Ах, Игорек Сикорский! Успел построить эту невиданную четырехмоторную махину и укатил в Америку, подальше от полыхающей России – конструировать для американцев новые пружинные матрасы. А в России, какой бы она ни была, кто остается? Вот и выходит, что вся надежда на этих нынешних мальчишек. Они теперь быстро растут. Не успеешь оглянуться, а все рычаги управления уже в их руках…

Трудно, очень трудно было избавиться от таких крамольных мыслей в это непростое время.

…Юра Львов был до предела захвачен своей новой жизнью, она несла его, как река Кача, протекающая рядом с аэродромом, несет, перекатывая, мелкие камни.

Осень накатилась на поселок стремительно, с редкими теплыми дождями. Все чаще по утрам солнце пряталось за низкими облаками, которые натягивал с гор слабый ветер. Покрывались желтизной и багрянцем листья на черешнях и абрикосах в соседствующих с Александро-Михайловкой садах. Эти сады тянулись почти от самого песчаного качинского пляжа вверх, в горы. Манили своей сладостью и сочностью потяжелевшие яблоки.

Лизавета-Керкинитида, глядя, как в темноте жестяного ангара Юра помогает механикам устанавливать на самолет мотор с милым названием «Гном», выщелкивала из круглой шляпки подсолнечника семечки, хохотала, звала Юру на море.

И Юра не выдерживал, оставлял на часок-другой любимую технику, мчался вместе с Елизаветой к Каче, где песком стирал с себя черные масляные полосы, потом они бежали к морю или в сады. Хозяева-татары снисходительно относились к воровским садовым набегам двух подростков:

– Ай-вай, война идет, скоро совсем не знать, как жить, пусть берут яблок, пусть берут груш, слив…

А эти двое и не думали о войне, которая шла где-то за перешейками, о жестокой войне, где юнкера и гимназисты, сняв гимнастерки, шли в штыковые атаки против крестьянских мальчишек из-под Пскова или Костромы. Санитарные поезда, беспрестанно, днем и ночью идущие с фронта, миновали Александро-Михайловку. Они шли через Мекензиевы горы и Инкерман, мимо заброшенных устричных заводов, вдоль Киленбухты к Большому рейду, где их ждали санитарные автофургоны и подводы.

Севастопольский госпиталь был переполнен, как переполнены были больницы и санатории Ялты, Феодосии, Керчи, Симферополя… Жара способствовала гангрене и воспалениям, в палатах и в коридорах больниц стоял запах гниющей плоти.

С каждым днем таяла армия барона Врангеля, и подкрепления ждать было неоткуда.

И сюда, в Александро-Михайловку, время от времени тоже докатывалась война, напоминая о себе доставленными откуда-то из Северной Таврии гробами с погибшими летчиками. Поселок тогда одевался в черное, потому что это было общее горе его жителей: здесь все друг друга знали, не один год вместе делили и радости и невзгоды.

Лишь неделю назад улетел отсюда, с этого аэродрома, к Каховке только что отремонтированный «ньюпор» с веселым, красивым летчиком Ваней Лагодой – и вот его уже привезли в наскоро сколоченном гробу.

Юра сдружился с Лагодой как-то незаметно. Любил наблюдать, как он работает в ангаре-мастерской. Все горело у него в руках, все он делал споро и четко. Особенно увлекался столярным делом. Фуганок и стамеска были в его руках словно игрушечные. При этом, вырезая какую-нибудь сложную балясину, он любил пофилософствовать. Скажем, спрашивал:

– А ты откуда родом, Юрка?

– Из Таганрога.

– Скажи! Наш брат – казак, – одобрительно улыбался Лагода. – Тебе самое с руки – в летчики. Потому как почти все летчики из казаков. Правда! Все думают: раз, мол, с конем справляются, так и с этой «коломбиной» справятся. Наш начальник Авиадарма генерал Славка Ткачев кто, по-твоему? Казак! Бывший казацкий подъесаул. А как летает! Как чайка над морем! Первый в русской авиации Георгия получил!

– А ты тоже казак? – спрашивал Юра.

– Греби сильнее! Я четырежды казак. У меня и деды-прадеды казаками были, братья меньшие – трое – тоже казаки, чуток разберемся в этой войне, я и их к летному делу приохочу.

Не разобрался, времени не хватило. И некому теперь приспособить к летному делу трех младших братьев, потому что старшего всем поселком провожали на летное Братское кладбище.

Дул холодный ветер, вылетая как будто из-под самых темных туч, окутывавших Мекензиевы горы. Моросил серый, мелкий дождик.

Коротенькая процессия свернула с большака на особый участок кладбища, который носил торжественное название «Кладбище жертв русской авиатики». Вместе со всеми Юра вошел ворота, снял свою намокшую фуражку. Здесь стал слышен стук крупных капель, падающих с листа на лист у высоких уже, раскидистых лавровых деревьев и платанов: ведь первая могила появилась здесь еще в десятом году. Тихо шумели, словно шептали о чем-то, кипарисы. Как бы заново отполированные, блестели над могилами крест-накрест поставленные пропеллеры.

Когда Юра в первый раз увидел кладбище по дороге в Алекандро-Михайловку, это были для него просто памятники героям, теперь же, после того как он не однажды посетил могилы летчиков вместе с Лоренцем, каждая из них стала для него живым рассказом о полете, о человеке, о его характере и его ошибке или неоправданной, безумной смелости… Вот здесь лежит Леокадьев, один из первых пилотов, который на допотопном «фармане» решил перелететь Мекензиевы горы, но мотор в сорок лошадиных сил не смог одолеть нужную высоту, и пилот врезался в скалу… А этот пропеллер стоит над прахом Бертье, человека, который осмелился войти в пике на стареньком моноплане «блерио», и при выходе у него начал рассыпаться аппарат. До земли оставалось всего сто метров…