Трамвай прихрамывал, тряслись клетки и ящики. Ехали неизвестно куда.

Тошка что-то шептала беззвучно. Взгляд у нее стал сосредоточенным, будто она задачку решала. И я подумал, что зря пустился в объяснения. Это все-таки непростой вопрос — отношение человека к другим живым существам; порой и взрослые люди тут ничегошеньки не понимают. А восьмилетней Тошке где уж понять…

— А как же птиц выпускают? — спросила Тошка, вдруг обрадовавшись какой-то своей мысли. — Нарочно выпускают из клеток? Покупают, чтоб выпустить?

— Тоже надо соображать, — сказал я неохотно. — Если птица долго жила в клетке, выпускать незачем.

— Умрет?

— Скорей всего.

— Значит, они без нас не могут, да?

— Не могут.

— И вот птицы… и рыбы тоже, да?

— И рыбы, и птицы, и домашние звери. И цветы на окошках. Все, кого мы приручили, теперь не могут без нас.

— И собаки?

— Даже собаки.

Тошка еще пошептала что-то, а потом успокоилась, отвернулась, стала глядеть на мелькавшие за окном машины. И до вечера, до той поры, пока не явились за ней родители, Тошка не вспоминала о зверях и птицах. Наверное, надоело ей раздумывать. Забыла.

А вечером вдруг затрещал телефон. Звонила Тошка.

— Ты чего не спишь?!

— Сейчас, — сказала она. — Я только хотела спросить… А если всех выпустить обратно, они приспособятся?

— Кто?

— Ну, птицы, звери… Все домашние. Они опять приспособятся, чтобы на воле жить?

— Нет, — сказал я. — Вряд ли.

— Почему?

— Это долго объяснять. Ложись спать, пожалуйста.

Тошка задумчиво подышала, посопела в трубку. Я представил, как она стоит сейчас у телефона (может быть, тайком вылезла из кровати, в ночной рубахе, босиком) — ковыряет пальцем стену, хмурится, и на лбу ее стягиваются, шевелятся крупные веснушки.

— А ты рыб своих накормил?

— Накормил.

— Ну, тогда ладно, — сказала Тошка, Тося, Антонина и положила трубку.

Следующую зиму я прожил в деревне. Когда Тошка вместе с родителями навестила меня, ей очень понравился мой деревянный дом (только представьте: весь из бревен, с каплями смолы на потолке, с замерзшими, будто солью обсыпанными окошками); понравилась невиданная прежде большая печка, где жарко плясал, шелестел и стрелял искрами настоящий, живой огонь… Еще поразил Тошку нетронутый снег. Столько его было! Сахарные сугробы в саду, и в поле за огородами, и в сосновом лесу, где снежные подушки лежали даже на сизо-голубых ветках.

Опять глаза у Тошки сделались жадными и округлились.

— Приезжай почаще! — сказал я, не подумав о последствиях.

Каждую субботу и воскресенье Тошка заставляла родителей привозить ее в деревню, а каникулы, зимние и весенние, она провела у меня целиком.

Ей было интересно до жути.

По утрам в стенку нашего дома стучал дятел. От частого и невероятного крепкого стука мы просыпались, напуганные.

— Зачем он колотит?!

— Пропитания ищет, — сказал я. — Может, в бревне жуки завелись, и дятел их выковыривает.

— А что же ты его не накормишь? — сердито спросила Тошка, сразу хватаясь за главную мысль.

Была у меня докторская колбаса, мы ее тоненько настригли (чтобы ломтики были похожи на червяков) и высыпали за окно на фанерную дощечку.

Тошка разбудила меня еще затемно, ей не терпелось увидеть, как дятел станет питаться колбасой. А я не очень верил, что дятел соблазнится. И мне очень хотелось досмотреть утренний сон. Я промычал что-то, заснул и прозевал событие.

— Он прилетал!! — сообщила мне Тошка. — Большой такой, в красной шапке и красных штанах. Как шлепнулся сверху, так фанерка чуть не сломалась!

На колбасные крохи слетелись желтогрудые синички. Подчистили кормушку, начали вертеться в голых ветках сирени, заглядывая в окно.

— А их — чем надо кормить? — спросила Тошка.

Я покопался в своих умных книгах, там было написано, что синицы любят сало и семена подсолнуха.

Пришлось идти на базар. Хозяйственной сумки у нас не было, все покупки мы загрузили в наволочку. Потом эта наволочка честно прослужила нам всю зиму. Она прочная была, и мы доверху наполняли ее семечками, крупой и хлебом.

Действительно, синицы любили подсолнух. Едва мы насыпали в кормушку сухо шуршащих пестреньких семян, как началась работа. Одна за другой прыгали в кормушку синицы, хватали клювом семечко и утаскивали на какую-нибудь ветку. А там, на ветке, зажимали семечко лапой, цепкими черными коготками, и моментально расклевывали — только шелуха разлеталась.

Через день все дорожки в саду, крыльцо и ступеньки были усеяны шелухой, будто после деревенской гулянки.

Вслед за синицами начали собираться воробьи. Целая воробьиная стая сидела на яблоне, дожидаясь, пока наполнят кормушку. Воробьиный нос не годится для того, чтобы расклевывать семечки подсолнуха. Воробьям по вкусу пшено или хлебные крошки. И мы крошили хлеб, сыпали пшено; воробьи (между прочим, самые трусливые из всех птиц) долго нацеливались, затем разом слетали вниз, толкаясь и шлепаясь друг другу на головы. Слышался дробный перестук носов, будто крупный дождик барабанил по кормушке.