– Ну дуйте из кошары на перепись! – приказал «новобранцам» капитан и, как только те вышли за пределы загона, дал знак пулеметчикам.

Две с половиной сотни латышей приняли на себя свинцовые струи. Сквозь трескотню «максимов» было слышно, как пули бьют в плотную массу тел, будто в дерево. Когда все пленные полегли, заливая кровью неровную, выбитую овечьими копытами землю, капитан, срываясь на хрип, закричал:

– Кто живой, не бойсь, вылезай. Отпущу.

Поднялись двое. Оба были словно перекрашены в алый цвет. Даже русые волосы порыжели, сбились в комки.

– Хотите – идите к своим, хотите – оставайтесь у нас, – сказал Курской и отвернулся.

Один, пошатываясь, зашагал из кошары на север, в дымы. Второй подошел к Курскому и стал рядом. Почему? А кто знает. И расспрашивать не станешь.

А в четырех верстах от Днепра, возле местечка Терны, латыши в это самое время расстреливали на краю яблоневого сада пленных офицеров из «команд удальцов». Определяли на глазок – по лицам, по рукам, по говору. Тех, кого отнесли к рабочим или крестьянам, отогнали в сторону. Остальных расстреливали. Шеренгу за шеренгой, постепенно отодвигаясь назад, чтобы не было завалов из трупов. Экономно, по одному патрону на пленного. Известно, латышские стрелки промахов не знали. Но на всякий случай, когда со стрельбой было покончено, всех лежачих добили штыками. Тоже очень точно и неспешно, с европейской аккуратностью. Гражданская война…

Настоящей стихией Владислава Барсука был ближний артиллерийский бой со скорострельными и подвижными полковыми пушками. От хуторка Тальникова – три хатки да ветряк с полуоборванными, как у бабочки, маховыми крыльями – он кинулся в самую гущу, в дымы и пожары. Оглохший, измазанный кровью, страшный в своем остервенении, в упоении, в пренебрежении к своей и чужим жизням, он выскочил навстречу пробивающимся на помощь латышам бойцам Пятьдесят второй стрелковой красной дивизии.

Батарея Барсука шла рысью, опережая редкие офицерские цепи. Со стороны наступающих красных ударили трехдюймовки. В двадцати шагах от орудий белых землю вздыбило гранатами, осыпало осколками и комьями чернозема. С лошади свалился ездовой, ойкнул кто-то из сидящих на зарядном ящике. И тут же плотными роями – пока над головами – винтовочные и пулеметные пули. Цепи красных – вот они, даже можно разглядеть грязные, рваные рубахи.

– С передков! – не слыша собственного голоса, что есть мочи закричал полковник.

Расчеты мигом отсоединили пушки от уносов, и ученые кони тут же ушли назад, за небольшой, поросший ковылем курган.

– Прямо по цепи! Направление на отдельную яблоню справа! Тридцать! Трубка тридцать! Огонь!

Подскочили «марианки», посылая семидесятипятимиллиметровый «шрап» к цепям красных стрелков, к их пулеметам. Канониры едва успевали, работая ключами, устанавливать деления на дистанционных трубках и быстро, наметанным глазом, считывать цифирьки на боеголовках. Стаканы шрапнелей разрывались низко над порядками атакующей дивизии. Пули стучали по щиткам пушек, за которыми теснились расчеты. Пушки подпрыгивали и подпрыгивали, поднимая вокруг себя пыль. Уже ни черта не стало видно…

Барсук отбежал, влез на зарядный ящик, как на постамент. Доступный всем осколкам и пулям. Зато все видно как на ладони.

– Правее ноль двадцать! Огонь!

Шрапнель осыпала красных, их ряды смешивались, они стали медленно отступать, потом побежали, оставляя за собой холмики, на которых развевались клочки рваных рубах.

– Ага! Бегут! – Барсук уже готов было скомандовать, чтоб подавали передки – преследовать большевиков, но тут из-за пеших порядков Пятьдесят второй начал выползать змейками и, выйдя на простор, сливаться в лаву кавалерийский полк.

Счет пошел на секунды. Перейдут красные на рысь, а потом на слань – мигом одолеют те пятьсот – семьсот шагов, что отделяют их от батареи.

– Убирай своих пешеходов! – закричал Барсук поручику, командиру офицерской роты, изготовившейся к атаке. И скомандовал: – Левее ноль тридцать! Трубка сорок! Беглым!

Шрапнель выдирала из лавы всадников, как пинцет клочья ваты. Но лава и есть лава, она тут же смыкалась, подобно лужице ртути, и, набирая ход, поблескивая сталью шашек, устремилась к батарее. Офицерские цепи отхлынули за курган, батарея осталась одна. И некогда уже брать орудия на передки – догонят, сомнут, изрубят.

Лава редела, местами сбивалась в кучки, местами словно вытаивала под разрывами шрапнели, но остановиться уже не могла.

Барсук бросился к пушкам. Уже не до прицелов, не до трубок. Канониры, неизвестным образом найдя несколько свободных секунд, изготовили снаряды с установкой головки на «К». Картечь. Сноп свинцовых пуль, вылетающих из стволов, сметает на пути все живое.

Картечь – кулачный бой артиллериста, самый ближний.

– Целься в лоб! – крикнул Барсук и сам, открыв затвор пушки, стал глядеть сквозь ствол, сквозь сверкающую, вьющуюся от закрутки нарезов трубу на приближающихся кавалеристов. Блеск поднятых вверх шашек резал глаз.

Пушки били уже вразнобой, то и дело прыгая, как будто в какой-то дикой детской игре. Наводчики утюжили впрямую, по видимой сквозь стволы цели, изредка подкручивая маховик наводки, чтобы поразить тех, кто вырывался вперед. Вот уже и нет припасенных снарядов, а до зарядных ящиков бежать нет времени.

Но лава смешалась, сбилась, запуталась в свалившихся наземь лошадях и всадниках. Повернула.

Старший фейерверкер, весь в копоти и грязи, обернулся к Барсуку.

– Разрешите, вашвысородие, за снарядами сбегать. Шрапнелькой их достать. Или гранатой.