (того самого, чьи «искушения» стали одним из самых распространенных мотивов европейской литературы и европейского искусства) и без организаторских усилий другого копта — Пахомия, или Пахона (копт. «Орел»; и тот и другой умерли в середине IV в.)1. Тому, что такое хри­стианское монашество, мир учился у коптов. Монастыри Фиваиды — пустынной области на юге Египта, невдалеке от древ­ней столицы Фив, — стали целью паломничества для пришель­цев издалека, спешивших на месте познакомиться с новым образом жизни.

Блестящие, образованные, утонченные господа из Констан­тинополя отрекались от приманок цивилизации, чтобы пойти на выучку к грубоватым и хмурым египетским мужикам, являв­шим на деле ту цельную, бескомпромиссную простоту сосредо­точения воли, что так трудно давалась всем этим «последним эллинам» и «последним римлянам». Читатель найдет в этой книге характерный рассказ об одном из таких столичных вель­мож, по имени Арсений, который стал монахом в Египте и по­корно слушал наставления своего «старца» из коптов. На во­прос: «Как это ты, изучив толикую науку римскую и эллин­скую, просишь совета у невежды сего о помыслах твоих?» — Арсений возразил: «Так, науке римской и эллинской выучен я; но из науки невежды сего не вытвердил еще и азбуки».