– Что он хотел? – спросил Кольцов.

– А что может хотеть бродяга, клошар? Нищий, если по-нашему, – пояснил Илья Кузьмич. – Особая каста. Законом здесь запрещено нищенствовать, но можно получить вознаграждение за оказанную какую-либо услугу. Или воровать. Этот предложил сопроводить нас в гостиницу с таким сервисом, от которого никогда не отказываются мужчины.

– И что же вы?

– Я ему ответил. Он меня понял.

Пройдя сквозь широкую вокзальную дверь, они оказались на улице Паради, и словно нырнули в водоворот шумной парижской жизни. Вдоль сияющих хрустальных витрин неспешно двигалась говорливая толпа. Сердито клаксонили лимузины, с трудом пробираясь сквозь уличное многолюдье. Размахивая газетами, что-то выкрикивали продавцы новостей. Откуда-то доносились печальные звуки шарманки.

После тихой, деловой и озабоченной Москвы Париж показался Кольцову похожим на яркое цветистое лоскутное одеяло, под которым он проспал все свое босоногое детство в родительском доме в Севастополе. Мама доставала на швейной фабрике ни для чего уже больше не пригодные обрезки различных тканей и сшивала их в самом причудливом сочетании. Надо думать, у мамы был хороший вкус: ее одеяла быстро раскупались и были хорошим подспорьем отцовскому жалованью.

– На метро или же прогуляемся? – спросил Илья Кузьмич. – Нам тут недалеко.

– Хотелось бы и в метро. Слыхал про такую диковину: поезда под землей.

– Еще успеете. А по мне, так лучше пешком.

– Пешком так пешком, – согласился Кольцов. Во всяком случае, ему в равной степени хотелось посмотреть и на поезда в подземелье, и увидеть нарядные и шумные улицы, по мнению многих, самого красивого города мира.

Они обогнули Северный вокзал, ненадолго задержались возле одной из красивейших парижских церквей Сен-Венсенн де Поль, узкими нарядными улочками вышли к бульвару Ла Шапель и минут десять шли по нему вдоль бесчисленных магазинов, магазинчиков, кафе, трактиров и бистро. Здесь торговали самыми дешевыми товарами, завезенными сюда со всех концов земли. И праздную толпу парижан, неторопливо движущуюся по бульвару, тоже разбавляли темнокожие жители Африки, желтолицые японцы и китайцы, реже в этой толпе можно было увидеть смуглых марокканцев в высоких малиновых фесках.

Свернув с бульвара, они вскоре вошли в тихий уютный дворик.

– На всякий случай запомните свой адрес, – попросил Илья Кузьмич. – Улица Маркс-Дормуа. Маркс, я так понимаю, запомните легко. Ну а по поводу Дормуа слегка напрягитесь. Рю Маркс-Дормуа, одиннадцать. Близко метро Ла Шапель, – и уверенно добавил: – Освоитесь!

Нет, совсем не такой виделась Павлу встреча с Иваном Платоновичем. Сколько помнил его Кольцов, Старцев умел держать удары судьбы. Даже в самых тяжелых передрягах он оставался спокойным и жизнедеятельным.

Здесь же, в неуютном парижском полуподвале, куда их с Бушкиным определили на жительство, перед Кольцовым предстал исхудавший, измученный неприятностью с саквояжами, придавленный осознанием своей вины старик со всклокоченными волосами и болезненным, землистого цвета, лицом.

Увидев Кольцова в двери их скромного парижского жилища, он нисколько не удивился, не обрадовался, даже не поднялся ему навстречу, лишь только, поймав на себе его взгляд, молча и как-то беспомощно и обреченно развел руками.

Павел понял: прежде чем приступать к поискам злополучных саквояжей (в успех этих поисков он совершенно не верил), надо приводить в порядок самого Ивана Платоновича, встряхнуть его, вернуть в привычное состояние. И вместо радостных объятий, вместо каких-то успокаивающих слов, он неожиданно даже для самого себя сердито сказал:

– Ну и что? Что такое случилось, чтобы киснуть в этом полумраке, как на похоронах?

И это возымело свое действие. Иван Платонович поднялся, шагнул к Павлу, тихим виноватым голосом произнес:

– Вот именно. Как в мышеловке. А жизнь – там, – он указал на узкое полуподвальное окно, за которым были видны только проносящиеся мимо ноги, то дробно стучащие, в изящных туфельках, то неторопливые, усталые, в грубых изношенных ботинках.

Откуда-то из полумрака на свет выдвинулся с трудом узнаваемый Кольцовым, преображенный модным цивильным костюмом бессменный адъютант Ивана Платоновича бывший морячек Бушкин. Он без всяких предисловий сварливым голосом стал сбивчиво и путано объяснять:

– Сами посудите, винят во всем товарища профессора Ивана Платоновича. А товарищ профессор раньше море только, может, на картинке видели. А тут, как из Ревеля вышли, трое суток штормяга нас баюкал. Что в Москве ели, и то из себя выкинули. Да пока из Гавра в Париж. За пять суток маковой зернинки во рту не было. А тут из трактира запах. Зашли. Суп луковый всего за франк. По правде сказать, он больше и не стоит. Помои. Не то, что наш борщ…

– О чем вы, Бушкин? – остановил его косноязычную и сбивчивую речь Павел.