Арманс

Аннотация

Задача романа «Арманс» — обнаружить в блеске и утонченности «высшего света» пустоту жизни, низменность интересов, скудоумие феодальной аристократии. И, как в большинстве подобного рода произведений, герой этого романа, принадлежащий по рождению к высшему обществу, выше своего общества в нравственном и умственном отношении.

ПРЕДИСЛОВИЕ Одна умная женщина обратилась ко мне, недостойному, с просьбой исправить стиль этого романа, так как сама она не совсем ясно себе представляет, какими качествами должно обладать литературное произведение. Прежде всего я должен предупредить читателя, что отнюдь не разделяю некоторых политических суждений, там и сям рассыпанных в ее повествовании. Но, хотя взгляды милейшего автора и мои собственные во многом противоположны, мы оба испытываем одинаковое отвращение к так называемому «списыванию с натуры». В Лондоне появилось несколько весьма пикантных романов «с ключом» [1] : «Вивиан Грей» [2] , «Олмекский клуб» [3] , «Светская жизнь» [4] , «Матильда» [5] и др. Это забавные карикатуры на людей, по прихоти случая или рождения занимающих место, которое вызывает всеобщую зависть. 1 Роман «с ключом» — роман, который изображает какое-либо реальное лицо; действие такого романа становится понятным только в том случае, если к нему найден «ключ», то есть известно, какое именно лицо в нем изображено. 2 «Вивиан Грей» — первый роман английского государственного деятеля и писателя Дизраэли (впоследствии лорд Биконсфильд), вышедший анонимно в 1826 году. В романе были изображены не только современные автору английские нравы, но и некоторые известные современные деятели и лица «высшего света». 3 Олмекский клуб — название модного клуба в Лондоне, где собирается аристократическое общество, даются балы и т. д. 4 «Светская жизнь» — под этим названием следует разуметь какой-нибудь из тех многочисленных романов, которые описывали жизнь английского «высшего света»: повести Марии Эджуорт («Taies of fashionable life») или лорда Нормамби («Fashionable laies») и т. д. 5 «Матильда» — роман лорда Нормамби, переведенный на французский язык в 1826 году. Таких «литературных» достоинств нам не нужно. С 1814 года автор ни разу не переступил порога Тюильрийского дворца. Он так горд, что даже по именам не знает людей, несомненно, пользующихся известностью в определенном кругу. Но в своем романе он сатирически изобразил фабрикантов и дворян. Если бы у голубок, воркующих на вершинах высоких деревьев, спросили, что собою представляет, по их мнению, Тюильрийский сад, они ответили бы: «Это огромная зеленая равнина, где можно наслаждаться ярким солнечным сиянием». Мы, гуляющие по этому саду, сказали бы: «Это прелестный тенистый парк, который защищает от зноя и особенно от невыносимо слепящих лучей летнего солнца». Точно так же о любой вещи каждый судит в зависимости от своего положения. Такие же противоречивые точки зрения высказывают о современном состоянии общества лица, равно заслуживающие уважения, но не согласные друг с другом в выборе путей, ведущих нас к счастью. И все наделяют своих противников смешными чертами. Обвините ли вы автора в желчности по той лишь причине, что в его романе каждая из сторон дает недоброжелательные и несправедливые описания салонов другой стороны? Потребуете ли от людей, движимых страстями, философского спокойствия, то есть отсутствия страстей? В 1760 году, чтобы завоевать расположение хозяина и хозяйки салона, следовало быть любезным, остроумным, но отнюдь не слишком гордым или слишком твердым, как говаривал регент [6] . 6 Регент — герцог Орлеанский, правивший государством после смерти Людовика XIV, во время малолетства Людовика XV. В статье, напечатанной в английском журнале «New Monthly Magazine» (январь 1826 года), Стендаль писал о регенте: «Знаменитый герцог Орлеанский обычно говорил, что пробить себе дорогу при дворе можно только не имея ни чести, ни обидчивости». Чтобы извлекать выгоду из паровой машины, нужно быть человеком расчетливым, трудолюбивым, благоразумным и совершенно лишенным всяких иллюзий. В этом коренное отличие эпохи, окончившейся в 1789 году, от эпохи, начавшейся в 1814 году. Отправляясь в Россию, Наполеон постоянно напевал слова из арии, которую он слышал в превосходном исполнении Порто [7] (в «Molinara» [8] ): Si batte nel mio cuore L'inchiostro e la farina? [9] 7 Порто — итальянский певец, во время Империи выступавший в Париже. 8 «Molinara» («Мельничиха» итал. ) — опера Паэзиелло, поставленная впервые в Неаполе в 1788 году и в Париже в 1801 году и пользовавшаяся большим успехом. Приведенные Стендалем слова поет в опере нотариус, влюбленный в мельничиху. 9 Стать ли мне чернильной крысой Или мельником мне стать? ( итал. ) Эти слова могли бы повторить многие молодые люди, родовитые и вместе умные. Говоря о нашем веке, мы невольно набросали два главных характера из этой повести. В ней, быть может, не наберется и двадцати страниц, которым грозила бы опасность попасть в разряд сатирических, но автор идет особым путем, а наш век уныл, склонен к угрюмству, и с ним нужно быть настороже, даже выпуская в свет книжечку, которая, как я указывал автору, самое большее через полгода, будет забыта, подобно другим лучшим произведениям того же рода. А пока мы просим хотя бы о части той снисходительности, с которой отнеслись к авторам комедии «Три квартала» [10] . Они поднесли публике зеркало, — виновны ли они, что мимо него проходили уроды? К какой партии можно причислить зеркало? Стиль этого романа порой отличается безыскусностью выражений, которую у меня не хватило духа исправить. С моей точки зрения, нет ничего хуже немецкой и романтической выспренности. Автор твердил мне: «Излишнее пристрастие к изящным оборотам речи приводит в конце концов к благообразию и сухости. Они приятны на протяжении одной страницы, но эта «очаровательная изысканность» приводит к тому, что книгу закрывают после первой же главы, а мы хотим, чтобы читатель прочел как можно больше глав. Оставьте же мне мою сельскую, или, если хотите, мещанскую, непритязательность». 10 «Тpu квартала» — комедия Пикара и Мазера, впервые поставленная во французском театре 31 мая 1827 года. Заметьте, однако: автор был бы в отчаянии, если бы я действительно поверил, что у него мещанский стиль, В этом сердце живет беспредельная гордость. Оно принадлежит женщине, которая сочла бы, что на десять лет состарилась, если бы ее имя стало известно. К тому же подобный сюжет!.. Стендаль Сен-Женгу, 23 июля 1827 г. ГЛАВА I .....It is old and plain .....It is silly sooth And dallies with the innocence of love. «Twelfth night», act II [11] 11 .....В той старой песне .....Простой и заунывной Поется о бесхитростной любви. Шекспир, «Двенадцатая ночь», акт II, сцена 4. Октав окончил Политехническую школу, когда ему едва исполнилось двадцать лет. Отец Октава, маркиз де Маливер, стремился удержать своего единственного сына при себе, в Париже. Стоило молодому человеку убедиться, что таково задушевное желание отца, которого он уважал, и матери, которую страстно любил, как он тотчас отказался от намерения поступить в артиллерию. Он думал прослужить несколько лет и потом выйти в отставку с тем, чтобы вернуться в полк, как только начнется какая-нибудь война. Проделает он ее в чине лейтенанта или полковника, Октаву было безразлично. Вот пример тех странностей, которые навлекли на него неприязнь людей посредственных. Благодаря острому уму, высокому росту, изысканным манерам и большим прекрасным черным глазам Октав мог бы считаться одним из самых примечательных светских молодых людей, когда бы его лучистые глаза не выражали постоянно такой горести, что собеседник испытывал скорее жалость, нежели зависть. Пожелай он блеснуть умением вести беседу, он имел бы шумный успех; но ему как будто ничего не хотелось, никакое событие не могло опечалить его или обрадовать. В детстве он много болел, потом, когда его здоровье и силы укрепились, он стал неукоснительно подчиняться тому, что считал требованием долга. Казалось, что если бы не это чувство долга, ничто вообще не побуждало бы его к действию. Быть может, какой-то необычный нравственный принцип, глубоко запечатлевшийся в этом юном сердце и пришедший в противоречие с ходом обыденной жизни, рисовал ему в мрачном свете и его будущее существование и отношения с людьми. Какова бы ни была причина этой глубокой печали, все же Октав слишком рано стал мизантропом. Командор [12] де Субиран, дядя Октава, как-то сказал при нем, что нрав племянника его просто пугает. 12 Командор — это звание имели лица, награжденные каким-либо орденом второй степени. — А зачем мне представляться иным, чем я есть на самом деле? — холодно возразил Октав. — Ваш племянник всегда будет вровень с рассудком. — Но никогда не окажется выше его или ниже, — прервал Октава командор со своей провансальской резкостью. — Из чего я заключаю, что ты либо еврейский Мессия, либо Люцифер, который собственной персоной явился в этот мир, чтобы сбивать меня с толку. Я никак не могу тебя понять: ты не человек, а какой-то воплощенный долг! — Как я хотел бы никогда от него не отступать! Как был бы счастлив вернуть мою душу создателю такой же кристально чистой, какою он ее сотворил! — Вот чудеса! — вскричал командор. — Впервые за год этот юнец, до того кристальный, что его душа превратилась в кусок льда, изволил выразить какое-то желание! И, весьма довольный своей остротой, командор быстро вышел из гостиной. Октав с нежностью посмотрел на мать: она-то знала, что душа у него не ледяная. Хотя г-же де Маливер было уже около пятидесяти лет, она не утратила молодости — и не только потому, что все еще была хороша собой: обладая на редкость живым и своеобразным умом, она горячо и деятельно отзывалась на радости и печали своих друзей-сверстников и даже молодежи. Без труда понимая их надежды и опасения, она вскоре сама начинала надеяться или бояться. Такой душевный склад стал терять свою привлекательность с тех пор, как общественное мнение сочло его обязательным для всех женщин известного возраста, не желающих прослыть ханжами. Но в г-же де Маливер не было и тени притворства. С некоторого времени слуги стали замечать, что она постоянно куда-то уезжает и часто возвращается не одна. Сен-Жан, любопытный старик-лакей, не покинувший своих господ и в годы эмиграции, решил проследить за человеком, которого неоднократно привозила к себе г-жа де Маливер. В первый раз незнакомец затерялся в толпе, но при следующей попытке любопытство Сен-Жана было удовлетворено: тот, кого он выслеживал, вошел в двери больницы Шарите, и привратник сообщил старику, что это знаменитый врач Дюкеррель. Слуги г-жи де Маливер обнаружили, что их хозяйка всякий раз привозит к себе какого-нибудь известного парижского врача и почти всегда находит предлог показать ему своего сына. Обеспокоенная странностями Октава, г-жа де Маливер начала бояться, не болен ли он чахоткой, но ей казалось, что если, к несчастью, это правда, то, назвав по имени ужасную болезнь, она лишь ускорит ее развитие. Врачи, люди проницательные, заявили, что болезнь ее сына — всего лишь тоскливая и беспокойная неудовлетворенность жизнью, свойственная в эту эпоху многим юношам его общественного положения, но что она сама должна принять серьезные меры, так как чахотка грозит не Октаву, а ей. Г-же де Маливер пришлось соблюдать такой строгий режим, что вскоре печальная весть стала достоянием всех домочадцев. Как ни старались скрыть от маркиза название болезни, он, тем не менее, понял, что ему грозит одинокая старость. До революции маркиз де Маливер был очень богат и ветрен. Вернувшись во Францию лишь в 1814 году вслед за королем, он обнаружил, что после всех конфискаций его доходы составляют около тридцати тысяч ливров ренты. Он счел себя разоренным. Теперь все помыслы этого человека, никогда не блиставшего умом, свелись к стремлению выгодно женить Октава. Эта навязчивая мысль не давала ему покоя, но так как честь была для старика превыше всего, то, вступая в подобного рода переговоры, он неизменно заявлял: — Я могу предложить прославленное имя, моя генеалогия с несомненностью восходит к крестовым походам Людовика Молодого. Соперничать в Париже со мною могут не более тридцати семей. Но что касается всего прочего, то я разорен, обездолен, я нищий. Подобный образ мыслей у человека преклонных лет отнюдь не способствует кроткому философскому смирению, составляющему отраду старости. Поэтому, если бы не выходки старого командора де Субирана, сумасбродного и довольно злобного провансальца, родной дом Октава выделялся бы своей безрадостностью даже в Сен-Жерменском предместье. Г-жа де Маливер, которую ничто, даже собственное недомогание, не могло отвлечь от беспокойства по поводу здоровья Октава, под предлогом своей болезни проводила много времени в обществе двух знаменитых парижских врачей. Она хотела завоевать их дружбу. Эти люди принадлежали — один в качестве главы, другой в качестве ревностного приверженца — к враждующим врачебным направлениям. Г-жу де Маливер, сохранившую живой, любознательный ум, порой развлекали их споры, хотя они и касались предметов весьма неприятных для тех, кто не воодушевлен любовью к науке и желанием разрешить спорный научный вопрос. Маркиза умела вовлекать обоих противников в беседу, и только благодаря этому громкие голоса время от времени оживляли обставленную с безукоризненным вкусом, но смертельно унылую гостиную особняка Маливеров. Обивка из зеленого бархата с густым золотым тиснением, казалось, была создана нарочно для того, чтобы поглощать весь свет, лившийся из двух огромных окон с зеркальными стеклами. Эти окна выходили в уединенный сад; буксовые шпалеры делили его на множество причудливых уголков. В глубине сада высился ряд лип; трижды в год садовник аккуратно их подстригал. Своими неподвижными кронами эти липы как бы олицетворяли духовную жизнь семьи. Спальня молодого виконта напоминала антресоли — так низко нависал в ней потолок: ее высотой пожертвовали ради красоты главной в доме комнаты — гостиной, расположенной как раз под комнатой Октава. Юноша ненавидел свою спальню, но все же не раз хвалил ее в присутствии родителей. Он вечно был в страхе, что какое-нибудь непроизвольное восклицание выдаст его и покажет, как невыносимы ему и его комната, и весь дом. С глубоким сожалением вспоминал он о своей каморке в Политехнической школе. Жизнь там была ему так отрадна потому, что спокойствием и замкнутостью напоминала монастырское существование. Долгое время Октав мечтал удалиться от мира и посвятить себя богу. Это желание напугало его родителей, особенно отца, который увидел в намерении сына лишнее подтверждение своих страхов, что на старости лет он останется в одиночестве. Но, стараясь глубже вникнуть в суть религии, Октав не мог не прийти к изучению трудов тех писателей, которые на протяжении двух последних столетий пытались объяснить, что такое мысль и воля человека. Следствием этого была полная перемена во взглядах юноши, между тем как взгляды его отца остались неизменными. Старый маркиз с каким-то суеверным ужасом смотрел на юного аристократа, охваченного страстью к книгам. Он все время боялся, как бы Октав снова не заговорил о монастыре, и потому особенно хотел поскорей его женить. Стояли последние ясные дни осени, которые в Париже все равно что весна. Г-жа де Маливер сказала сыну: — Тебе необходима верховая лошадь. Октав видел в этом только лишний расход, а так как из-за вечных жалоб отца считал положение семьи куда более стесненным, чем оно было на самом деле, то довольно долго отнекивался. — Зачем мне лошадь, мама? — неизменно говорил он. — Я недурно езжу верхом, но мне это не доставляет никакого удовольствия. Госпожа де Маливер купила великолепную английскую лошадь, молодую и очень красивую, составлявшую удивительный контраст с двумя древними нормандскими клячами, которые вот уже двенадцать лет служили семье де Маливеров. Октава этот подарок привел в большое смущение. Два дня он благодарил за него свою мать, но на третий день, оставшись с нею наедине и воспользовавшись тем, что разговор зашел об этой лошади, сказал, целуя руку матери: — Я слишком тебя люблю, чтобы еще раз повторять слова благодарности, но подумай, нужно ли твоему сыну лицемерить с той, которая ему дороже всех на свете? Эта лошадь стоит четыре тысячи франков, и ты недостаточно богата, чтобы позволять себе такие расходы. Госпожа де Маливер открыла ящик секретера. — Вот мое завещание, — сказала она. — Я оставляю тебе мои бриллианты, но с обязательным условием: пока деньги, вырученные за них, не будут истрачены, ты должен держать лошадь и иногда ездить верхом. Я тайком продала два бриллианта, так как еще при жизни хочу радоваться тому, что у тебя есть хорошая лошадь. Твой отец требует от меня тяжелой жертвы, заставляя хранить драгоценности, которые мне уже совсем не нужны. Он носится с какими-то надеждами на перемены в политике, маловероятные, на мой взгляд, и счел бы себя в два раза беднее и обездоленнее, чем сейчас, если бы у его жены не осталось бриллиантов. Лицо Октава омрачилось глубокой грустью, и он положил обратно в ящик секретера документ, само название которого уже говорило о столь жестоком и, быть может, уже близком событии. Он снова взял руку матери и больше не выпускал ее — жест, который позволял себе очень редко. — Все планы твоего отца, — продолжала г-жа де Маливер, — связаны с этим законом о возмещении [13] , о котором нам твердят уже три года. — Я от всего сердца желаю, чтобы его отклонили! — воскликнул Октав. 13 Закон о возмещении. — Во время революции было национализировано имущество, принадлежавшее эмигрировавшим за границу дворянам, и распродано крестьянам и буржуазии. После Реставрации крайняя правая партия требовала возвращения этого имущества его прежним владельцам. Закон о возмещении эмигрантам стоимости национализированного имущества дебатировался в палате депутатов в марте—апреле 1825 года. Размеры возмещения были установлены в один миллиард. — Почему? — спросила г-жа де Маливер, радуясь и тому, что он так оживился, и тому, что его слова доказывали глубокое уважение и доверие к ней. — Почему ты хочешь, чтобы его отклонили? — Во-первых, потому, что он, с моей точки зрения, несправедлив, так как не до конца последователен, а во-вторых, потому, что если его примут, я буду вынужден жениться. К несчастью, у меня странный характер. Но не я создал его таким, и единственное, что я мог сделать, — это познать себя. За исключением тех счастливых минут, когда мы с тобой бываем вдвоем, мне хорошо, только когда я остаюсь совсем один и рядом нет никого, кто имел бы право разговаривать со мной. — Милый Октав, в этой удивительной склонности виновата неумеренная страсть к науке. Твои занятия сводят меня с ума. Ты кончишь, как гетевский Фауст. Можешь ты мне поклясться, как в прошлое воскресенье, что читаешь не только безбожные книги? — Мама, я читаю и те книги, которые указала мне ты, и те, которые считаются безбожными. — В твоем характере есть какие-то таинственные, мрачные черты, которые ужасают меня. Кто знает, какие выводы ты делаешь из того, что читаешь! — Дорогая мама, как я могу сомневаться в том, что считаю истинным? И мыслимо ли, чтобы всемогущий и добрый бог наказал меня только за то, что я верю свидетельству своих чувств, которыми он же сам наделил меня? — Ах, я всегда боюсь прогневить неумолимого бога! — со слезами на глазах сказала г-жа де Маливер. — Он может отнять тебя у моей материнской любви. Бывают дни, когда я читаю Бурдалу [14] и холодею от ужаса. Судя по Библии, всемогущий безжалостен в своем мщении, а ты, наверное, оскорбляешь его, читая философов восемнадцатого века. Сознаюсь тебе, что позавчера я вышла из церкви св. Фомы Аквинского в полном отчаянии. Если аббат Фей даже в десять раз преувеличивает гнев, который обрушивает всевышний на безбожные книги, все равно мне грозит опасность потерять тебя. Аббат сказал, что в Париже выходит какая-то кощунственная газета [15] , которую он даже не осмелился назвать в проповеди, а ты, я уверена, ее ежедневно читаешь. 14 Бурдалу (1632—1704) — французский проповедник, проповеди которого считались в церковных кругах назидательным чтением. 15 Кощунственная газета — орган французских либералов «Constitutionnel», газета, боровшаяся за те весьма ограниченные «свободы», которые были записаны во французской конституции (Хартии). — Да, мама, читаю, но я верен своему слову и, кончив ее читать, сразу же принимаюсь за чтение газеты противоположного направления [16] . — Дорогой мой сын, меня пугает пылкость твоих увлечений, а главное, я боюсь тех путей, которые они незаметно прокладывают в твоем сердце. Будь у тебя какие-нибудь склонности, естественные в твоем возрасте, которые отвлекали бы тебя от опасных мыслей, мне было бы спокойнее. Но ты читаешь безбожные книги и скоро дойдешь до того, что усомнишься даже в существовании бога. Зачем ломать себе голову над такими страшными вопросами? Помнишь свое увлечение химией? Целых полтора года ты никого не желал видеть, обижал невниманием самых близких родных, отказывался выполнять самые непреложные обязанности. 16 Газета противоположного направления — орган крайних правых (ультрароялистов) «Quotidienne», требовавшая возвращения к дореволюционному феодальному режиму и уничтожения конституции. — Мой интерес к химии не был увлечением, — возразил Октав. — Это было добровольно взятое на себя обязательство. Бог свидетель, — добавил он со вздохом, — было бы куда лучше, если бы я не отказался от намерения стать ученым, отгородившим себя, подобно Ньютону, от мирской жизни. Октав просидел у матери до часу ночи. Тщетно уговаривала она его пойти на какой-нибудь светский вечер или хотя бы в театр. — Я останусь там, где мне лучше всего, — повторял Октав. — Когда я вдвоем с тобой, я верю тебе, — просияв от счастья, сказала маркиза. — Но стоит мне в течение двух дней видеть тебя только на людях, как разум начинает брать верх над чувством. Такое одиночество неестественно для мужчины твоих лет. Вот тут у меня лежат никому не нужные бриллианты, которые стоят семьдесят четыре тысячи франков. Они долго еще так пролежат, раз ты отказываешься жениться. Да ты и в самом деле еще слишком молод — тебе всего лишь двадцать лет и пять дней! — С этими словами г-жа де Маливер поднялась с кресла и поцеловала сына. — Мне очень хочется продать эти ненужные драгоценности, положить вырученную сумму в банк, а проценты тратить как мне вздумается. Раз в неделю я буду принимать у себя, но, под предлогом болезни, только тех людей, которые тебе действительно приятны. — К сожалению, мама, все люди одинаково наводят на меня тоску. Во всем мире я люблю тебя одну. Хотя Октав ушел от г-жи де Маливер глубокой ночью, она не могла заснуть, терзаясь мрачными предчувствиями. Тщетно старалась она забыть о том, как ей дорог Октав, и судить о сыне, словно о чужом человеке. Вместо того, чтобы здраво размышлять, она все время погружалась в романтические мечты о его будущем. Ей вспомнились слова де Субирана. «Командор прав, — думала она, — я сама чувствую в Октаве что-то сверхчеловеческое. Он живет как особое существо, отчужденное от людей». Потом мысли ее обрели б'oльшую трезвость, и она попыталась найти объяснение тому, что при столь бурных или, по крайней мере, столь возвышенных страстях у Октава совершенно нет вкуса к радостям жизни. Ей невольно казалось, что источник этих страстей таится не в окружающем мире, а в чем-то потустороннем. Все внушало матери тревогу — даже благородная внешность ее сына. Его прекрасные, исполненные нежности глаза заставляли ее трепетать от ужаса. Порою, когда эти глаза были устремлены на небо, в них как будто светился отблеск блаженства, которое они там провидели. Через секунду они уже отражали муки ада. Какое-то целомудрие запрещает нам выспрашивать человека, благополучие которого кажется таким хрупким; поэтому г-жа де Маливер чаще смотрела на сына, чем задавала ему вопросы. В сравнительно спокойные минуты глаза Октава как бы говорили о томлении по далекому счастью: чудилось, что из их глубины глядела нежная душа, отделенная необъятными пространствами от того единственного, что ей дорого. Октав правдиво отвечал на все вопросы матери, однако ей все же не удавалось проникнуть в тайну его сосредоточенных, а порою и мрачных раздумий. Таким Октав стал с пятнадцатилетнего возраста, но г-жа де Маливер никогда серьезно не думала, что тут могла быть замешана какая-то скрытая от всех любовь. Разве Октав не был полным хозяином своего состояния и своей судьбы? Маркиза знала, что Октав не только не видит в обычном человеческом существовании источника радостей, но, напротив, считает это существование лишь досадной помехой, которая не позволяет ему погрузиться в милые его сердцу мечты. Как ни терзал ее образ жизни Октава, чуждый всему, что его окружало, она не могла не признать, что душа у него прямая и мужественная, богато одаренная и исполненная чувства чести. Но при этом Октав отлично знал свои права на независимость и свободу, и благородные чувства удивительным образом уживались в нем с безмерной скрытностью, невероятной в таком возрасте. Перед г-жой де Маливер вновь предстала жестокая действительность и сразу разрушила все мечты о счастье, на короткие минуты умиротворявшие ее воображение. Мало что на свете было так неприятно, можно даже сказать, ненавистно Октаву, — ибо он не умел чувствовать наполовину, — как общество дяди командора; однако весь дом считал, что он обожает играть в шахматы с де Субираном или фланировать с ним по бульварам. Это было словечко самого командора, который в свои шестьдесят лет так же любил рисоваться, как и в 1789 году; только теперь молодое позерство, простительное потому, что оно изящно и весело, сменилось самодовольным умничаньем и потугами на глубокомыслие. Этот пример столь искусной скрытности пугал г-жу де Маливер. Она думала: «Я спросила сына, действительно ли ему приятно видаться с моим братом, и он ответил мне правду. Но кто знает, какие странные замыслы зреют в этой непостижимой душе? Не спроси я его, ему и в голову не пришло бы самому заговорить об этом. Я обыкновенная женщина, мне доступно понимание лишь моих маленьких житейских обязанностей. Смею ли я давать советы такому сильному и необыкновенному человеку? У меня нет друга, достаточно умного, чтобы можно было посоветоваться с ним. Да и как нарушить доверие Октава? Ведь я обещала ему хранить все в тайне». Печальные мысли не давали г-же де Маливер уснуть до самого рассвета. Наконец она решила употребить все свое влияние на сына, чтобы он почаще бывал у маркизы де Бонниве. Эта родственница и ближайшая подруга г-жи де Маливер пользовалась большим влиянием в высшем свете. У нее нередко собирались настоящие сливки общества. «Мне остается только одно, — продолжала размышлять г-жа де Маливер, — войти в доверие к достойным людям, которых я иногда встречаю у г-жи де Бонниве, и выведать, что они думают об Октаве». Салон г-жи Бонниве посещали для того, чтобы, во-первых, насладиться ее обществом, а во-вторых, чтобы получить поддержку ее мужа, искусного придворного, отягченного годами и почестями и почти столь же любимого своим государем, как его блистательный предок, адмирал де Бонниве, который побудил Франциска I наделать столько глупостей и так мужественно наказал себя за это [17] . ГЛАВА II Melancholy mark'd him for her own, whose ambitious heart overrates the happiness he cannot enjoy. Marlowe [18] 17 В битве при Павии, увидев к вечеру, что она проиграна, адмирал воскликнул: «Никто не посмеет сказать, что я пережил такое поражение!» Бросившись с открытым забралом в гущу врагов, он имел удовольствие убить несколько человек, прежде чем сам пал, сраженный ударами (24 февраля 1525 г.). ( Прим. автора. ) 18 Меланхолия отмечает своей печатью того, чье честолюбивое сердце преувеличивает цену счастья, которым ему не дано насладиться. Марло. Эпиграф подписан именем Марло, английского драматурга XVI века. Однако первая фраза эпиграфа заимствована из элегии Грея «Сельское кладбище», а вторая добавлена самим Стендалем. На следующий день с восьми часов утра в доме де Маливеров нарушился весь распорядок жизни. Внезапно из спален стали раздаваться звонки. Вскоре старый маркиз велел доложить о себе г-же де Маливер, которая еще была в постели. Он так спешил, что пришел в халате. — Друг мой, — сказал он, со слезами на глазах целуя жену, — перед смертью нам еще доведется увидеть наших внуков. — Тут старик заплакал навзрыд. — Бог свидетель, — добавил он, — в такое волнение меня привела отнюдь не мысль о том, что я больше не нищий... Закон о возмещении имущества безусловно будет утвержден, и вы получите два миллиона. В эту минуту доложили о приходе Октава, за которым послал маркиз. Отец встал и крепко обнял сына. Октав заметил слезы и, быть может, неправильно истолковал их, потому что на его обычно бледных щеках заиграл легкий румянец. — Поднимите шторы, дайте побольше света, — с беспокойством в голосе сказала г-жа де Маливер. — Подойди ко мне, посмотри на меня, — продолжала она тем же тоном и, не отвечая мужу, начала разглядывать румянец, выступивший на скулах Октава. Она знала от врачей, что красные пятна на щеках — это признак чахотки, и, в тревоге за сына, немедленно забыла о двух миллионах. Когда г-жа де Маливер успокоилась, маркиз, слегка раздосадованный всей этой суетой, обратился к Октаву: — Да, мой сын, я располагаю совершенно точными сведениями, что закон о возмещении будет поставлен на голосование и что из четырехсот двадцати голосов мы получим триста девятнадцать. По моим подсчетам, твоя мать потеряла более шести миллионов, и на какие бы жертвы ни пошло правосудие короля из страха перед якобинцами, все же два миллиона нам безусловно возвратят. Таким образом, я больше не нищий, а значит, и ты тоже; твое состояние будет снова соответствовать твоему происхождению, и я смогу наконец не вымаливать, а искать подходящую тебе супругу. — Но, дорогой мой друг, — вмешалась в разговор г-жа де Маливер, — смотрите, как бы ваше желание поверить в эти важные новости не подвергло вас насмешкам нашей родственницы, герцогини д'Анкр, и ее друзей. У нее-то действительно есть миллионы, которые вы нам сулите. Не торопитесь делить шкуру неубитого медведя. — Вот уже двадцать пять минут, — сказал старый маркиз, вынимая часы, — как я уверен, понимаете ли, абсолютно уверен, что закон будет принят. Должно быть, маркиз был прав, потому что, когда невозмутимый Октав появился вечером у г-жи де Бонниве, все собравшееся там общество встретило его с каким-то подчеркнутым вниманием. На этот внезапный интерес к своей особе он ответил подчеркнутым высокомерием: так, по крайней мере, утверждала старая герцогиня д'Анкр. Октав испытывал одновременно и неловкость и презрение. Парижский высший свет, где он был своим человеком, принял его лучше, чем обычно, из-за надежды на два миллиона . Эта прискорбная истина не могла не вызвать глубокой печали в пылкой душе Октава, такой же справедливой и почти такой же строгой к другим, как и к себе. Гордость не позволяла ему сердиться на людей, случайно собравшихся в салоне г-жи де Бонниве, но он с прискорбием размышлял о людской судьбе, в том числе и о своей собственной. Он думал: «Значит, меня так мало любят, что из-за двух миллионов готовы сразу изменить ко мне отношение. Вместо того, чтобы стараться заслужить любовь, я должен был бы стараться разбогатеть, занявшись — ну хотя бы торговлей». Погруженный в печальные мысли, Октав опустился на диван напротив низенького стула, где сидела его кузина Арманс Зоилова, и случайно взглянул на нее. Тут он вспомнил, что за весь вечер она ни разу не обратилась к нему. Арманс, бедная племянница г-жи де Бонниве и г-жи де Маливер, была почти ровесница Октава, и так как они не питали друг к другу никаких особенных чувств, то и разговаривали с непринужденной откровенностью. Целых три четверти часа сердце Октава было полно горечи, но вдруг он подумал: «Арманс не поздравила меня, она одна не проявила необыкновенного внимания, которым меня удостаивают из-за двух миллионов, у нее одной благородная душа». Когда он смотрел на нее, ему становилось легче на сердце. «Вот кто достоин уважения!» — говорил он себе. Время шло, и с радостью, равной огорчению, испытанному им вначале, Октав убеждался, что Арманс не собирается заговорить с ним. Только когда какой-то провинциальный депутат парламента весьма неловко поздравил Октава с двумя миллионами, сказав при этом, что он их ему проголосует (депутат именно так и выразился), молодой человек поймал скользнувший по нему взгляд Арманс. Выражение этого взгляда было более чем ясно: так, по крайней мере, показалось Октаву, строгому в своих суждениях до чрезмерности. Взгляд Арманс говорил, что она за ним наблюдает и, более того, уже готова его презирать. Последнее обстоятельство доставило Октаву особенное удовольствие. Его жертвой сделался депутат, согласный голосовать за миллионы; даже этот провинциал не мог не почувствовать, с каким презрением относится к нему молодой виконт. — Все они одинаковы, — сказал депутат, подойдя через минуту к командору де Субирану. — Да, господа придворные, если бы мы могли голосовать за возвращение только нашего имущества, не видать бы вам ваших миллионов, пока вы не дали бы нам твердых гарантий. Мы больше не желаем, чтобы вы, как в прежние времена, становились полковниками в двадцать три года, а мы — капитанами в сорок. Из трехсот девятнадцати благомыслящих депутатов нас, провинциальных дворян, в свое время принесенных в жертву, двести двенадцать. Командор, весьма польщенный тем, что к нему обращаются с подобными сетованиями, начал защищать аристократов. Беседа, которую де Субиран пышно назвал политической, длилась весь вечер. Невзирая на пронизывающий северный ветер, они беседовали в оконной нише: эти ниши, можно сказать, специально предназначены судьбой для разговоров о политике. Один лишь раз командор на минуту отошел от депутата, попросив при этом извинить его и обождать: — Мне нужно спросить у племянника, на который час он заказал мне карету. Разыскав Октава, он шепнул ему на ухо: — Что же ты молчишь все время? Ты привлекаешь к себе общее внимание! Пусть ты занял новое положение в свете, все равно такое высокомерие ничем не оправдано. Подумай, ведь ты просто должен получить обратно свои два миллиона. Как же ты стал бы держать себя, если бы король пожаловал тебя орденом? — И командор рысью, словно юноша, побежал к оконной нише, бормоча себе под нос: — Значит, карета будет в половине двенадцатого. Октав вступил в общую беседу. Хотя речь его не отличалась непринужденной легкостью, всегда приносящей успех, все же, благодаря редкой красоте юноши и необычайной сдержанности манер, его слова производили неотразимое впечатление на женщин, к которым он обращался. У него были острые, ясные мысли, которые становились тем значительнее, чем пристальней в них вдумываться. Правда, благородная простота изложения иногда скрадывала блеск его ума, поражавший слушателя лишь секунду спустя. Самолюбие не позволяло Октаву подчеркивать то, что ему самому казалось удачно найденным. Он был из числа тех гордецов, которые похожи на молодых женщин, появляющихся без румян в обществе, где все румянятся: их бледность вначале кажется унылой. Октав имел успех потому, что если ему порой и не хватало игры ума и оживления, в тот вечер они были полностью возмещены самой горькой иронией. Из-за этой напускной злости старухи простили ему простоту обхождения, а глупцы, трепетавшие от страха перед ним, поспешили осыпать его похвалами. Выражая в деликатной форме презрение, переполнявшее его сердце, Октав испытывал удовольствие — единственное, которое могло доставить ему светское общество. В это самое время герцогиня д'Анкр, подойдя к дивану, где он сидел, и обратившись к своей ближайшей приятельнице, г-же де Ларонз, шепотом сказала — не Октаву, но так, чтобы он слышал: — Взгляните на эту дурочку Арманс: она, кажется, вздумала завидовать богатству, которое свалилось на голову де Маливеру. Мой бог! Как не к лицу женщине зависть! Госпожа де Ларонз поняла герцогиню и поймала пристальный взгляд Октава, который, хотя и делал вид, что смотрит только на почтенного епископа, обратившегося к нему с каким-то замечанием, тем не менее не упустил ни слова. Октаву не понадобилось и трех минут, чтобы объяснить себе молчание м-ль Зоиловой и поверить в низменные чувства, ей приписываемые. Он подумал: «Боже мой! Значит, в этом кругу низменность присуща всем без исключения! Какие же у меня основания предполагать, что в другом — дело обстоит иначе? Если люди смеют так открыто преклоняться перед деньгами в одном из самых аристократических салонов Франции, где любой завсегдатай, открыв книгу по истории, сразу натолкнется на героя — своего предка, — то чего можно ждать от жалких торгашей, нынешних миллионеров, чьи отцы еще вчера таскали на спинах мешки? Боже! Как люди подлы!» Октав поспешил уйти из дома г-жи де Бонниве: человечество внушало ему отвращение. Семейную карету он предоставил командору, а сам пошел домой пешком. Дождь лил как из ведра, но Октав только радовался этому. Вскоре он вообще перестал замечать потоки воды, низвергавшиеся на Париж. «При таком падении нравов, — думал он, — единственное, что мне остается, это найти душу, еще не развращенную так называемой мудростью герцогини д'Анкр, навеки привязаться к ней, жить рядом с нею и только ради нее и ее счастья! Я страстно полюбил бы ее. Я полюбил бы!.. Я, несчастный...» Тут Октав чуть не попал под карету, которая на всем ходу свернула с улицы Пуатье на улицу Бурбон. Заднее колесо сильно толкнуло его в грудь и разорвало на нем жилет. Встреча со смертью вернула ему хладнокровие. — Господи! Зачем я остался жив? — сказал он, глядя на небо. Октав стоял, подставив лицо под струи проливного дождя: этот холодный дождь был для него благотворен. Лишь спустя несколько минут он двинулся дальше. Он вбежал к себе, переоделся и спросил, спит ли уже его мать. Она не ждала его и потому рано легла. В одиночестве ему все казалось скучным, даже трагедия мрачного Альфьери [19] , которую он попытался читать. Он долго бродил по своей спальне, огромной, с низко нависшим потолком. «Почему не покончить со всем этим? — спросил он себя наконец. — Зачем так упорно бороться с враждебным роком? Какие бы разумные с виду планы я ни строил на будущее, все равно моя жизнь — это цепь несчастий и горьких разочарований. Нынешний месяц не лучше прошлого, нынешний год не лучше грядущего. Откуда же это упорное желание жить? Неужели у меня не хватает силы воли? Что такое смерть? — Задав себе этот вопрос, он открыл ящик с пистолетами и стал внимательно их разглядывать. — Право же, это такая малость! Только глупцы боятся смерти. Моя мать, моя бедная мать, умирает от чахотки. Еще немного — и я последую за ней. Но я вправе ее опередить, раз жизнь для меня нестерпима. Если бы о таких вещах можно было просить, мама не отказала бы мне!.. И командор и даже мой отец любят не меня, а имя, которое я ношу; они видят во мне лишь предлог для своих честолюбивых надежд. Как ничтожен долг, который связывает меня с ними!..» Слово долг прозвучало для Октава словно удар грома. « Ничтожный долг! — воскликнул он, останавливаясь. — Долг, не имеющий значения! Но ведь другого у меня нет, — как же он может не иметь значения? Если я сейчас не справлюсь с трудностями, воздвигнутыми передо мной случаем, то почему я так уверен, что преодолею трудности, которые, быть может, встретятся мне потом? Как! Я надменно почитаю себя неуязвимым для всех опасностей и бед, подстерегающих человека, и в то же время прошу постигшее меня несчастье принять иной образ, избрать форму, которая больше подошла бы мне, то есть прошу его вполовину уменьшиться! Какое малодушие! А я-то воображал себя человеком твердого характера! Я был просто самонадеян и глуп!» 19 Альфьери , Витторио (1749—1803) — итальянский трагический поэт, автор тираноборческих трагедий, высоко ценившийся итальянскими патриотами 1820-х годов. Посмотреть на вещи с этой новой точки зрения и дать себе клятву не поддаваться жизненным скорбям было для Октава делом минуты. Вскоре его отвращение ко всему окружающему стало менее острым, а сам он показался себе не таким уж несчастным. Эта душа, ушедшая в себя и смятенная, потому что так долго не знала радости, вновь ожила, и вместе с долей самоуважения к ней вернулось немного мужества. Октав стал думать о других вещах. Низкий потолок в его комнате раздражал его; он позавидовал великолепной гостиной особняка де Бонниве. «Она футов двадцать в высоту, не меньше. Как бы мне легко дышалось в такой комнате! Ага! — воскликнул он с веселым, поистине ребяческим удивлением. — Вот я и нашел применение для моих миллионов! Я отделаю себе отличную комнату, как у де Бонниве, и никому не позволю входить в нее. Раз в месяц, не чаще, да, по первым числам каждого месяца туда будет допускаться слуга для уборки, и обязательно в моем присутствии, чтобы он не мог по подбору книг догадаться о моих мыслях или тайком прочесть то, что я пишу, когда стараюсь успокоить свою душу в такие вот часы безумия... Ключ я всегда буду носить на часовой цепочке — крошечный, едва заметный стальной ключик, меньше, чем ключ от шкатулки. Я поставлю там три зеркала, семи футов в высоту каждое. Я всегда любил зеркала — они такие сумрачные и великолепные! Каких размеров зеркало может изготовить фабрика в Сен-Гобене?» И человек, только что целых сорок пять минут помышлявший о самоубийстве, тут же влез на стул и снял с книжной полки проспект сен-гобенской фабрики. Битый час провел он за составлением сметы расходов по устройству комнаты. Он понимал, что это — ребячество, но, тем не менее, писал очень быстро и сосредоточенно. Подсчитав и проверив итог, составивший 57 350 франков — расходы на поднятие потолка в спальне и превращение ее в огромный зал, — он, смеясь, воскликнул: — Что за нелепость — делить шкуру неубитого медведя! Да, я несчастен, — продолжал он, шагая взад и вперед по комнате. — Очень несчастен, но я буду сильнее своего несчастья. Мы померимся с ним, и я окажусь выше его. Брут [20] принес в жертву своих детей, на его долю выпала нелегкая задача, а на мою выпало другое — жить. Он записал в памятной книжечке, хранившейся в потайном ящике бюро: «14 декабря 182... Г. Приятное воздействие двух м. Усиленное проявление дружеских чувств. Зависть Ар. Покончить. Я буду сильнее его. Сен-гобенские зеркала». 20 Брут (Старший) — древнеримский герой, по преданию, изгнавший последнего римского царя Тарквиния и установивший республику. Когда его сыновья вступили в заговор, чтобы восстановить на престоле Тарквиния, Брут, будучи консулом, приговорил их к смерти и сам присутствовал при казни, «Брут-Старший» — одна из лучших трагедий Альфьери. Эти горькие слова были записаны греческими буквами. Затем он сел за фортепьяно, сыграл целый акт из «Дон Жуана», и мрачные аккорды моцартовской музыки вернули покой его душе. ГЛАВА III ...As the most forward bud Is eaten by the canker ere it blow, Even so by love the young and tender wit Is turn'd to folly... .....So eating love Inhabits in the finest wits of ail. «Two gentlemen of Verona», art I. [21] 21 ...Как почка, не раскрывшись, Внезапно вянет, съедена червем, Так юный ум, охваченный любовью. До срока вянет... .....Словно червь, любовь Внедряется и в самый сильный разум. Шекспир, «Два веронца», акт I, сцена I. (Перевод В. Левика .) Не только ночью и не только в одиночестве овладевали Октавом приступы отчаяния. Его поведение отличалось в этих случаях такой несдержанностью и поразительной резкостью, что будь он бедным студентом-правоведом без связей и знатной родни, его просто упрятали бы в сумасшедший дом. Но будь он действительно студентом-бедняком, ему негде было бы приобрести то изящество манер, которое, отшлифовав этот странный характер, выделяло его даже в великосветской гостиной. Впрочем, этим благородным своеобразием Октав отчасти был обязан выражению своего лица, где сила сочеталась с мягкостью, а не с жесткостью, как это обычно бывает у заурядных людей, которые удостаиваются внимания, потому что они красивы. Он владел сложным искусством излагать мысли, не обижая слушателей или, по крайней мере, не нанося им незаслуженной обиды. Лишь благодаря тонко развитому чувству меры в общении с окружающими, Октав не прослыл безумцем. Еще года не прошло с тех пор, как однажды молодой лакей, испуганный искаженным лицом Октава, выбежавшего из гостиной своей матери, замешкался и не сразу посторонился. Взбешенный Октав воскликнул: «Кто ты такой, чтобы становиться мне на дороге? Если ты сильный человек, докажи свою силу!» С этими словами он схватил лакея в охапку и вышвырнул в окно. Тот упал в сад на вазон с олеандром и отделался небольшими ушибами. Целых два месяца Октав ухаживал за лакеем, как простой слуга, давал ему деньги без счета и ежедневно по нескольку часов занимался его образованием. Вся семья так старалась заручиться молчанием этого человека, так щедро одаривала его, проявляла к нему такую снисходительность, что под конец он стал несносен. Пришлось отправить его в деревню, предварительно назначив пенсион. Итак, читателю понятно, что у г-жи де Маливер было достаточно причин для огорчений. Особенно взволновало ее то обстоятельство, что хотя раскаяние ее сына было почти чрезмерно, но проявилось оно лишь на следующий день. Когда вечером после случившегося Октав вернулся домой и ему как бы случайно напомнили, какой опасности подвергся лакей, он заявил: «Он молод, почему же не пустил в ход кулаки? Разве, когда он загородил мне дорогу, я не приказал ему защищаться?» Г-же де Маливер казалось, что приступы ярости овладевают Октавом как раз тогда, когда он меньше всего погружен в свою обычную сумрачную задумчивость. Так, он больше часа весело играл в шарады вместе с несколькими юношами и девушками, добрыми его знакомыми, а потом вдруг выбежал из гостиной и набросился на лакея. Месяца за два до вечера двух миллионов Октав почти так же внезапно убежал с бала, устроенного г-жой де Бонниве. На этом балу он с замечательным изяществом танцевал вальсы и контрадансы. Г-жа де Маливер была в восторге от его светских успехов, да и сам Октав не мог их не замечать. Несколько женщин, известных в обществе своей красотой, удостоили его весьма лестными словами. Знаменитую г-жу де Кле особенно восхитили чудесные белокурые волосы Октава, крупными завитками падавшие на высокий прекрасный лоб. Разговор зашел о моде, распространенной среди молодых людей в Неаполе, откуда приехала г-жа де Кле. Не успела эта особа закончить цветистый комплимент Октаву, как последний страшно покраснел и вышел из гостиной, тщетно пытаясь придать походке неспешность. Г-жа де Маливер в испуге вышла вслед за ним, но уже нигде его не нашла. Напрасно прождала она сына всю ночь. Он вернулся домой лишь под утро, и при том в довольно растерзанном виде: кто-то нанес ему саблей несколько ран, правда, неопасных. Врачи считали, что Октав страдает меланхолией, происходящей от чисто моральных , как они выражались, причин, например, от какой-то навязчивой мысли. Никто не мог понять происхождения так называемых причуд молодого виконта. Особенно часты были эти приступы ярости в первый год пребывания Октава в Политехнической школе, до тех пор, пока он не принял решения стать священником. Товарищи, с которыми он тогда постоянно ссорился, считали его помешанным, и порою лишь это убеждение спасало его от их шпаг. Прикованный к постели легкими ранами, о которых мы только что упомянули, Октав заявил матери со своей обычной простотой: «Я был в бешенстве, затеял драку с солдатами, которые смеялись надо мной, и получил по заслугам». После этого он сразу заговорил о другом. Своей кузине, Арманс Зоиловой, он изложил все более подробно. — Бывают минуты, когда я так несчастен и зол, — сказал он ей как-то вечером, — что, хотя я и не сумасшедший, в обществе меня вполне могут счесть помешанным, как считали когда-то в Политехнической школе. У каждого свои недостатки. Но иногда я впадаю в полное уныние из-за боязни внезапно оказаться во власти вечных угрызений совести: так чуть было уже не случилось после происшествия с бедным Пьером. — Вы щедро расквитались с ним, не только обеспечили пенсионом, но и потратили на него время. Будь у него хоть капля совести, вы занялись бы его дальнейшей судьбой. Что вы могли сделать еще? — Разумеется, ничего, раз уж такая беда случилась. Я должен был сделать для него все, что мог, иначе я был бы просто чудовищем. Но дело не только в этом. Ведь приступы тоски, которые все принимают за приступы безумия, словно отгораживают меня от остального мира. У самых бедных, самых ограниченных, самых как будто ничтожных юношей, моих сверстников, всегда есть несколько друзей детства, которые делят с ними и радости и горе. По вечерам они вместе прогуливаются и поверяют друг другу все, что их занимает. Одинок в мире только я. У меня нет и никогда не будет на свете никого, кому я мог бы свободно поведать свои мысли. Каково мне было бы, если бы меня терзала какая-нибудь печаль? Неужели я осужден жить без друзей, почти без знакомых? Неужели я дурной человек? — закончил он со вздохом. — Конечно, нет, но вы даете повод так думать людям, которые вас не любят, — с дружеской суровостью сказала Арманс, пытаясь скрыть, как глубоко она сочувствует его искреннему горю. — Вот, например, вы умеете быть таким учтивым со всеми, как же вы позволили себе не прийти позавчера на бал к госпоже де Кле? — Но ведь ее глупые комплименты на балу полгода назад довели меня до того, что я позорно набросился на простых крестьянских парней в солдатских мундирах! — Пусть так! — продолжала мадмуазель Зоилова. — Но обратите внимание на то, что вы всегда находите какие-нибудь уважительные причины, чтобы избегать общества. А потому не жалуйтесь на свое одиночество. — Я нуждаюсь в друзьях, а не в обществе! Разве в светских гостиных я найду друга? — Да, раз вы не нашли его в Политехнической школе. — Вы правы, — после долгого молчания промолвил Октав. — Сейчас я думаю так же, как вы, но завтра, когда придет время действовать, я поступлю наперекор тому, что сегодня считаю разумным, — и все из-за гордости! Если бы бог создал меня сыном какого-нибудь суконщика, я с шестнадцати лет стоял бы за прилавком, тогда как в теперешнем моем положении все мои занятия — это только прихоти. Я был бы менее горд и более счастлив. Как я себе противен! Хотя эти жалобы с виду были очень эгоистичны, все же они трогали Арманс: глаза Октава говорили о такой способности любить и порою были так нежны! Арманс смутно понимала, что Октав — жертва безрассудной чувствительности, делающей людей несчастными и достойными любви. Пылкое воображение заставляло его преувеличивать счастье, которым он не мог насладиться. Если бы судьба в придачу к другим преимуществам наделила его холодным, расчетливым, черствым сердцем, он мог бы стать вполне счастливым человеком. Ему не хватало лишь заурядной души. Думать вслух Октав порою осмеливался только в присутствии кузины. Понятно, почему он был так уязвлен, обнаружив, что стоило его положению в свете измениться, как изменились и чувства этой милой девушки. После той ночи, когда Октав хотел покончить с собой, его в семь утра внезапно разбудил командор, с наигранной развязностью ворвавшись к нему в спальню. В этом человеке все было наигранным. Сперва Октав рассердился, но через три секунды его гнев утих: он вспомнил, в чем его долг, и заговорил с де Субираном тем легким, шутливым тоном, который более всего был тому понятен. Этот ничтожный человек, чуть ли не с самого рождения ценивший в мире только деньги, начал пространно объяснять Октаву — олицетворению благородства, — что надежда получить сто тысяч ренты вместо двадцати пяти еще не повод для того, чтобы терять голову от радости. Его монолог, исполненный глубокой, можно даже сказать, христианской морали, завершился советом начать игру на бирже, как только будут выплачены первые двадцать пять процентов с двух миллионов. Маркиз не преминет предоставить сыну часть возвращенного ему состояния. Впрочем, играть на бирже следует, только прислушиваясь к советам командора: он хорошо знаком с графиней де ***, поэтому играть можно будет наверняка . При слове наверняка Октава передернуло. — Да, мой друг, — сказал командор, сочтя этот жест выражением недоверия, — наверняка . Правда, я несколько пренебрегал графиней после ее нелепого поведения в доме князя С., но это не беда, ведь мы с ней в родстве. Я сейчас прямо от тебя побегу к нашему общему другу, герцогу де ***: он меня с ней помирит. ГЛАВА IV Half a dupe, half duping, the first deceived perhaps by her deceit and fair words, as all those philosophers. Philosophers they say? mark this, Diego, the devil can cite scripture for his purpose. O, what a goodly outside falsehood hath! Massinger. [22] 22 Заблуждаясь и в то же время вводя других в заблуждение, веря ее обманчивым и красноречивым обещаниям, он, как все философы, первый становится жертвой обмана. Философы, говорят они? Запомни, Диего, дьявол во имя своих целей сошлется даже на Евангелие. О, до чего благочестивое обличье бывает у лжи! Мессинджер. Глупое вторжение командора чуть было снова не вызвало у Октава припадка мизантропии. Его отвращение к людям уже достигло предела, когда вдруг лакей подал ему толстую книгу, тщательно обернутую в английскую веленевую бумагу. Рисунок на печати, скреплявшей пакет, был отлично выгравирован, но мало приятен по содержанию: две скрещенные кости на желтом поле. Октав, отличавшийся прекрасным вкусом, вполне оценил верность изображения этих двух берцовых костей и безупречность гравировки. «Школа Пихлера [23] , — решил он. — Должно быть, какая-нибудь причуда моей богомольной кузины де С.». Однако он убедился в своей ошибке, обнаружив в пакете превосходный экземпляр Библии, переплетенный Тувененом [24] . «Богомолки не дарят Библий», — подумал Октав, вскрывая приложенное письмо. Но напрасно искал он подписи: ее не было, — и Октав, не читая, бросил записку в камин. Через минуту к нему вошел с весьма лукавым видом слуга, старик Сен-Жак. 23 Пихлер (1765—1806) — знаменитый в XVIII веке немецкий рисовальщик и гравер. 24 Тувенен (1790—1834) — лучший парижский переплетчик, слава которого распространилась далеко за пределами Франции. — Кто принес пакет? — спросил Октав. — Это тайна: кто-то, видно, хочет скрыть свое имя от господина виконта, Но я заметил, что его оставил у привратника старик Перрен, он потом удрал, как воришка — А кто такой старик Перрен? — Слуга маркизы де Бонниве. Она для виду рассчитала его и теперь посылает с разными секретными поручениями. — Разве госпожу де Бонниве подозревают в любовной связи? — Боже упаси! Что вы, сударь! Маркиза все хлопочет из-за новой религии. Должно быть, она и послала вам эту Библию под таким секретом. Посмотрите, сударь, ведь это почерк госпожи Рувье, камеристки маркизы. Октав заглянул в камин и приказал лакею достать записку, упавшую так удачно, что пламя ее не задело. С удивлением он обнаружил, что автор отлично осведомлен о том, что он читает сочинения Гельвеция, Бентама, Бейля и другие вредные книги. Его упрекали за это чтение. «Тут уж бессильна самая высокая добродетель, — подумал он. — Стоит человеку вступить в какую-нибудь секту, как он уж готов плести интриги и подсылать соглядатаев. Очевидно, новый закон так меня облагородил, что людям теперь не лень думать о моей грешной душе и заодно о влиянии, которым я, быть может, буду когда-нибудь пользоваться». До самого вечера разговоры маркиза де Маливера, командора и нескольких близких друзей, приглашенных к обеду, почти непрерывно вертелись вокруг довольно пошлой темы, а именно возможной женитьбы виконта и его изменившегося положения в свете. Все еще взволнованный нравственной бурей, которую ему пришлось пережить ночью, молодой человек был менее холоден, чем обычно. Маркизу встревожила его бледность, поэтому Октав счел своим долгом если не проявлять веселости, то хотя бы казаться занятым приятными надеждами и мечтами. Сделал он это так тонко, что всех ввел в заблуждение. Ничто не могло его сбить, даже шутки командора об удивительном действии двух миллионов на убеждения философа. Скрывшись под маской хорошего расположения духа, Октав заявил, что, будь он даже принцем, все равно не женился бы до двадцати шести лет: в этом возрасте женился его отец. — Очевидно, мальчишка лелеет надежду стать епископом или кардиналом, — сказал командор, как только Октав вышел из комнаты. — Кардинальская шапка как раз под стать его происхождению и образу мыслей. Это замечание, вызвавшее улыбку г-жи де Маливер, сильно обеспокоило маркиза. — Что бы вы там ни говорили, — ответил он на улыбку жены, — но мой сын дружит со священниками или с начинающими учеными, которые ничуть не лучше священников. И, что уж совсем неслыханно в моем роду, он питает открытую неприязнь к своим сверстникам — военным. — Странный молодой человек! — воскликнул командор. Тут настала очередь вздохнуть г-же де Маливер. Изнемогая от этих скучнейших разговоров, в которых ему пришлось принимать участие, Октав рано отправился в театр Жимназ [25] . Весь дух очаровательных пьес Скриба был ему глубоко противен. «Однако они имеют большой успех, — рассуждал он, — а презрение, если оно не основано на знании, — это глупость столь распространенная в нашем кругу, что нет даже особой заслуги в моем нежелании ей подражать». Но тщетно пытался он найти хоть какую-нибудь прелесть в двух изящнейших комедиях, поставленных театром Мадам: самые тонкие и остроумные реплики казались ему невероятно пошлыми, а после сцены с ключом во втором акте «Брака по расчету» [26] он просто сбежал со спектакля. По дороге он зашел в ресторан и, верный таинственности, которой всегда окружал все свои действия, велел подать суп и зажечь свечи. Когда суп был на столе, Октав заперся, не без интереса прочел две только что купленные им газеты, затем тщательно сжег их в камине, расплатился и ушел. Дома он переоделся и с необычной для него поспешностью отправился к г-же де Бонниве. «Как знать, — размышлял он, — может быть, эта несносная герцогиня д'Анкр оклеветала мадмуазель Зоилову? Дядя, например, уверен, что у меня от двух миллионов закружилась голова». На эту мысль Октава навело какое-то не идущее к делу замечание в одной из прочитанных газет, и он бесконечно ей обрадовался. Он думал теперь об Арманс как о единственном своем друге, вернее, как о единственном существе, которое было ему почти другом. 25 Театр Жимназ во время Реставрации ставил на своей сцене одноактные комедии и водевили; главным его поставщиком в то время был Эжен Скриб (1791—1861), автор веселых и остроумных пьес, полных бытовых деталей и мещанского морализирования. Театр Жимназ находился под покровительством герцогини Беррийской, носившей титул Мадам, и потому назывался «Театр Мадам». 26 «Брак по расчету» — комедия-водевиль, была представлена в театре Жимназ 10 октября 1826 года. Содержание ее таково. Генерал Бремон приказывает своему денщику Пеншону жениться на горничной генеральши Сюзетте. Горничная любит сына генерала, Эдуарда. Чувствуя, что его невеста к нему равнодушна, Пеншон возвращает Сюзетте ключ от ее комнаты, не желая пользоваться своими правами. Но Сюзетта, узнав, что Пеншон когда-то спас жизнь Эдуарду, переносит на него любовь, которую чувствовала к Эдуарду, и возвращает Пеншону ключ от своей комнаты. Октаву и в голову не приходило, что он полюбил: мысль о любви внушала ему ужас. В этот день его душа, сама по себе возвышенная и сильная и еще более укрепленная страданиями и возвышенными помыслами, страшилась лишь одного: слишком легкомысленно осудить друга . За весь вечер Октав ни разу не взглянул на Арманс, но не упустил ни одного ее движения. Едва войдя в гостиную, он начал с того, что проявил особое внимание к герцогине д'Анкр. Его необычайная почтительность возымела действие, внушив этой даме приятную уверенность, что наконец-то он проникся уважением к ее титулу. — С тех пор, как у этого философа появилась надежда разбогатеть, он перешел в наш лагерь, — тихо сказала она г-же де Ларонз. Октаву хотелось выяснить, как далеко заходит злоба этой женщины: убедиться в ее душевной испорченности значило бы до некоторой степени поверить в чистосердечие м-ль Зоиловой. Он обнаружил, что одна лишь ненависть способна влить каплю жизни в иссохшее сердце г-жи д'Анкр, меж тем как все благородное и великодушное ей глубоко чуждо. Казалось, она хотела отомстить всему свету за это свое свойство. Только низменные и нечистые чувства — облеченные, разумеется, в изящную форму — зажигали огнем маленькие глазки герцогини. Октав начал уже тяготиться вниманием, с которым его слушали, как вдруг г-же де Бонниве понадобились шахматы. Этот маленький шедевр китайского искусства был привезен ей из Кантона аббатом Дюбуа [27] . Октав, воспользовавшись случаем отделаться от г-жи д'Анкр, попросил маркизу доверить ему ключ от бюро, где она, опасаясь неловкости слуг, хранила эти великолепные шахматы. Арманс в гостиной не было: незадолго до этого она вышла вместе со своей ближайшей подругой Мери де Терсан; если бы Октав не предложил своих услуг, отсутствие Арманс вызвало бы недовольство, и, вернувшись, она встретила бы мимолетный, сдержанный, но весьма недружелюбный взгляд. Арманс была бедна, ей едва минуло восемнадцать лет, а г-же де Бонниве перевалило за тридцать. Маркиза все еще была очень хороша собой, но и Арманс была красива. 27 Аббат Дюбуа (1765—1848) — французский миссионер, долго живший на Дальнем Востоке, в частности в Китае. Подруги стояли у камина в большом будуаре. Арманс хотела показать Мери портрет Байрона [28] : Филипс, английский художник, прислал ее тетке оттиск с этого портрета. Проходя по коридору мимо будуара, Октав отчетливо услышал следующие слова: — Что поделать, он такой же, как все. Я считала, что у него необыкновенная душа, а он на себя не похож из-за этих двух миллионов. Тон, каким были сказаны столь лестные слова «необыкновенная душа», поразил Октава, точно удар грома: он прирос к месту. Когда он двинулся дальше, шаги его были так легки, что их не уловил бы даже самый тонкий слух. Возвращаясь с шахматами, он на миг задержался возле будуара, потом, покраснев от собственной нескромности, вошел в гостиную. Подслушанные им слова ничего не означали в обществе, где зависть надевает любые личины, но искренний и чистосердечный тон, каким они были произнесены, продолжал звучать в его сердце. Зависть не может говорить таким тоном. 28 На известном портрете работы Т. Филипса (1770—1845) Байрон изображен в албанском национальном костюме. Передав маркизе шахматы, Октав отошел в сторону. Он уселся в углу возле столика, за которым играли в вист, и воображение раз двадцать повторило ему звук только что услышанных слов. Он долго был погружен в сладостную задумчивость, потом внезапно услышал голос Арманс. Октав еще не размышлял над тем, каким образом ему удастся вернуть себе утраченное уважение кузины; пока что он блаженно наслаждался тем, что его потерял. Когда он выбрался из угла, занятого молчаливыми игроками в вист, и подошел к группе гостей, окружавших г-жу де Бонниве, Арманс невольно обратила внимание на выражение его глаз: эти глаза останавливались на ней с тем усталым умилением, которое обычно появляется у людей после пережитого счастья и придает их взгляду особую медлительную томность. Иной радости Октаву в этот вечер не довелось испытать: он не мог обменяться с Арманс ни единым словом. «Нелегко мне будет оправдать себя в ее глазах», — думал он, делая вид, что слушает тирады герцогини д'Анкр, которая, выйдя вместе с ним последней из гостиной, настояла на том, чтобы отвезти его домой. На улице было сухо и морозно. Ослепительно сияла луна. Октав приказал оседлать лошадь и проскакал несколько миль по новому бульвару. Возвращаясь домой около трех утра, он невольно и сам не зная почему проехал мимо окон особняка Бонниве. ГЛАВА V Her glossy hair was cluster'd o'er a brow Bright with intelligence, and fair and smooth; Her eyebrow's shape was like the aerial bow, Her cheek all purple with the beam of youth, Mounting, of times, to a transparent glow, As if her veins ran lightning... «Don Juan», с. I. [29] «Как доказать мадмуазель Зоиловой — но доказать делом, а не пустыми фразами, — что приятная надежда увидеть моего отца в четыре раза более богатым, чем сейчас, не окончательно вскружила мне голову?» Целые сутки Октав только и делал, что решал этот вопрос. Впервые в жизни он был захвачен чем-то исходящим не от рассудка. 29 На лоб ее, прекрасный и открытый, Ложились кольца шелковых волос, Румянец озарял ее ланиты, Как небеса — зарницы теплых гроз. Все было в ней достойно Афродиты: Изогнутые брови, тонкий нос. Байрон, «Дон Жуан», песнь I, строфа 61. (Перевод Т. Гнедич .) Уже много лет Октав всегда отдавал себе отчет во всех своих чувствах и умел подчинить их тому, что находил разумным. Но теперь, ожидая встречи с м-ль Зоиловой, он проявлял такое нетерпение, на какое способен только двадцатилетний юноша. Ни секунды не сомневаясь в возможности поговорить наедине с девушкой, которую часто видел по два раза в день, он затруднялся только в выборе наиболее убедительных слов. «Ведь не могу же я, — размышлял Октав, — за одни сутки совершить поступок, достоверно доказывающий, что я выше тех мелких чувств, за которые она в глубине души меня осуждает. Поэтому я вправе сперва оправдаться на словах». И он действительно перебрал в уме немало слов, но одни казались ему слишком напыщенными, другие — слишком легковесными, чтобы опровергнуть столь серьезное обвинение. Октав так и не решил, что он скажет м-ль Зоиловой, но тут пробило одиннадцать часов, и он одним из первых явился в особняк Бонниве. Каково же было его изумление, когда он обнаружил, что хотя м-ль Зоилова несколько раз заговаривала с ним как будто самым обычным тоном, однако она не давала ему никакой возможности сказать ей хотя бы слово с глазу на глаз. Октав был сильно задет; вечер промелькнул с быстротой молнии. На другой день его снова постигла неудача. Дни шли за днями, а ему по-прежнему не представлялось случая объясниться с Арманс. Он все время надеялся, что улучит минуту и скажет такие убедительные слова, которые обелят его честь, но надежда его не сбывалась, и при этом поведение м-ль Зоиловой оставалось как нельзя более непринужденным. Октав терял уважение и дружбу единственного существа, казавшегося ему достойным уважения и дружбы, терял потому, что ему приписывали чувства, прямо противоположные тем, которые он испытывал на деле. С одной стороны, все это было очень лестно, с другой — совершенно выводило его из себя. Октав только об этом и думал: ему потребовалось несколько дней, чтобы привыкнуть к новому положению. Он, прежде такой немногословный, теперь, сам того не замечая, много говорил, если только его могла услышать Арманс. Он нисколько не смущался тем, что речь его бывала порой неясна или сбивчива. К какой бы блестящей или влиятельной женщине ни обращался Октав, в действительности он говорил всегда с м-ль Зоиловой или для нее. Это подлинное душевное смятение отвлекло его от черной меланхолии, излечило от привычки постоянно взвешивать счастье, которое выпадало ему на долю. Октав терял единственного своего друга, ему незаслуженно, как он считал, отказывали в уважении, но, хотя он и очень терзался, жизнь уже не внушала ему прежнего нестерпимого отвращения. Он говорил себе: «Кто на свете избежал клеветы? Чем суровее обращаются со мной сейчас, тем усерднее будут заглаживать несправедливость, когда наконец обнаружится истина». Октав видел препятствия, стоявшие на его пути к счастью, но он видел также и счастье, или, вернее, конец тревоге, которая овладела всем его существом. Жизнь приобрела новую цель, он страстно хотел вновь завоевать расположение кузины, а это было нелегкой задачей. У Арманс был необычный характер. Она родилась на окраине России, неподалеку от кавказской границы, в Севастополе, где ее отец командовал полком. Под чарующей мягкостью м-ль Зоиловой скрывалась твердая воля, достойная того сурового края, где протекало ее детство. Ее мать, близкая родственница г-жи де Бонниве и г-жи де Маливер, находясь в Митаве при дворе Людовика XVIII [30] , вышла замуж за русского полковника. Г-н Зоилов принадлежал к одному из знатнейших русских семейств, но его дед и отец имели несчастье связать свою судьбу с судьбою фаворитов, затем сосланных в Сибирь, и родовое их состояние быстро уменьшилось. 30 ...находясь в Митаве при дворе Людовика XVIII — Во время французской революции брат Людовика XVI, принявший после смерти дофина титул короля под именем Людовика XVIII, проживал в изгнании в Митаве. Он занял французский престол только в 1814 году. Мать Арманс умерла в 1811 году. Вскоре в сражении при Монмирайле [31] был убит и ее отец, генерал Зоилов. Г-жа де Бонниве, узнав, что у нее есть родственница, которая прозябает где-то в глухом русском городке, имея за душой лишь ренту в сто луидоров, немедленно выписала ее во Францию. Она называла Арманс своей племянницей и рассчитывала выдать ее замуж при некоторой денежной помощи двора: прадед Арманс по материнской линии имел голубую ленту [32] . Таким образом, м-ль Зоилова в свои восемнадцать лет уже перенесла немало тяжких испытаний. Быть может, именно поэтому мелкие житейские невзгоды как бы скользили по поверхности ее души, не оставляя никакого следа. Порою глаза ее говорили о способности к глубокому чувству, но стоило посмотреть на нее — и становилось ясно, что ничто пошлое не сможет ее задеть. Эта полная безмятежность, которую было бы так лестно хоть на миг нарушить, сочеталась у Арманс с тонким умом и внушала такое уважение, каким редко удостаиваются девушки ее лет. 31 Вскоре в сражении при Монмирайле... — Сражение при Монмирайле происходило 11 февраля 1814 года между французскими и коалиционными войсками. Это была одна из последних побед Наполеона. 32 Голубая лента — орден Св. Духа, один из высших орденов при старом режиме и Реставрации. Благодаря удивительному своему характеру, в особенности же благодаря пленительному выражению синих глаз, Арманс пользовалась благосклонностью всех сколько-нибудь примечательных женщин, посещавших салон г-жи де Бонниве. Но было у нее и немало врагов. Напрасно старалась маркиза внушить девушке, что она должна оказывать внимание даже тем людям, которые ей неприятны: было слишком очевидно, что, разговаривая с ними, она думает о другом. Правда, Арманс не пришло бы в голову осуждать мелкие ужимки и уловки в поведении и разговоре других женщин; возможно, она не стала бы сознательно запрещать их и самой себе, но случись ей сделать или сказать что-либо подобное, она потом долго краснела бы при одной мысли об этом. С самого детства она страдала из-за малейшей своей провинности и сурово корила себя потом. Она научилась судить себя не столько по впечатлению, произведенному ее поступками на других, сколько по чувствам, которые испытывала в ту минуту и воспоминание о которых могло бы отравить ей жизнь. Было что-то азиатское и в чертах ее лица и в мягком, беззаботном характере, сохранившем, несмотря на возраст Арманс, какое-то детское простодушие. Ничто в ней как будто не говорило о высоком чувстве собственного достоинства, обязательном для каждой женщины, и все же она была словно окутана очарованием изящества и обаятельной сдержанности. Нисколько не стараясь выделиться, ежеминутно упуская случаи понравиться собеседнику, Арманс, однако, привлекала всеобщее внимание. Было очевидно, что она не позволяет себе множества вещей, узаконенных обычаем и допускаемых самыми достойными женщинами. Словом, если бы не молодость и удивительная мягкость м-ль Зоиловой, враги, несомненно, обвинили бы ее в ханжестве. Воспитание, полученное Арманс в России, и сравнительно недавний приезд во Францию также служили объяснением тех небольших странностей, которые недоброжелательный глаз мог подметить в ее манере воспринимать различные события и даже в ее поведении. Октав много времени проводил с женщинами, которым был не по вкусу своеобразный характер его кузины. Приятельницы г-жи де Бонниве не могли простить Арманс благосклонности, которую явно проявляла к ней маркиза, столь влиятельная в светском обществе. Их пугала неколебимая прямота м-ль Зоиловой. Так как нападать на поведение молоденькой девушки дело нелегкое, они стали нападать на ее внешность. Октав первый находил, что его юная кузина могла бы быть куда более хорошенькой. Ее красоту я не побоялся бы назвать чисто русской, ибо в ней сочетались черты, которые, с одной стороны, говорили о полном простодушии и способности к беззаветной преданности, каких уже не сыскать у слишком цивилизованных народов, а с другой, надо признаться, являли странную смесь истинно черкесской красоты с некоторыми особенностями немецкого типа, притом слишком рано проявившимися. В этом исполненном глубокой серьезности лице не было ничего заурядного, но даже и в минуты спокойствия оно отличалось такой выразительностью, которая никак не соответствовала французскому идеалу девичьей красоты. Если о недостатках человека говорят его недоброжелатели, то в глазах людей великодушных эти недостатки быстро становятся достоинствами. Когда враждебность приятельниц г-жи де Бонниве снисходила до проявления открытой ревности к скромному, непритязательному существованию Арманс, они поднимали на смех ее слишком выпуклый лоб и резкие черты лица. Единственное, что действительно давало недругам Арманс повод для критики, было несколько необычное выражение ее глаз, появлявшееся в те минуты, когда она была чем-нибудь увлечена. Этот пристальный, сосредоточенный взгляд был полон глубокого внимания; в нем, конечно, не содержалось ничего, что могло бы покоробить самого требовательного человека: ни кокетства, ни вызова, — но все же нельзя было отрицать его необычность, а следовательно, и неуместность у столь юного существа. Когда приятельницы г-жи де Бонниве знали, что на них смотрят, они принимались шушукаться об Арманс и передразнивать ее, но эти низменные души не могли передать того, чего не были способны увидеть. Г-жа де Маливер, выведенная из терпения их злоязычной болтовней, сказала им однажды, что два ангела, изгнанные на землю и принужденные скрываться под смертной оболочкой, узнали бы друг друга по такому взгляду. Из всего этого явствует, что с помощью одних только красноречивых слов оправдаться в серьезном проступке перед девушкой столь твердых убеждений и прямого характера было делом нелегким. Для этого Октав должен был бы обладать хладнокровием и самоуверенностью зрелого человека. Когда Арманс, сама того не желая, случайным словом давала понять, что больше не считает Октава своим другом, сердце его сжималось, и он на четверть часа терял дар речи. Он не умел находить в брошенной ему фразе предлог для ответа и завоевания утерянных прав. Порою он пытался что-то возразить, но всегда с опозданием. Все же в его ответах было нечто глубоко прочувствованное. Тщетно пытаясь опровергнуть невысказанное обвинение Арманс, Октав невольно показывал, до чего он им уязвлен, а это, возможно, было самым верным способом добиться прощения. С тех пор, как широкие круги общества узнали, что закон о возмещении будет принят, Октав неожиданно для себя сделался человеком на виду. Люди весьма влиятельные оказывали ему знаки внимания. С ним обходились совсем иначе, чем прежде, особенно важные дамы, обремененные дочерьми на выданье. Эта непрерывная охота за женихами — мания мамаш нашего века — приводила Октава в неописуемое возмущение. Он имел честь состоять в отдаленном родстве с герцогиней де ***. Эта дама, раньше едва удостаивавшая молодого человека приветствия, теперь сочла нужным попросить у него извинения за то, что не оставила ему места в своей ложе на завтрашний спектакль в театре Жимназ. — Я знаю, дорогой кузен, — сказала она, — как вы несправедливы к этому очаровательному театру, единственному, где я не скучаю. — Виноват, кругом виноват, — ответил Октав. — Писатели правы, и их остроты вовсе не грубы. Но мое раскаяние отнюдь не означает, что я хочу выпросить у вас место в ложе. Признаюсь, я не создан ни для светского общества, ни для этих комедий, которые, надо думать, являются его приятными копиями. Мизантропический тон в устах такого красивого молодого человека весьма рассмешил двух внучек герцогини, и они весь вечер потешались над Октавом, что не помешало им на другой день держаться с ним безукоризненно просто . Он заметил эту перемену и пожал плечами. Удивленный успехом и еще больше легкостью, с которой этот успех ему достался, Октав, весьма сильный в теории житейских отношений, стал ждать появления завистников, «ибо, — думал он, — закон о возмещении, безусловно, доставит мне и это удовольствие». Ждал он недолго. Не прошло и недели, как ему сообщили, что несколько молодых офицеров из круга г-жи де Бонниве издевались над его новообретенным богатством. «Не повезло бедняге де Маливеру, — сказал один из них. — Два миллиона свалились, как кирпич, ему на голову. Теперь виконту уже не быть священником. Вот горе!» «Не понимаю, — подхватил другой, — как это в наш век, когда дворянство подвергается таким жестоким нападкам, человек, носящий титул, может уклоняться от крещения кровью [33] !» «Притом, что это единственная добродетель, которую якобинцы пока еще не решаются назвать лицемерной», — добавил третий. 33 Крещение кровью — то есть дуэль. Подстрекаемый такими разговорами, Октав начал еще чаще появляться в обществе, посещал все балы, держался очень высокомерно и даже, в той мере, в какой был способен на это, дерзко с молодыми людьми. Но это ни к чему не привело. К великому своему изумлению (Октаву было всего двадцать лет), он обнаружил, что к нему стали относиться лишь с большим уважением. Правда, все хором твердили, что закон совершенно вскружил ему голову, но многие женщины при этом добавляли: «Виконту как раз и не хватало этой горделивой непринужденности». Так они определяли то, что ему самому казалось грубостью, которую он ни за что не позволил бы себе, если бы не узнал о злословии молодых офицеров. Октав радовался удивительной благосклонности общества, дававшей возможность вести себя с присущей ему независимостью. Но особенно ему было приятно видеть радость, которую эти светские успехи доставляли его матери: ведь именно благодаря настоятельным просьбам г-жи де Маливер расстался он со своим дорогим одиночеством. Однако чаще всего восхищение окружающих напоминало ему о том, что из-за него он впал в немилость у м-ль Зоиловой. Эта немилость с каждым днем как будто все возрастала. Бывали минуты, когда неприязнь Арманс доходила до прямой неучтивости. Во всяком случае, это была вполне сознательная холодность, тем более очевидная, что новое положение в обществе, занятое Октавом благодаря двум миллионам, нигде не было так заметно, как в особняке Бонниве. С тех пор, как маркиза поняла, что со временем Октав может стать хозяином влиятельного салона, она твердо решила вырвать его из-под иссушающего влияния философии утилитаризма : так она уже несколько месяцев называла направление, обычно именуемое философией восемнадцатого века. Маркиза не раз говорила Октаву: — Когда же наконец вы сожжете книги этих скучнейших людей? Ведь среди юношей вашего возраста и положения только вы один их читаете. Госпожа де Бонниве надеялась склонить Октава к мистицизму немецкого толка. Она даже снисходила до того, что старалась выяснить, обладает ли он «религиозным чувством». Эту попытку обратить его в новую веру Октав считал одной из самых поразительных вещей, случившихся с ним после того, как он отказался от уединенной жизни. «Такого сумасбродства никак заранее не предугадаешь», — думал он. Маркиза де Бонниве по праву считалась одной из самых примечательных светских дам. На редкость правильные черты лица, горделивый взгляд больших глаз, великолепная осанка и внушительные, — быть может, слишком внушительные — манеры выдвинули бы ее на первое место в любом обществе. Ее внешность прекрасно гармонировала с большими помещениями. Так, например, в отчете об открытии последней сессии парламента имя маркизы стояло первым в списке самых блестящих женщин. Октав с удовольствием наблюдал за впечатлением, производимым на окружающих ее изысканиями по вопросу о его «религиозном чувстве». Он, считавший себя непричастным светской лживости, радовался, предвкушая ту ложь, которую станут о нем распространять. Добродетель г-жи де Бонниве была вне подозрений. Мысли ее были заняты лишь богом и ангелами или, по меньшей мере, теми существами — посредниками между богом и людьми, — которые, как утверждают новейшие немецкие философы, порхают над нашими головами на высоте нескольких футов и с этой возвышенной и не слишком удаленной позиции «магнетизируют наши души», и т. д., и т. д. «Госпожа де Бонниве готова ради меня рискнуть безупречной репутацией, которой она со дня своего появления в свете пользуется столь заслуженно, что ее не могли запятнать самые искусные намеки иезуитов в штатском платье», — думал Октав, и приятное сознание, что такая незаурядная женщина относится к его особе с живейшим интересом, помогало ему терпеливо сносить бесконечные поучительные беседы, необходимые, по словам маркизы, для его обращения. Вскоре новые знакомцы Октава стали его называть тенью прославленной в светском обществе маркизы де Бонниве, которая убеждена, что, удостаивая двор своим посещением, производит там сенсацию. Хотя маркиза действительно была настоящей великосветской дамой, весьма влиятельной и все еще очень красивой, она нисколько не затрагивала сердца Октава: он, к несчастью, заметил в ней некоторое позерство, а это свойство располагало его только к насмешкам. Но двадцатилетний мудрец не понимал подлинной причины удовольствия, испытываемого им от стараний направить его на путь истинный. Он, столько раз клеймивший любовь, что ненависть к этому чувству стала, можно сказать, содержанием его жизни, теперь радостно спешил в особняк Бонниве, потому что Арманс, которая презирала и, быть может, даже ненавидела его, всегда была рядом со своей теткой. Октав не отличался самонадеянностью: напротив, главным его недостатком была склонность преувеличивать свои недостатки. Он ценил в себе только высокое чувство чести и силу характера. Без всякого показного тщеславия он, ни минуты не колеблясь, отказался от некоторых нелепых, но весьма удобных предрассудков, составлявших основу образа мыслей молодых людей его возраста и положения. Эти победы, в которых он не мог себе не признаться, — например, победы над любовью к военному делу, свободной от всякой погони за чинами и продвижением по службе, — укрепили его веру в неколебимую твердость своего характера. «Мы слепы к тому, что происходит в наших сердцах, не по недостатку ума, а из трусости», — нередко повторял Октав и, руководствуясь этим прекрасным принципом, несколько преувеличивал свою проницательность. Если бы ему хоть словом намекнули, что в нем может вспыхнуть любовь к м-ль Зоиловой, он немедленно уехал бы из Парижа. Но при теперешних обстоятельствах эта мысль не приходила ему в голову. Октав глубоко, даже, можно сказать, беспримерно уважал Арманс: он видел, что она его презирает, именно за это ее уважал и, естественно, хотел вернуть себе ее уважение. Тут не было ничего, что говорило бы о желании понравиться девушке. Находясь в обществе недоброжелателей м-ль Зоиловой, он охотно признавал все ее недостатки, — как же мог он заподозрить себя в любви к ней? Упрямое молчание Арманс держало его в непрерывной тревоге, а переходы от уныния к надежде мешали ему заметить, что каждый недостаток девушки, обсуждавшийся в его присутствии, казался ему оборотной стороной какого-либо большого достоинства. Однажды, например, поклонницы маркизы стали критиковать пристрастие Арманс к крупным коротким локонам, обрамляющим лицо в соответствии с московской модой. — Мадмуазель Зоилова находит эту моду удобной, — сказала одна из сплетниц. — Она не желает тратить слишком много времени на свой туалет. Октав с ехидным удовольствием отметил, что дамам это замечание очень понравилось. Они давали понять, что у Арманс есть основания жертвовать всем во имя любви к тетке, а взгляды их говорили: жертвовать всем ради своих обязанностей компаньонки. Октав был слишком горд, чтобы опровергнуть эту клевету. Пока сплетницы торжествовали, он с тайной радостью отдавался порыву пылкого восторга. Он думал, вернее, чувствовал: «На эту девушку все нападают, но только она заслуживает здесь моего уважения. Она в такой же мере бедна, в какой они богаты, поэтому ей одной было бы дозволено преувеличивать ценность денег. Однако, не имея и тысячи экю дохода, она презирает богатство, тогда как для этих женщин, наслаждающихся полным довольством, деньги — кумир, которому они подобострастно и самозабвенно поклоняются». ГЛАВА VI Cromwell, I charge thee, fling away ambition: By that sin fell the angels, how can man then, The image of his Maker, hope to win by't? «King Henry VIII», ad III [34] Однажды вечером, после того как часть гостей уже уселась за карты и прибыли те высокопоставленные дамы, ради которых г-жа де Бонниве давала себе труд подняться с места, она как-то особенно оживленно обратилась к Октаву. 34 Остерегайся честолюбья, Кромвель: Грех, ангела низринувший когда-то, Победы смертному не принесет. Шекспир, «Генрих VIII», акт III, сиена 2. — Я вас совершенно не понимаю, — в сотый раз повторила она. — Поклянитесь хранить мою тайну, — ответил он, — и я поведаю вам то, чего до сих пор никто не знал. — Даже госпожа де Маливер? — Любовь и уважение запрещают мне ее тревожить. Несмотря на глубокое благочестие, г-жа де Бонниве не была безразлична к приятной перспективе стать поверенной человека, который, по ее мнению, более других приближался к совершенству, тем паче, что он еще никому не поверял своей великой тайны. Когда Октав попросил г-жу де Бонниве поклясться в нерушимом молчании, она встала, вышла из гостиной и через несколько минут вернулась, держа в руках золотую цепочку от часов, к которой было прикреплено странное украшение: железный крестик, изготовленный в Кенигсберге. Сжав крестик левой рукой, она произнесла тихо и благоговейно: — Вы просите меня никогда и ни при каких обстоятельствах никому не выдавать вашей тайны. Клянусь Иеговой, я ее сохраню. — Так вот, маркиза, — сказал Октав, забавляясь этой церемонией и торжественным видом своей добродетельной родственницы, — причина моего постоянного уныния, до сих пор никому неведомая, кроется в одном ужасном обстоятельстве: дело в том, что у меня нет совести. Я совершенно лишен того, что вы называете внутренним сознанием , лишен инстинктивного отвращения к злу. Я ненавижу порок, но только по подсказке рассудка, только потому, что он губителен. Во мне нет решительно ничего божественного или инстинктивного . Это следует хотя бы из того, что в любую минуту я могу восстановить весь ход своих рассуждений о гнусности порока. — Как мне вас жаль, дорогой кузен, вы просто надрываете мне сердце! — воскликнула г-жа де Бонниве тоном живейшего удовольствия. — Вы принадлежите к той категории людей, которых мы называем мятежными . Явный интерес хозяйки дома к Октаву был со злорадным удовольствием отмечен любопытными наблюдателями, а таких в гостиной было достаточно. Ее движения утратили заученную плавность, все в ней дышало искренностью и серьезностью, глаза мягко светились, когда она слушала и, главное, проникалась жалостью к этому красивому юноше. Приятельницы г-жи де Бонниве, издали глядя на нее, строили самые рискованные предположения, хотя на самом деле она была приятно взволнована только тем, что наконец-то встретила мятежное существо . Какую победу одержала бы она, если бы смогла разбудить в Октаве совесть и внутреннее сознание ! Знаменитый врач восемнадцатого века, вызванный к знатному вельможе, своему другу, долго и молча исследовал его и вдруг в порыве радости вскричал: «Подумайте, маркиз, этот недуг не встречался с глубокой древности! Стекловидная мокрота! Превосходная болезнь, абсолютно смертельная! Наконец-то я на нее набрел, наконец отыскал!» Такого же порядка была и радость г-жи де Бонниве — радость, так сказать, чисто артистическая. Маркиза слышала о мятежных существах с тех самых пор, как начала проповедовать новый вид протестантства, который, придя на смену устаревшему католичеству, переживает, как известно, свою четвертую метаморфозу. Мятежные существа были камнем преткновения для немецкого мистицизма, утверждавшего, что сознание добра и зла присуще человеку со дня его появления на свет. И вот г-же де Бонниве посчастливилось открыть такое существо, она единственная проникла в его тайну! К тому же этот человек был образцом добродетели, отличался безупречной нравственностью, и, следовательно, в основе его сатанизма не было никакой корыстной заинтересованности. Не буду повторять всех доводов, с помощью которых г-жа де Бонниве старалась в тот день убедить Октава, что внутреннее сознание свойственно и ему. Возможно, читатель не имеет счастья сидеть в двух шагах от прелестной, но и презирающей его кузины, дружбу которой он жаждет вновь завоевать. — Внутреннее сознание , как показывает самый этот термин, не может иметь никаких внешних проявлений, но все это так просто и легко понять! — утверждала г-жа де Бонниве. — Вы мятежное существо, и т. д., и т. д.; разве же вы не видите, не чувствуете, что, кроме пространства и времени, в мире нет ничего реального? Так как эти глубокомысленные рассуждения зажгли глаза виконта де Маливера поистине сатанинской радостью, г-жа де Бонниве, женщина, в общем, весьма проницательная, воскликнула: — Мой дорогой Октав, по вашим глазам сразу видно, что вы мятежное существо! Надо сказать, что большие черные глаза Октава, обычно столь безнадежно-грустные, а в эту минуту метавшие пламенные взгляды, затененные падавшими на лоб кольцами прекрасных белокурых волос, были удивительно хороши. В них таилось очарование, к которому, быть может, особенно чувствительны французы: они отражали душу, долгое время слывшую оледенелой и вдруг воскрешенную собеседником к жизни. В это необыкновенное мгновение словно электрический ток пробежал по телу маркизы: голос ее зазвучал проникновенной искренностью, а сама она стала поистине обольстительной. Она пошла бы на пытку, чтобы добиться торжества своей новой веры. Глаза ее светились великодушием и преданностью. Какая пища для злословия! А ведь эти двое людей, столь непохожие на всех остальных в гостиной, где они, сами того не подозревая, привлекали к себе всеобщее внимание, нисколько не хотели понравиться друг другу, ни секунды об этом не думали. Но разве могли бы этому поверить герцогиня д'Анкр и ее приятельницы, самые утонченные женщины Франции! Так судит свет о наших чувствах. Арманс вела себя по отношению к Октаву с прежней неуклонной последовательностью. Прошло несколько месяцев, а она ни разу не заговорила с ним о чем-либо, касавшемся их обоих. Случалось, за целый вечер м-ль Зоилова не удостаивала молодого человека ни единым словом, и он уже начал запоминать те случаи, когда она замечала его присутствие. Не желая показать, как его задевает неприязнь девушки, Октав старался больше не выделяться в светской толпе ни прежней своей молчаливостью, ни странным, хотя и исполненным благородства выражением прекрасных тоскующих глаз. Он много говорил, не смущаясь тем, что иногда ему приходилось участвовать в самых бессмысленных разговорах. Не прилагая никаких усилий, он быстро сделался одним из популярнейших молодых людей в тех салонах, которые сколько-нибудь зависели от салона г-жи де Бонниве. У Октава было огромное преимущество над соперниками: он отличался полным бескорыстием. В обществе, где все на что-то всегда притязают, он один ничего не добивался для себя. Его «репутация», сложившаяся в гостиной прославленной маркизы де Бонниве, стала известна в кругах, где этой женщине завидовали, и создала ему весьма приятное положение без всяких хлопот с его стороны. Ничего еще не совершив, он с самого своего вступления в свет прослыл человеком выдающимся. Даже пренебрежительное молчание, в котором он внезапно замыкался при виде тех, кто, по его мнению, был неспособен понять возвышенные чувства, расценивалось как чудачество, не лишенное острой прелести. М-ль Зоилова с изумлением призналась себе, что популярность Октава все возрастает. За три месяца он совершенно преобразился. Не удивительно, что его суждения, восхищавшие всех, втайне нравились и ей: ведь высказывались они с единственной целью привлечь ее внимание. В середине зимы Арманс решила, что Октав собирается весьма выгодно жениться: одно это уже говорило о положении, которое за немногие месяцы успел занять в обществе молодой виконт де Маливер. В салон г-жи де Бонниве иногда захаживал некий знатный вельможа, который всю жизнь гонялся за вещами и людьми, входящими в моду, тотчас становясь их страстным поклонником. Это нелепое пристрастие немало способствовало его жизненным успехам и сделало влиятельной особой, хотя он был человеком вполне заурядным. Этот вельможа, раболепствовавший перед министрами, как мелкий чинуша, состоял с ними в наилучших отношениях. У него была незамужняя внучка, единственная наследница, супругу которой он мог бы доставить самые почетные должности и отличия, существующие в монархическом государстве. Всю зиму он присматривался к Октаву, но никто не предполагал, что его расположение к молодому человеку зайдет так далеко. Герцог де *** устраивал в своих нормандских владениях большую псовую охоту. Принять в ней участие считалось большой честью, и за тридцать лет герцог ни разу не послал ни одного приглашения, мотивы которого не были бы сразу поняты искушенными людьми. Внезапно и совершенно неожиданно для себя виконт де Маливер получил учтивейшее приглашение на эту охоту. Родные Октава, отлично знавшие все повадки и обычаи старого герцога, решили, что если Октав добьется успеха во время своего пребывания в замке Ранвиль, то когда-нибудь обязательно станет герцогом и пэром. Виконт уехал, напутствуемый мудрыми советами командора и всей родни. Он имел честь наблюдать, как олень и четыре породистых пса бросились в Сену с утеса высотой не менее ста футов, и уже на третий день вернулся в Париж. — Вы, должно быть, сошли с ума, — в присутствии Арманс сказала ему г-жа де Бонниве. — Что ж, вам не приглянулась девица? — А я ее не разглядывал, — невозмутимо ответил он. — Впрочем, она весьма недурна. Но стоило наступить часу, когда я обычно отправляюсь сюда, как меня начинала одолевать тоска. После этого поступка, вполне подобающего философу, богословские диспуты стали еще оживленнее. Г-жа де Бонниве считала Октава человеком необыкновенным. Однако инстинкт благопристойности, если можно так выразиться, или случайно перехваченные улыбки подсказали прекрасной маркизе, что гостиная, где каждый вечер собирается до ста человек, не лучшее из мест для углубленного исследования мятежного духа . Как-то она попросила Октава прийти к ней на следующий день сразу после завтрака. Этого приглашения Октав уже давно ждал. Стоял ослепительный апрельский день. Весна возвещала о себе чудесными теплыми дуновениями ветерка. Г-же де Бонниве пришло в голову перенести очередное занятие богословием в сад. Она рассчитывала почерпнуть в зрелище «вечно обновляющейся природы» неопровержимый довод в пользу одного из основных положений своей философии: все, что прекрасно, тем самым истинно. Маркиза говорила очень красноречиво и довольно долго, как вдруг горничная доложила ей о визите одной иностранной княгини. Свидание было назначено неделю назад, но интересы новой религии, апостолом Павлом которой должен был когда-нибудь стать Октав, заставили маркизу забыть обо всем на свете. Чувствуя себя в ударе, она попросила Октава дождаться ее возвращения. — Пока что вам составит компанию Арманс, — добавила она, уходя. — Знаете, кузина, что говорит мне моя совесть? — сказал после ее ухода Октав, нимало не робея, ибо робость — дитя любви, отлично сознающее свое происхождение и на что-то притязающее. — Она говорит, что вот уже три месяца, как вы меня презираете, считая ничтожнейшим человеком, который потерял голову от предвкушения богатства. Я долго искал способа оправдаться в ваших глазах, но так ничего убедительного и не придумал. Поэтому мне тоже остается прибегнуть лишь к вашему внутреннему сознанию . Я расскажу вам, что со мной произошло, а вы по моим глазам поймете, лгу я или говорю правду. И Октав начал подробно и с полным простодушием излагать юной кузине свои чувства и действия, уже известные читателю. Не забыл он упомянуть и о том, как, отправившись за китайскими шахматами, случайно услышал слова Арманс, сказанные Мери де Терсан. — Эти слова решили мою жизнь: с тех пор я, не переставая, думал только о том, как мне вернуть ваше уважение. Воспоминание об этом разговоре глубоко взволновало Арманс: несколько слезинок скатилось по ее щекам. Она не прерывала Октава. Когда он кончил, она еще долго молчала. — Вы меня осуждаете! — воскликнул потрясенный Октав. Она не отвечала. — Я потерял ваше уважение, — продолжал он со слезами на глазах. — Скажите, что я должен сделать, чтобы занять прежнее место в вашем сердце, и я немедленно это сделаю. Последние слова, произнесенные Октавом с пылкой, хотя и сдержанной страстью, лишили Арманс остатков мужества. Она уже не владела собой, слезы хлынули из ее глаз; она, не скрываясь, заплакала. Ее пугала мысль, что Октав скажет еще что-нибудь, от чего смятение ее усилится и она окончательно потеряет самообладание. Но больше всего она боялась заговорить. Поэтому она заставила себя протянуть ему руку и произнести обычным дружеским тоном: — Я вас глубоко уважаю. На свое счастье, она заметила направляющуюся к ним горничную. Под предлогом того, что служанка не должна видеть ее слез, Арманс убежала из сада. ГЛАВА VII But passion most dissembles yet betrays Even by its darkness; as the blackest sky Fortells the heaviest tempest, it displays Its workings through the vainly guarded eye. And in whatever aspect it arrays Itself 'tis still the same hypocrisy; Coldness or anger, even disdain or hate, Are masks it often wears, and still too late. «Don Juan», с. I. [35] 35 Но страсти беспокойное движенье Нельзя ни подавить, ни даже скрыть, Как в темном небе бури приближенье. Напрасно вы пытаетесь хитрить, Подделывать улыбки, выраженья, Неискренние речи говорить. Насмешка, холод, гнев или презренье — Все это маски только на мгновенье. Байрон, «Дон Жуан», песнь 1, строфа 73. (Перевод Т. Гнедич .) Октав застыл на месте; глаза его были полны слез, он не знал, радоваться ему или печалиться. Он дал наконец бой, к которому так долго готовился, но выиграл он его или проиграл? «Если я потерпел поражение, — говорил он себе, — то для меня все кончено. Арманс так дурно обо мне думает, что, приняв для вида мое оправдание, не снизошла до объяснения с человеком, недостойным ее дружбы. Что означает эта короткая фраза: «Я вас глубоко уважаю»? Какие ледяные слова! Что это: полный возврат к прежней дружбе или вежливый способ оборвать неприятный разговор?» Особенно дурным знаком показался Октаву внезапный уход Арманс. Пока Октав, во власти глубокого удивления, старался точно воспроизвести в памяти происшедшее, напрягал всю силу ума, чтобы сделать какие-нибудь выводы, и вместе с тем, несмотря на попытки разумно рассуждать, более всего страшился непреложного и ясного подтверждения того, что кузина считает его человеком недостойным, Арманс была во власти самого искреннего горя. Она захлебывалась слезами, мучительными слезами стыда. Запершись в своей комнате, она в полном смятении шептала: «Боже мой, что подумал Октав, увидев меня в таком состоянии? Понял ли он, отчего я плачу? С каких это пор простое дружеское признание вызывает слезы у девушек моего возраста? Господи, как после такого позора показаться ему на глаза? Мое положение и без того ужасно, а теперь, вдобавок ко всему, он еще будет меня презирать. Но ведь его слова были не просто откровенным признанием, — продолжала рассуждать Арманс. — Вот уже три месяца, как я избегаю встреч с Октавом, и наш разговор похож на объяснение друзей после ссоры, а я слышала, что в таких случаях люди часто плачут. Да, но не убегают, не приходят в полное замешательство. Вместо того, чтобы рыдать, запершись у себя в комнате, я должна была остаться в саду и продолжать беседу, радуясь выпавшему мне скромному счастью дружбы. Да, — решила Арманс, — мне следует снова пойти в сад: госпожа де Бонниве, возможно, еще не вернулась». Она встала, но, посмотрев на себя в зеркало, убедилась, что не может в таком виде выйти к Октаву. «Боже мой! — воскликнула она, бессильно опускаясь в кресло. — Я так несчастна, я опозорила себя — и перед кем? Перед Октавом!» От слез и горя мысли ее мутились. «Подумать только! — сказала она себе через несколько мгновений. — Полчаса назад я была спокойна, даже счастлива, несмотря на свою горестную тайну, и вот все погибло, погибло окончательно и безвозвратно. Такой проницательный человек не мог не заметить моей слабости, а ведь именно эту слабость его суровый разум должен более всего порицать». Слезы душили Арманс. Прошло несколько часов, а она все еще не могла успокоиться. У нее сделался небольшой жар, и г-жа де Бонниве позволила ей весь вечер не выходить из комнаты. Жар усилился, и вскоре Арманс пришла в голову новая мысль: «Я не окончательно опозорила себя, потому что все же прямо не призналась ему в моей горестной любви. Но после того, что произошло в саду, могу ли я поручиться за себя? Нужно поставить непреодолимую преграду между Октавом и мной. Я постригусь в монахини, выберу общину с таким строгим уставом, чтобы все время проводить в одиночестве, уйду в монастырь, расположенный среди высоких гор в живописном месте Там я никогда больше не услышу об Октаве. Это мой долг», — повторяла себе бедняжка. Принося себя в жертву, она рассуждала, вернее, чувствовала (рассуждать значило бы до некоторой степени колебаться) приблизительно так: «С той минуты, как я поняла, в чем заключается мой долг, не следовать ему тотчас же, вслепую, без колебаний, значило бы уподобиться заурядным душам, стать недостойной Октава. Сколько раз он говорил мне, что благородные сердца как раз узнаются по этому тайному признаку! Я подчиняюсь вашей воле, мой благородный друг, мой милый Октав!» Лихорадочный жар вселил в нее такую храбрость, что она вполголоса произнесла его имя и была счастлива, повторяя его. В воображении девушка уже видела себя монахиней. Порою ей даже казалось странным, что в ее каморке так много светских украшений. «Нужно кому-нибудь отдать эту прекрасную гравюру Сикстинской мадонны. Мне подарила ее госпожа де Маливер, а выбрал Октав, — думала она. — Он предпочитает эту картину «Обручению святой Девы», лучшему произведению Рафаэля. Помню, даже в то время я спорила с ним о правильности такого предпочтения только потому, что мне было приятно слушать, как он защищает свой выбор. Значит, сама того не подозревая, я уже любила Октава? Всегда его любила? Нет, я должна вырвать из сердца эту ужасную страсть!» Но, стараясь забыть кузена, несчастная Арманс убеждалась, что воспоминания о нем неразрывно сплетены с мельчайшими событиями ее прошлой жизни. Она была одна в комнате; горничную она отпустила, чтобы поплакать на свободе. Она позвонила и приказала перенести в соседнюю комнату все свои гравюры. Вскоре на стенах не осталось ничего, кроме прелестных голубых обоев. «Разве монахиням дозволено жить в кельях, оклеенных обоями?» — спросила себя Арманс. Она долго ломала голову над этой сложной проблемой. Ей во что бы то ни стало нужно было представить себе все убожество монастырского существования: неясность в этом вопросе была страшнее любых лишений, потому что рисовались они ей лишь в воображении. «Нет, — решила она наконец, — обои, конечно, запрещены, их еще не было в те времена, когда жили основательницы первых религиозных общин. Впервые эти общины появились в Италии. Князь Тубоскин рассказывал нам, что единственное украшение многих прекрасных монастырей — это свежевыбеленные стены. Может быть, мне лучше принять постриг в Италии: предлогом послужит болезнь, — продолжала она говорить в бреду. — Нет, нет! Я хочу хотя бы жить на родине Октава, хочу всегда слышать его родной язык!» Тут в комнату вошла Мери де Терсан. При виде голых стен она испугалась и, побледнев, бросилась к подруге. Арманс, возбужденная лихорадкой и какой-то самозабвенной жаждой подвига, которая тоже была своеобразным проявлением любви к Октаву, захотела связать себя произнесенным вслух обетом. — Я решила постричься в монахини, — заявила она Мери. — Как! Неужели эта женщина дошла в своей черствости до того, что оскорбила твое самолюбие? — Боже упаси, что ты! Я ни в чем не могу упрекнуть госпожу де Бонниве. Она привязана ко мне настолько, насколько это возможно по отношению к бедной и ничего не значащей в свете племяннице. Она ласкова со мной, даже когда чем-нибудь огорчена, и вообще относится ко мне как нельзя лучше. Я была бы несправедлива и действительно опустилась бы до уровня компаньонки, если бы хоть в чем-нибудь ее упрекнула. При этих словах Арманс слезы навернулись на глаза Мери, девушки богатой и наделенной душевным благородством — качеством, всегда отличавшим ее прославленное семейство. Подруги провели вместе большую часть вечера, беседуя лишь на языке слез и рукопожатий. Арманс поведала наконец Мери все причины, побуждавшие ее идти в монастырь, — все, кроме одной: что может ждать в светском обществе бесприданницу, которую нельзя как-никак выдать замуж за первого попавшегося лавочника? Какая ей уготована судьба? В монастыре она будет зависеть только от устава. Правда, там нет таких развлечений, как изящные искусства или остроумные светские беседы, которыми она наслаждалась в доме г-жи де Бонниве, зато она будет избавлена от необходимости угождать своей покровительнице и от унизительного чувства обиды, если угодить не удается. Арманс скорее умерла бы от стыда, чем решилась произнести имя Октава. «Хуже всего в моей несчастной судьбе то, что я не могу попросить совета у самого преданного, самого верного друга», — думала Арманс, плача и обнимая Мери. Пока Арманс плакала у себя в комнате, Октав, зная, что весь вечер не увидит кузину, и повинуясь чувству, которому, несмотря на все свое глубокомыслие, не мог бы найти объяснения, подошел к дамам, чьим обществом обычно пренебрегал ради богословских диспутов с г-жой де Бонниве. В последние месяцы он заметил, что на него со всех сторон ведутся атаки, — правда, весьма учтивые, но от этого не менее докучные. Он становился мизантропом и брюзгой, подобно Альсесту [36] , как только речь заходила о девушках на выданье. Стоило кому-нибудь заговорить с ним о незнакомой ему светской даме, как он немедленно спрашивал, нет ли у нее незамужней дочери. С некоторых пор он стал до того осторожен, что уже не удовлетворялся простым отрицанием. «У госпожи такой-то нет дочери, — говорил он, — но, может быть, у нее есть племянница?» 36 Альсест — главный герой комедии Мольера «Мизантроп». Пока Арманс металась, словно в приступе безумия, Октав, стараясь уйти от сомнений, нахлынувших на него после утренних событий, не только беседовал с дамами, имеющими племянниц, но и отважно заговаривал с теми опаснейшими из матерей, которые были обременены несколькими дочерьми. Возможно, что своим мужеством он был обязан виду низенького стула, на котором обычно сидела Арманс возле кресла г-жи де Бонниве; теперь это место заняла одна из девиц де Кле, чьи красивые плечи в немецком вкусе, казалось, воспользовались случаем и захватили эту выгодную позицию, чтобы выставить напоказ свою свежесть. «Как не похожи друг на друга эти две девушки! — думал Октав. — То, что моя кузина сочла бы унижением, мадмуазель де Кле считает победой. С ее точки зрения это не проступок, а вполне дозволенное кокетство. Вот уж поистине где уместно сказать: «Положение обязывает!» Октав принялся ухаживать за м-ль де Кле. Нужно было проявить немалую проницательность или же хорошо знать обычную простоту его манер, чтобы заметить, сколько горечи и презрения таится за этой деланной веселостью. Собеседники Октава были настолько любезны, что восхищались любым его замечанием, тогда как ему самому казалось, что даже самые удачные его остроты плоски, а порою и пошлы. В этот вечер он ни разу не останавливался возле кресла г-жи де Бонниве. Проходя мимо, она вполголоса попеняла ему на это, и он стал так мило оправдываться, что привел маркизу в восторг. Она была вполне удовлетворена находчивостью своего будущего прозелита и его самоуверенным поведением в свете. Мы бы сказали, что она превозносила его с благодушием невинности, если бы не боялись вогнать в краску слово «благодушие», применив его к женщине, которая так изящно откидывалась в кресле и так трогательно возводила глаза к небу. Правда, иной раз, разглядывая золоченые арабески на потолке, г-жа де Бонниве действительно проникалась верой: «Там, в этом пустом воздушном пространстве, реет дух, и он слушает меня, и магнетизирует мою душу, и вселяет в нее странные, совершенно неожиданные для меня чувства, которые я потом так красноречиво высказываю». Очень довольная в этот вечер Октавом и той ролью, которую ее ученик когда-нибудь сможет играть в обществе, она сказала г-же де Кле: — Теперь ясно, что молодому виконту не хватало лишь той уверенности в себе, которая дается богатством. Закон о возмещении восстанавливает справедливость по отношению к нашим бедным эмигрантам, но даже если бы это обстоятельство оставляло меня равнодушной, я была бы в восторге от этого закона, потому что он вдохнул новую душу в моего кузена. Когда маркиза отошла от нее, чтобы приветствовать только что прибывшую молодую герцогиню, г-жа д'Анкр, г-жа де Кле и г-жа де Ларонз переглянулись, после чего г-жа д'Анкр сказала г-же де Кле: — Мне кажется, все это довольно ясно. — Слишком ясно, — ответила та. — Дело принимает скандальный оборот. Еще немного внимания со стороны необыкновенного Октава — и наша дорогая маркиза дойдет до того, что возьмет нас в свои наперсницы. — Сколько я ни видела на своем веку добродетельных дам, почитающих своим долгом рассуждать о религии, все они кончали именно так, — подхватила г-жа д'Анкр. — Ах, дорогая маркиза, счастлива та женщина, которая, не мудрствуя лукаво, слушается своего кюре и ходит к причастию. — Конечно, это куда разумнее, чем переплетать Библии у Тувенена. Но вся деланная любезность Октава мгновенно слетела с него: он увидел вернувшуюся от Арманс Мери, потому что ее мать собиралась домой и уже вызвала карету. У Мери было очень взволнованное лицо. Она уехала так быстро, что Октав не успел ни о чем ее расспросить. Он тоже немедленно ушел: теперь ему был бы невыносим разговор с кем бы то ни было. Огорченный вид м-ль де Терсан свидетельствовал о том, что произошло нечто исключительное: быть может, м-ль Зоилова собиралась бежать из Парижа, чтобы больше не встречаться с Октавом? Удивительнее всего было то, что нашему философу даже в голову не пришло, что его чувство к Арманс — это и есть настоящая любовь. Октав дал себе зарок никогда не влюбляться, а так как воли у него было достаточно, но ни капли проницательности, вполне возможно, что ему удалось бы сдержать эту клятву. ГЛАВА VIII What shall I do the while? Where bide? How live? Or in my life what comfort, when I am Dead to him? «Cymbeline», act III. [37] У Арманс такой иллюзии не было. Уже давно все ее помыслы сосредоточились на встречах с кузеном. После того, как случай внезапно изменил положение Октава, каких только мучительных дум она не передумала, каких только объяснений не изобретала, чтобы оправдать неожиданную перемену в его поведении! Она беспрестанно спрашивала себя: «Неужели у него низменная душа?» 37 Что делать мне? Где кров найти? Как жить? Какую в жизни отыскать отраду, Раз для него я умерла? Шекспир, «Цимбелин», акт III, сцена 4. Когда наконец она убедила себя, что Октав создан для счастья более возвышенного, чем то, которое дают деньги и удовлетворенное тщеславие, явился новый повод для огорчения: «Как меня стали бы презирать, если бы догадались о моем чувстве к нему! Ведь из всех девушек, бывающих в салоне г-жи де Бонниве, я самая бедная». Горести и страхи, со всех сторон обступившие Арманс, должны были исцелить ее от любви, но вместо этого, погрузив в глубокое уныние, они заставили ее еще безраздельнее отдаться единственной оставшейся ей радости — радости думать об Октаве. Она видела кузена по нескольку раз в день, и эти будничные встречи изменили ее представление о нем. Как же могла она исцелиться? Не из презрения, а из боязни выдать себя Арманс так старательно избегала дружеских бесед с Октавом. На другой день после объяснения в саду Октав дважды приходил в особняк Бонниве, но Арманс не появлялась. Это странное поведение кузины лишь усилило мучившую его неуверенность в том, благоприятным или роковым был для него разговор, на который он отважился накануне. Когда же Арманс не вышла в гостиную и вечером, Октав счел это окончательным приговором себе. У него не хватило мужества искать развлечения в пустой болтовне: он чувствовал, что не в силах разговаривать с людьми. Всякий раз, когда дверь гостиной отворялась, сердце его словно готово было разорваться. Наконец пробил час ночи, и пора было уже идти домой. Когда он выходил из особняка Бонниве, вестибюль, фасад, черная мраморная доска, старинная садовая ограда — все эти обыкновенные предметы совершенно преобразились для него под влиянием гнева Арманс. Сами по себе ничем не примечательные, они стали ему дороги из-за грусти, которую в него вселяли. Я даже решусь сказать, что в его глазах они мгновенно приобрели какое-то трогательное благородство. Октав вздрогнул, когда на следующий день обнаружил сходство между старой садовой оградой своего дома, увенчанной желтофиолями в цвету, и оградой, окружавшей особняк Бонниве. На третий день после того, как Октав осмелился объясниться с Арманс, он пришел к г-же де Бонниве, убежденный, что теперь навсегда низведен кузиной до разряда шапочных знакомых. Каково же было его смятение, когда за фортепьяно он увидел Арманс! Она дружески поздоровалась с ним. Он нашел, что она побледнела и осунулась. И вместе с тем его поразило и даже вернуло ему крупицу надежды счастье, на миг блеснувшее в ее глазах. Стояла чудесная погода, и г-жа де Бонниве решила воспользоваться восхитительным весенним утром и совершить дальнюю прогулку. — Вы едете с нами, кузен? — обратилась она к Октаву. — Да, сударыня, если только вы не собираетесь в Булонский лес или в Муссо. Октав знал, что Арманс недолюбливает эти места. — Не снизойдете ли вы до Королевского сада, если ехать к нему по бульвару? — Я не был там уже больше года. — Я еще не видела слоненка! — воскликнула Арманс, прыгая от радости, и побежала надевать шляпу. Прогулка началась очень весело. Октав совершенно преобразился. «Госпожа де Бонниве вместе со своим неотразимым Октавом проехала в коляске мимо Тортони [38] », — говорили светские знакомые, встретившиеся им по пути. Те, у кого в это утро болела печень, предались мрачным размышлениям о легкомыслии великосветских дам, которые пытаются воскресить придворные нравы времен Людовика XV. «На нас надвигаются грозные события, — брюзжали эти жалкие людишки, — и мы будем непростительно глупы, если предоставим третьему сословию и фабрикантам такие козыри, как чистота нравов и благопристойность поведения. Иезуиты правы, что снова начали поход против разврата». 38 Тортони — знаменитое кафе в Париже. Арманс сообщила, что книготорговец прислал им три тома, озаглавленные «История ***». — Стоит ли мне читать эту книгу? — обратилась маркиза к Октаву. — Ее так бесстыдно расхваливают в газетах, что я не решаюсь за нее взяться. — Тем не менее вы убедитесь, что она очень неплоха: автор умеет писать и еще не продался никакой партии. — Но интересна ли она? — спросила Арманс. — Скучна до одурения. Зашел разговор об исторической достоверности, потом о памятниках. — Не вы ли на днях сказали мне, что достоверными можно считать только памятники? — снова обратилась к Октаву г-жа де Бонниве. — Да, когда речь идет об истории греков и римлян, народов богатых, у которых этих памятников множество. Но в библиотеках хранятся тысячи средневековых рукописей, о которых мы ничего не знаем только из-за лености наших так называемых ученых. — Но эти сочинения написаны ужасной латынью! — возразила г-жа де Бонниве. — Она малопонятна ученым, но не так уж плоха. Вам очень понравились бы письма Элоизы и Абеляра [39] . 39 Абеляр — крупный средневековый философ. Элоиза — его ученица, влюбившаяся в своего учителя. Письма Элоизы и Абеляра, полные любовных признаний и написанные по-латыни, были впервые напечатаны в 1616 году. — Их гробница была, кажется, во Французском музее [40] ? Где она сейчас? — Ее перенесли на кладбище Пер-Лашез. — Давайте взглянем на нее, — предложила г-жа де Бонниве, и через несколько минут они уже были в этом настоящем английском саду — единственном из парижских садов, расположенном в действительно живописном месте. Осмотрев памятник Абеляру и обелиск Массены [41] , они решили отыскать гробницу Лабедуайера [42] . Увидев могилу юной Б., Октав не мог сдержать слез. 40 Французский музей — так называемый «Музей французских памятников», основанный Ленуаром во время революции. Музей был уничтожен после Реставрации в 1816 году. 41 Массена (1758—1815) — французский генерал, один из крупнейших полководцев времен революции и Империи. 42 Лабедуайер (1786—1815) — наполеоновский генерал. В 1815 году, во время Ста дней, он перешел на сторону Наполеона, затем, после второй Реставрации, был арестован и расстрелян. Разговор велся в серьезном, спокойном тоне, но всех искренне волновал. Чувства не страшились открыто проявлять себя. Правда, речь шла о вещах, прямо никого не касавшихся, но божественное очарование чистосердечия ощущали все. В это время они заметили, что к ним навстречу идет группа гуляющих, среди которых царила блестящая графиня де Г. Она заявила г-же де Бонниве, что пришла на кладбище искать вдохновения. При этих словах наши друзья с трудом сдержали улыбки: никогда еще банальность и напыщенность не казались им такими безвкусными. Г-жа де Г., подобно всем, кто во Франции отравлен пошлостью, выражалась чрезвычайно выспренне, стараясь таким способом произвести впечатление; поэтому люди, в чей разговор она вторглась, стали облекать свои чувства в особенно сдержанные слова — не из лицемерия, а из бессознательной стыдливости, непонятной людям заурядным, пусть даже и неглупым. Сперва Арманс и Октав принимали участие в общем разговоре, но так как аллея была очень узка, они вскоре отстали. — Вы себя плохо чувствовали позавчера, — начал Октав. — Ваша подруга Мери вышла от вас такая встревоженная, что я стал серьезно опасаться за ваше здоровье. — Я вовсе не была больна, — с несколько наигранной непринужденностью ответила Арманс. — Но интерес ко мне, которым я обязана нашей старинной дружбе, велит мне, выражаясь языком г-жи де Г., поделиться с вами моими маленькими огорчениями. Дело в том, что с некоторых пор ведутся переговоры о моем браке. Позавчера мне уже казалось, что они зашли в тупик, поэтому я и была немного взволнована в саду. Но прошу вас хранить это в тайне, — испуганно добавила она, заметив, что г-жа де Бонниве как будто собирается присоединиться к ним. — Я твердо верю, что вы никому не проговоритесь, даже вашей матушке и в особенности моей тете. Эта просьба очень удивила Октава. Г-жа де Бонниве снова прошла вперед. — Можно мне задать вам один вопрос? — сказал Октав. — Это брак только по расчету? Арманс, прелестно разрумянившаяся от ходьбы и свежего воздуха, внезапно побледнела. Обдумывая накануне свой героический план, она совсем не приготовилась к такому простому вопросу. Октав понял, что совершил бестактность, и попытался шуткой замять разговор, но Арманс, преодолев смущение, ответила: — Надеюсь, что тот, за кого меня прочат, сумеет так же заслужить вашу дружбу, как заслужил мою. Но не будем больше говорить о том, что, быть может, и не сбудется. Немного спустя все сели в коляску. Октав, не зная, что ему еще сказать, сошел у театра Жимназ. ГЛАВА IX Да будет мир с тобой, убогий кров, Что сам хранит себя! «Цимбелин» Накануне этой прогулки Арманс провела такой ужасный день, что слабое представление о нем можно составить, лишь вообразив, как проводит день малодушный человек, которому предстоит опасная хирургическая операция. К вечеру ей пришла в голову следующая мысль: «Я достаточно дружна с Октавом, чтобы сказать ему, будто один старинный друг моей семьи задумал на мне жениться. Если, увидев меня плачущей, он и заподозрил что-нибудь, то, выслушав мое признание, снова начнет меня уважать. Узнав о предполагаемом замужестве и связанных с ним тревогах, он припишет мои слезы какому-нибудь слишком откровенному намеку на мое зависимое положение. Если даже он немножко любит меня, то — увы! — сразу излечится. Зато мне можно будет дружить с ним и не придется уйти в монастырь, где я уже никогда, ни разу в жизни не увижу его». В последующие дни Арманс поняла, что Октав старается угадать, кто ее избранник. «Он должен думать, что знает, о ком идет речь, — повторяла она себе, вздыхая. — Таков уж мой жестокий жребий. Только при этом условии могу я встречаться с ним». Она решила остановиться на бароне де Риссе, личности героической, бывшем вожде вандейцев, который довольно часто посещал салон г-жи де Бонниве и, по-видимому, с одной лишь целью: весь вечер молчать. На следующий день Арманс заговорила с бароном о мемуарах г-жи де Ларошжаклен [43] : она знала, что он завидует их автору. Действительно, де Риссе говорил о них очень плохо и очень длинно. «Вероятно, мадмуазель Зоилова влюблена в одного из племянников барона, — решил Октав. — Вряд ли подвиги старого генерала заставили ее позабыть, что ему пятьдесят пять лет!» Но тщетно старался Октав вовлечь в беседу неразговорчивого барона: сделавшись предметом столь необычного для себя внимания, тот стал еще молчаливее и подозрительнее. 43 Г-жа де Ларошжаклен — вдова одного из предводителей контрреволюционных восстаний в Вандее, северной провинции Франции. Вандейцы — участники этих восстаний — были в большом почете в реакционных кругах эпохи Реставрации. Мемуары г-жи де Ларошжаклен вышли в свет в 1815 году. Не знаю, какой слишком льстивый комплимент со стороны мамаши, имевшей дочерей на выданье, разбередил мизантропию Октава, но он заявил своей кузине, расхваливавшей этих дочерей, что тут оказалась бы бессильной даже и более красноречивая защитница, так как он, слава богу, дал себе слово не отдавать предпочтения ни одной женщине, пока ему не исполнится двадцать шесть лет. Эти неожиданные слова поразили Арманс до глубины души: никогда в жизни она не испытывала подобного счастья. С тех пор как положение Октава изменилось, он раз десять говорил в ее присутствии, что, лишь достигнув этого возраста, начнет подумывать о женитьбе. Арманс поняла, что совсем забыла о многократных заявлениях кузена, иначе сейчас она не была бы так изумлена. Эта минута счастья была упоительна. Накануне, тяжко страдая, как страдают все, кому приходится приносить великую жертву во имя долга, Арманс ни разу не вспомнила об этом чудесном источнике утешения. Из-за такой забывчивости ее не раз обвиняли в недостатке ума те светские люди, которые настолько хладнокровны, что все всегда замечают. Октаву исполнилось пока лишь двадцать лет, значит, еще целых шесть лет Арманс могла оставаться его лучшим другом среди женщин и не испытывать при этом угрызений совести. «Как знать, — твердила она себе, — может быть, мне посчастливится и я умру до его женитьбы». Для Октава началась новая жизнь. Видя полное доверие Арманс, он советовался с нею обо всех своих делах, даже самых незначительных. Почти каждый вечер ему удавалось поговорить с ней наедине. С восторгом Октав убедился, что, каких бы ничтожных событий он ни касался в разговоре, Арманс никогда не находила их скучными. Чтобы окончательно победить его недоверчивость, девушка тоже начала рассказывать ему о своих горестях, и между ними установилась довольно необычная дружеская близость. Самая счастливая любовь не обходится без бурь. Можно даже сказать, что страдания питают ее не меньше, чем радости. Но никакие бури и тревоги не возмущали дружбы Октава и Арманс. Молодой человек понимал, что не имеет никаких прав на кузину и потому ни на что не смеет жаловаться. Нисколько не преувеличивая серьезности своих отношений, они, со свойственной им обоим щепетильностью, никогда о них не говорили; даже слово «дружба» не было произнесено ими с того самого мгновения, как Арманс у гробницы Абеляра сказала Октаву о своем предстоящем замужестве. Постоянно встречаясь, они тем не менее редко оставались с глазу на глаз, поэтому им так много хотелось узнать друг о друге и так много и быстро сообщить, что для ложной щепетильности в их беседе не оставалось места. Нужно признаться, что Октаву при всем желании не на что было жаловаться. Арманс относилась к нему так, как только может относиться женщина, чье сердце полно самой пылкой, самой нежной, самой чистой любовью. Но эта любовь не сулила ей иной надежды, кроме надежды на смерть, поэтому в речах девушки звучала божественная покорность судьбе, отвечавшая взглядам самого Октава. Кроткая дружба Арманс дарила Октава таким спокойным и незамутненным счастьем, что он даже стал надеяться на улучшение своего характера. С тех пор, как он помирился с кузиной, у него ни разу не было приступов отчаяния, подобных тому, во время которого он пожалел, что не был раздавлен колесами кареты, свернувшей на улицу Бурбон. Он как-то сказал г-же де Маливер: — Знаешь, я начинаю думать, что больше никогда не поддамся слепой ярости, которая заставляла тебя бояться за мой рассудок. Став счастливее, Октав стал и умнее. Он удивлялся, замечая теперь в людях своего круга многое такое, что давно уже должно было бы броситься ему в глаза. Он больше не пылал ненавистью к светскому обществу, а главное, не считал, что все одержимы желанием как-нибудь ему повредить. Он говорил себе, что вопреки прежним его взглядам люди, за исключением разве уродливых женщин и ханжей, гораздо больше думают о собственном благе, чем злоумышляют против чужого. Октав увидел, что никакая последовательность мысли невозможна там, где царит легкомыслие. Словом, он понял, какой самонадеянной глупостью была его уверенность в том, что общество враждебно настроено к нему: на деле же оно просто плохо устроено. — Но, — говорил он Арманс, — его следует или целиком принять, или вообще отвергнуть. Нужно либо быстро, без промедления уйти из этого мира с помощью нескольких капель синильной кислоты, либо радоваться жизни. Говоря это, Октав старался не столько изложить свою точку зрения, сколько убедить самого себя. Его душа была опьянена счастьем, которым он был обязан Арманс. Для нее откровенность Октава порою была весьма опасна. Когда, чувствуя себя несчастным при мысли о будущем одиночестве, он мрачнел, Арманс едва сдерживалась, чтобы не сказать ему, какой несчастной чувствовала бы себя она, если бы допустила мысль, что им предстоит хотя бы короткая разлука. — Когда у человека моего возраста нет друзей, — однажды вечером сказал ей Октав, — может ли он ожидать, что в будущем они у него появятся? Можно ли полюбить по расчету? Арманс, чувствуя, что еще секунда — и она выдаст себя слезами, быстро отошла от него. — Кажется, тетушка хочет что-то сказать мне, — бросила она ему. Прислонившись к стене у окна, Октав и после ухода Арманс продолжал свои мрачные размышления. «Впрочем, какой смысл дуться на общество? — подумал он наконец. — Оно так черство, что даже не соблаговолит заметить страстную ненависть некоего молодого человека, который заперся у себя во втором этаже на улице Сен-Доминик. Увы! Если я исчезну из жизни, только одно существо заметит мой уход, только оно будет дружески меня оплакивать». И он посмотрел издали на Арманс, которая сидела на своем низеньком стуле у ног маркизы. В эту минуту она ему показалась восхитительно прекрасной. Хотя Октав считал, что его счастье прочно и неколебимо, оно целиком зависело от коротенького слова «дружба», которое он только что произнес про себя. Человеку трудно не поддаться болезни своего века: вот и Октав считал себя проницательным философом. Внезапно м-ль Зоилова встала и подошла к нему; вид у нее был встревоженный, даже разгневанный. — Тетушке только что передали, — обратилась она к нему, — безобразную сплетню о вас. Некая весьма почтенная особа, до сих пор не проявлявшая к вам враждебных чувств, сообщила ей, что, выйдя отсюда за полночь, вы нередко отправляетесь в дома с дурной репутацией, проще говоря, в игорные дома. Больше того, в этих местах, где царит отвратительная распущенность, вы позволяете себе такие выходки, которые удивляют даже завсегдатаев. Вы не только окружаете себя женщинами, один вид которых оскорбляет порядочного человека, но и не гнушаетесь задавать тон их разговорам. Смеют даже утверждать, что вы блистаете шутками самого низкого разбора. Ваши доброжелатели — а такие нашлись даже там — сперва отнеслись к вам снисходительно, решив, что вы повторяете чужие остроты. «Виконт де Маливер молод, — говорили эти люди, — наверно, он слышал эти шутки в каком-нибудь кабаке, где ими старались рассмешить неотесанных мужланов». Но они с горестью обнаружили, что самые постыдные остроты вы даете себе труд придумывать тут же на месте. Короче говоря, ваше якобы неслыханно скандальное поведение доставило вам печальную известность среди парижских шалопаев. Особа, оклеветавшая вас, — продолжала Арманс, несколько смущенная упорным молчанием Октава, — привела в заключение такие подробности, которых тетушка не опровергла с негодованием только потому, что была совершенно ошеломлена. Октав с восторгом заметил, что в продолжение этого длинного рассказа голос у Арманс дрожал. — Все, что вам рассказали, правда, — ответил он ей наконец, — но впредь это не повторится. Я больше не появлюсь в местах, где вашему другу бывать не пристало. Арманс была глубоко удивлена и опечалена. Сперва у нее даже появилось чувство, похожее на презрение. На следующий день она снова увиделась с Октавом; к этому времени ее взгляды на то, как подобает вести себя молодому человеку, уже сильно изменились. В благородной правдивости кузена, а главное, в той простоте, с которой он дал ей обещание, она нашла новый повод для того, чтобы еще крепче его полюбить. Арманс считала, что проявила достаточную строгость к себе, дав обет уехать из Парижа и навек расстаться с Октавом, если он хоть раз появится в столь недостойных местах. ГЛАВА X О conoscenza! non 'e senza i1 suo perch'e che il fedel prete ti chiam`o: il pi`u gran dei mali. Egli era tutto disturbato, e per`o non dubitafa ancora, al pi`u al pi`u, dubitava di esser presto sul punto di dubitare. О conoscenza! tu sei fatale a quelli, nei quali l'oprar segne da vicino il credo. Il cardinal Gerdil. [44] Нужно ли говорить, что Октав сдержал слово? Он отказался от развлечений, осужденных Арманс. 44 О познание! Не без причины благочестивый пастырь назвал тебя величайшим из зол! Душа его утратила покой, хотя он еще не сомневался, а только с трепетом думал о том, что может впасть в сомнение. О познание! Ты губительно для тех, у кого убеждение тотчас порождает действие. Кардинал Джердиле. Кардинал Джердиле — итальянский богослов конца XVIII века. Однако следует думать, что слова, подписанные именем Джердиле, сочинены самим Стендалем. Жажда деятельности и желание увидеть новые стороны жизни толкнули его на посещения домов малопочтенных, но нередко менее скучных, чем благопристойные гостиные. С той минуты, как он почувствовал себя счастливым, какой-то инстинкт заставлял его искать общения с людьми: он хотел властвовать над ними. Октав впервые начал понимать, до чего скучны слишком хорошие манеры и чрезмерно холодная учтивость: дурной тон хотя бы позволяет кстати и некстати говорить о себе, и человек перестает чувствовать себя таким одиноким. Когда появляется пунш на столе одного из тех шумных салонов в конце улицы Ришелье, которые иностранцу кажутся великосветскими гостиными, у гостя сразу же исчезает ощущение: «Я здесь один в людской пустыне». Напротив, ему кажется, что он окружен двумя десятками близких друзей, хотя имена их ему и неизвестны. Рискуя скомпрометировать и нас и нашего героя, мы все же осмелимся сказать: Октав сожалел, что больше не может встречаться с иными из своих ночных собутыльников. Жизнь, которую он вел до сближения с обитателями особняка Бонниве, казалась ему теперь нелепой и полной заблуждений. «Шел дождь, — думал он в своей обычной оригинальной и образной манере, — а я вместо того, чтобы взять зонтик, глупо злился на небо или в порыве страстного восхищения красотой и справедливостью, похожем на приступ безумия, воображал, будто дождь идет нарочно для того, чтобы досадить мне». Радуясь возможности делиться с м-ль Зоиловой наблюдениями, сделанными им, подобно Филиберу, на сомнительных, хотя и весьма изысканных балах, он говорил ей: — Я открыл там нечто непредвиденное. Я уже не в восторге от архисветского общества, которое прежде так любил. Мне кажется, что искусными словами оно прикрывает осуждение всякой кипучей деятельности, всякого своеобразия. Если вы не копия, вас обвинят в невоспитанности. К тому же светское общество превышает свои права. Когда-то его привилегией было решать, что хорошо и что плохо, но в наши дни, когда ему всюду мерещатся враги, оно осуждает не только то, что действительно п'oшло, но и то, что, по его мнению, вредит его интересам. Холодно выслушав кузена, Арманс ответила: — От ваших теперешних утверждений до якобинства один шаг. — Я был бы в отчаянии от этого, — живо возразил Октав. — В отчаянии от чего? Оттого, что вы узнаёте правду? — спросила Арманс. — Потому что, судя по всему, вы не можете поддаться доводам ложной философии. Весь вечер Октав был погружен в глубокую задумчивость. С тех пор, как он увидел общество в истинном свете, ему начало казаться, что г-жа де Бонниве, постоянно твердящая о своем полном равнодушии к свету и презрении к успеху, в действительности лишь раба безграничного честолюбия. Злобные нападки врагов маркизы, случайно ставшие известными Октаву и несколько месяцев назад представлявшиеся ему чудовищной клеветой, теперь оценивались им просто как недобросовестные и безвкусные преувеличения. «Мою прекрасную кузину, — размышлял он, — не могут удовлетворить ни знатное происхождение, ни огромное богатство. Быть может, незапятнанная репутация, которую она завоевала безупречным поведением, расчетливым умом и обдуманной благотворительностью, для нее не цель, а только средство. Госпожа де Бонниве жаждет власти, но ей по душе не всякая власть. Почет, приносимый положением в свете, благосклонностью двора, всеми преимуществами, которыми можно обладать в монархическом государстве, ничего для нее не значит, она слишком привыкла к нему, он ей приелся. Чего может хотеть король? Стать богом. Она пресыщена лестью, которой ее окружает корыстолюбие, ей нужно уважение, идущее от сердца. Она мечтает испытать то, что испытывает Магомет, говоря с Сеидом [45] , и, мне кажется, я был очень близок к чести уподобиться Сеиду. 45 Магомет и верный исполнитель его воли и наперсник Сеид — герои трагедии Вольтера «Магомет». Моя прекрасная кузина не способна жить чувствами: их у нее слишком мало. Ей нужны не иллюзии, трогательные или возвышенные, не нужна страсть и преданность одного-единственного человека; она жаждет стать пророчицей, окруженной толпой учеников и, главное, обладающей властью немедленно уничтожить всякого, кто посмеет взбунтоваться против нее. В основе ее характера слишком много обыденного, чтобы она могла довольствоваться иллюзиями. Ей нужно реальное могущество, и если я буду по-прежнему откровенен с ней в разговорах, может статься, что в один прекрасный день ей придет в голову испытать эту абсолютную власть на мне. В скором времени ее, безусловно, начнут осыпать анонимными письмами, ей поставят в вину мои слишком частые визиты. Возможно даже, что герцогиня д'Анкр, уязвленная моим пренебрежением к ее салону, позволит себе прямую клевету. Благосклонность ко мне госпожи де Бонниве не выдержит такой двойной атаки. Тщательно сохраняя видимость самой пылкой дружбы, без конца повторяя свои жалобы на то, что я редко у нее бываю, она вскоре вынудит меня стать у нее совсем редким гостем. Ей кажется, например, что я почти уже совсем приобщен к немецкому мистицизму, и она может пожелать, чтобы я заявил об этом в каком-нибудь нелепом публичном выступлении. А если, во имя моего дружеского расположения к Арманс, я отвечу согласием, от меня в ближайшем будущем потребуют чего-нибудь совсем уже невозможного». ГЛАВА XI Somewhat light as air... There's language in her eye, her cheek, her lip, Nay, her foot speaks; her wanton spirits look out At every joint and motive of her body. О there encounterers, so glib of tongue, That give accosting welcome ere it comes. «Troilus and Gressida», act IV. [46] Октава принимали с распростертыми объятиями во всех приятных салонах, посещаемых людьми, которые трижды в год бывали на приемах у короля. Молодой виконт вскоре заметил, каким успехом пользуется в обществе графиня д'Омаль. Она была не только самой блестящей, но, пожалуй, и самой остроумной кокеткой своего времени. Некий брюзга-иностранец сказал однажды, что французские дамы высшего света складом ума напоминают престарелых послов. В манерах г-жи д'Омаль было что-то детское. Наивность ее ответов и безудержная веселость поступков, внушенных мимолетной прихотью, приводили в отчаяние соперниц графини. У нее бывали капризы, очаровательные по непосредственности, а как подражать капризам? 46 Как воздух, легковесна... Красноречивы и ее глаза, И рот, и даже ноги! Все движенья И все суставы полны сладострастья. Бесстыдницы! Их гибкий язычок, Не ожидая просьб, дает согласье. Шекспир, «Троил и Крессида», акт IV, сцена 5. Поведение Октава никогда не отличалось простодушием и непосредственностью. Все свои поступки он окружал таинственностью. Если не считать нескольких разговоров с Арманс, каждое его слово было обдуманным. Но ему была необходима уверенность, что в беседе его никто не перебьет. Его нельзя было упрекнуть в лицемерии: он не унизился бы до лжи, но к цели всегда шел окольным путем. Октав нанял себе выездного лакея, прежде служившего у г-жи д'Омаль. Этот бывший солдат оказался человеком хитрым и жадным. Октав брал его с собой на долгие верховые прогулки — не меньше семи-восьми лье по лесам, окружающим Париж. Иногда, в минуты скуки, Октав позволял ему болтать, и через несколько недель он был отлично осведомлен об образе жизни г-жи д'Омаль. Молодая женщина, своей бесконечной ветреностью себя сильно скомпрометировавшая, вполне была достойна уважения, в котором некоторые лица ей отказывали. Октав тщательно рассчитал, сколько времени и усилий ему понадобится, чтобы заинтересовать блистательную г-жу д'Омаль, и довольно бесцеремонно решил, что вскоре сможет прослыть ее любовником. Он так ловко все придумал, что во время праздника, устроенного в замке Андильи, г-жа де Бонниве сама представила молодого человека г-же д'Омаль. Обстоятельства этого знакомства не могли не показаться ветреной графине интересными и волнующими. Желая оживить ночную прогулку по чудесным лесистым холмам Андильи, Октав внезапно появился среди гостей в костюме мага, озаренный бенгальскими огнями, искусно спрятанными за стволами вековых деревьев. В этот вечер он был очень красив, и г-жа де Бонниве говорила о нем с каким-то бессознательным восторгом. Не прошло и месяца после первой встречи графини с Октавом, как начали поговаривать о том, что виконт де Маливер сделался преемником г-на де Р. и еще многих других в качестве близкого друга г-жи д'Омаль. Эта женщина, столь легкомысленная, что ни она сама, ни другие никогда не знали, какая выдумка может прийти ей в голову через четверть часа, сделала следующее наблюдение: стоит часам в любой гостиной пробить полночь, как самые сановные гости (они же и самые скучные) начинают разъезжаться по домам. Поэтому она стала назначать у себя приемы от двенадцати до двух часов ночи. Октав, всегда уходивший от г-жи де Бонниве последним, загонял лошадей, чтобы как можно раньше попасть к графине д'Омаль, которая жила на шоссе д'Антен. Там его приветствовала женщина, только потому благодарившая небо за свое высокое происхождение и богатство, что они давали ей возможность в любое время суток совершать безумства, подсказанные минутной прихотью. Если в своем загородном доме в полночь, когда все разбредались по спальням, г-жа д'Омаль, проходя по вестибюлю, замечала, что ярко светит луна и на улице тепло, она брала под руку того из молодых людей, который в этот вечер казался ей наиболее занимательным, и уходила с ним гулять по парку. Глупцу, который навязывался сопровождать ее, она без церемонии предлагала направиться в противоположную сторону. Но если тому, кто гулял с ней, не удавалось ее развлечь, то на следующий день она с ним уже не разговаривала. Правда, когда рядом с вами идет женщина такого блестящего ума, заключенного в такой взбалмошной головке, не быть пресным по сравнению с нею весьма трудно. Это-то и принесло успех Октаву. Люди, которые, прежде чем что-нибудь сделать, всегда думают о правилах приличия и образцах поведения, не могли оценить привлекательных свойств Октава. Зато они пришлись по вкусу восхитительнейшей из парижанок, вечно гнавшейся за новой выдумкой, которая помогла бы ей интересно провести вечер. Октав всюду сопровождал г-жу д'Омаль, между прочим, и в Итальянскую оперу. На последних представлениях с участием г-жи Паста [47] , когда мода собрала в театр весь Париж, Октав позволил себе так громко разговаривать с молодой графиней, что ужасно мешал певцам. Его замечания забавляли г-жу д'Омаль, и она была в восторге от полнейшей непринужденности, с которой он умел быть дерзким. 47 Паста , Джудитта (1798—1865) — итальянская певица, с огромным успехом выступавшая в 20-е годы в Итальянском театре в Париже. Сам Октав отлично понимал, каким дурным вкусом отдает его поведение, но к этому времени он уже научился довольно ловко выпутываться из самых глупых положений. Позволяя себе какую-нибудь нелепую выходку, он невольно думал и о совершаемой им дерзости и о том, каким разумным могло бы быть его поведение. От такой внутренней раздвоенности в глазах молодого человек зажигался огонь, восхищавший графиню. Октаву нравилось намекать всем и каждому, что он без ума от г-жи д'Омаль, а самой графине, молодой и прелестной женщине, с которой он проводил целые дни, не говорить ни слова, хотя бы отдаленно напоминавшего признание в любви. Госпожа де Маливер, удивленная поведением сына, стала иногда бывать в салонах, где, сопровождая г-жу д'Омаль, появлялся и он. Однажды, уходя от г-жи де Бонниве, г-жа де Маливер попросила маркизу уступить ей Арманс на весь следующий день. — Мне нужно разобрать множество всяких бумаг, и я не справлюсь без зорких глаз милой Арманс. К одиннадцати часам утра, еще до завтрака, г-жа де Маливер, как было условлено, послала карету за Арманс. Они позавтракали вдвоем. Когда горничная выходила из комнаты, ее госпожа сказала: — Помните, меня ни для кого нет дома, даже для Октава и господина де Маливера. Из предосторожности она собственноручно заперла дверь своей передней на ключ. Удобно расположившись в кресле и усадив на низеньком стуле возле себя Арманс, г-жа де Маливер произнесла: — Дитя мое, мне нужно поговорить с тобой о деле, для меня давно уже решенном. У тебя всего лишь сто луидоров ренты — это единственное, что могут сказать мне противники моего страстного желания видеть тебя женой Октава. С этими словами она крепко обняла девушку. За всю свою жизнь бедная Арманс не испытала большего счастья. Слезы радости хлынули из ее глаз. ГЛАВА XII Estavas, linda Ignez, posta em socego. De teus annos colhendo doce fruto Naquelle engano da alma ledo e cego Que a fortuna, na^o deixa durar multo. «Os Lusiadas», cant. III. [48] 48 Не ведая тревоги и сомнений, Ты рвешь, Инес, плоды твоей весны. Твоя душа во власти заблуждений, Но грозный рок развеет эти сны. Камоэнс, «Лузиады», песнь III, строфа 120. — Но, дорогая мама, — сказала Арманс, когда после долгого молчания обе они обрели какую-то способность здраво рассуждать, — Октав ни разу не говорил, что привязан ко мне так, как, думается, должен быть привязан муж к своей жене. — Мне трудно встать с кресла, — возразила г-жа де Маливер, — иначе я подвела бы тебя к зеркалу, показала бы тебе твои глаза и спросила, станешь ли ты отрицать, что уверена в сердце Октава. Я в нем уверена, а ведь я всего лишь его мать. Впрочем, я отлично знаю, что у моего сына есть недостатки, и даю тебе на размышление целую неделю. Не знаю, славянская ли кровь, или длительные невзгоды развили в Арманс способность мгновенно постигать все последствия внезапной жизненной перемены, знаю только, что она всегда одинаково ясно видела эти последствия, касались ли они ее собственной судьбы, или судьбы чужого ей человека. Именно силе характера, а также уму девушка была обязана тем, что г-жа де Бонниве ежедневно поверяла ей свои тайные замыслы и вместе с тем журила ее. Маркиза охотно советовалась с Арманс по самым щекотливым вопросам, но нередко при этом добавляла: «Такой ум не сулит молодой девушке ничего хорошего». Когда прошли первые минуты радости и глубокой признательности, Арманс решила, что ей не следует рассказывать г-же де Маливер о вымышленном женихе, в существование которого она заставила поверить Октава. «Или госпожа де Маливер еще ни о чем не говорила со своим сыном, или же он скрыл от нее препятствие, мешающее исполнению ее плана», — подумала она. Второе предположение сильно омрачило ее душу. Ей хотелось бы думать, что Октав ее не любит. Она ежедневно убеждала себя в этом, стараясь таким образом оправдать в собственных глазах нежные заботы которыми она дружески окружала кузена. А вместе с тем это внезапное и решительное доказательство его равнодушия легло на ее сердце такой тяжестью, что она на время словно онемела. Арманс дорого заплатила бы в эту минуту за возможность выплакаться на свободе. «Если госпожа де Маливер заметит хоть одну мою слезинку, — говорила себе девушка, — она будет вправе сделать неопровержимые выводы. Ей так по сердцу этот брак, что она, пожалуй, способна рассказать Октаву о моих слезах, как о доказательстве того, что я отвечаю на его мнимую любовь». Под конец разговора Арманс погрузилась в глубокую задумчивость, которая, однако, ничуть не удивила г-жу де Маливер. Они вместе отправились к маркизе де Бонниве. В гостиной они застали Октава, но хотя в тот день Арманс еще не видела его, встреча с ним не разогнала ее тоски. Она едва отвечала ему: у нее не было сил для разговоров. Ее задумчивость, так же как и холодность к нему, не ускользнули от Октава. Он грустно сказал ей: — Сегодня у вас нет времени вспомнить, что я ваш друг. Вместо ответа Арманс пристально посмотрела на него, и взгляд ее принял то серьезное, сосредоточенное выражение, за которое ей не раз доставалось от г-жи де Бонниве. Слова Октава пронзили ей сердце: значит, он ничего не знал о замысле г-жи де Маливер, вернее, относился к нему с полным безразличием и искал только дружбы! Когда гости разъехались, когда г-жа де Бонниве обсудила с ней все свои разнообразные проекты и Арманс смогла наконец запереться у себя в комнатке, ею овладела безысходная скорбь. Никогда еще она не чувствовала себя такой несчастной, никогда жизнь не причиняла ей таких страданий. Как горько упрекала она себя за чтение романов, порою навевавших на нее несбыточные мечты! В такие минуты она осмеливалась думать: «Если бы я родилась богатой и Октав мог избрать меня подругой жизни, то, насколько я его знаю, он был бы со мной счастливее, чем с любой другой женщиной на свете». Теперь она дорогой ценой расплачивалась за эти опасные иллюзии. Ее печаль не рассеялась и в следующие дни: стоило ей немного замечтаться, как мечты сменялись глубоким отвращением к жизни. На свое несчастье Арманс слишком хорошо понимала все, что с ней произошло: обстоятельства, препятствующие браку, на который она никогда не осмелилась бы согласиться, вдруг исчезли, но сердце Октава ей не принадлежало. Г-жа де Маливер, заметившая зарождающуюся любовь Октава к Арманс, была очень обеспокоена его подчеркнутым вниманием к блистательной графине Д'Омаль. Однако стоило ей посмотреть на сына и на графиню, когда они были вместе, как она поняла, что молодой человек по странности своего характера навязал себе эти отношения совершенно сознательно. Г-жа Де Маливер знала, что, спроси она Октава, он ответил бы ей правду, но она избегала даже самых косвенных вопросов, считая, что не имеет на них права. Высоко ценя чувство собственного достоинства у представительниц своего пола, она хотела сперва поговорить с Арманс и лишь потом вызвать на откровенный разговор Октава, страстно влюбленного, по ее убеждению, в кузину. Поделившись своим заветным желанием с м-ль Зоиловой, г-жа де Маливер стала целые дни проводить в гостиной г-жи де Бонниве Ей казалось, что между Арманс и ее сыном происходит что-то странное. Она видела глубокое уныние Арманс. «Неужели, — думала г-жа де Маливер, — Октав, который ее боготворит и столько времени проводит с нею, ни разу не объяснился ей в любви?» Наступил день, когда м-ль Зоилова должна была дать окончательный ответ. Рано утром г-жа де Маливер послала за ней карету; слуге велено было передать Арманс записку с просьбой приехать на часок. Когда молодая девушка вошла к г-же де Маливер, у нее был такой вид, словно она перенесла тяжелую болезнь. Прийти пешком у нее не хватило бы сил. Как только они остались вдвоем, Арманс сказала с той невыразимой кротостью, которую рождает решимость отчаяния: — У моего кузена совсем особенный характер. Ради его счастья, а может быть, и ради моего, — добавила она, заливаясь румянцем, — моя дорогая маменька не должна ни словом намекать ему на замысел, внушенный ей слишком добрым отношением ко мне. Г-жа де Маливер согласилась исполнить эту просьбу очень неохотно. — Я могу неожиданно умереть, — уговаривала она Арманс, — и тогда моему сыну не удастся жениться на единственной женщине, которая способна смягчить его трудный нрав. — Помолчав немного, она снова заговорила: — Это решение ты приняла, конечно, только потому, что у тебя нет состояния. Октаву ежеминутно нужно что-нибудь тебе рассказать, и не настолько же он глуп, чтобы ни разу не признаться в том, что ясно даже мне: в своей любви, такой горячей, на какую он только способен, а это, дитя мое, не так уж мало. Хотя приступы ярости, — правда, они становятся все реже, — и дают основание возражать против человека, которого я прочу тебе в мужья, зато ты будешь любима так, как в наши дни любимы лишь немногие женщины. Нас, может быть, ждут грозные времена, и только мужчина с твердым характером может обеспечить счастье своей семье. Ты отлично знаешь, милая Арманс, что Октав шутя справляется с житейскими трудностями, непосильными для заурядных людей. Если душа его спокойна, пусть весь мир ополчается на него, — он и четверти часа не будет предаваться унынию, а я знаю, что душевный покой Октава зависит от твоего согласия. Суди сама, как страстно я должна этого желать: ведь в твоих руках счастье моего сына. Четыре года днем и ночью я ломала голову над тем, как устроить это счастье, и ничего не могла придумать. Наконец он полюбил тебя. Помни, что жертвой твоей излишней щепетильности окажусь я. Ты боишься только того, что тебя осудят за брак с человеком, который гораздо богаче тебя, а я сойду в могилу, так и не успокоившись за судьбу сына, так и не увидев его соединившимся с той, которую я уважаю больше, чем всех других женщин на свете. Сердце Арманс обливалось кровью от этих заверений в том, что Октав ее любит. Г-жа де Маливер улавливала в ответах своей юной родственницы скрытое раздражение и горечь уязвленного самолюбия. Вечером у г-жи де Бонниве она отметила, что присутствие Октава ничуть не смягчило для м-ль Зоиловой тех терзаний, которые обычно бывают вызваны гордостью, боящейся уронить себя в глазах любимого человека и потерять его уважение. «Разве бедная и одинокая девушка смеет забываться?» — думала Арманс. Г-жа де Маливер сильно встревожилась. После многих бессонных ночей она пришла к выводу, что Октав, должно быть, действительно не объяснился Арманс в любви. Это было очень странно, однако вполне вязалось с причудливым характером ее сына. «Неужели Октав так робок? — думала она. — Он любит Арманс. Лишь она одна может избавить его от приступов тоски, которые меня так пугают». Хорошенько все обдумав, г-жа де Маливер приняла решение; однажды она довольно равнодушным тоном сказала Арманс: — Не знаю, что ты наговорила моему сыну, но у него не осталось ни капли надежды. Он признался мне, что питает к тебе самую горячую привязанность, самое глубокое уважение, что добиться твоей руки было бы для него величайшим счастьем, но при этом добавил, что ты ставишь непреодолимые преграды его сокровенным мечтам, а он не хочет давлением с нашей стороны принудить тебя к браку, который желателен только ему. ГЛАВА XIII Ay! que ya siento en mi cuidoso pecho Labrarme poco a poco un vivo fuego Y desde alli con movimiento blando Ir por venas y huesos penetrando. «Araucana», c. XXII. [49] Безмерное счастье, блеснувшее в глазах Арманс, успокоило г-жу де Маливер, которую все же мучила совесть за то, что в столь важном деле она пошла на хитрость. «В конце концов так ли уж плохо, — думала она, — ускорить брак двух молодых людей, очень самолюбивых, но прелестных и любящих друг друга такой страстной любовью, какая редко встречается на свете? Разве не главный мой долг — оберегать рассудок сына?» 49 О пламя жгучее! Подкравшись к сердцу. Ты в нем открыло потайную дверцу И сквозь него прокралось, как змея: И плоть горит, и кровь горит моя. Эрсилья «Араукана», песнь XXII, строфа I. (Перевод И. Чежеговой .) Необычайный поступок, на который решилась г-жа де Маливер, снял с души Арманс огромную тяжесть. Еще недавно она призывала смерть, между тем как теперь, узнав о словах, якобы сказанных Октавом, чувствовала себя на верху блаженства. Она твердо решила никогда не выходить замуж за кузена, но эти чудесные слова оживили в ней надежду на долгие годы счастья. «Целых шесть лет до его женитьбы я смогу втайне его любить, — говорила она себе, — и буду не менее, а может быть, даже и более счастлива, чем если бы вышла за него замуж. Ведь недаром же говорят, что брак — могила любви, что бывают браки удачные, но не бывает браков упоительных. Мне было бы страшно стать женой Октава. Если бы, женившись на мне, он не почувствовал себя счастливейшим из смертных, мне не захотелось бы жить на свете. А если мы сохраним нашу чистую, святую дружбу, никакие мелкие, будничные тревоги не посмеют посягнуть на нее и запятнать ее своим прикосновением». С тем спокойствием, которое даруется только счастьем, Арманс начала перебирать в уме все доводы против брака с Октавом: «В свете меня будут считать компаньонкой, соблазнившей богатого наследника. Я наперед знаю все, что скажет герцогиня д'Анкр да и другие дамы, даже такие почтенные, как маркиза де Сейсен, которая видит в Октаве будущего мужа одной из своих дочерей. Моя репутация погибнет особенно быстро еще и потому, что несколько самых уважаемых женщин в Париже удостоили меня дружбой. Они будут говорить обо мне бог весть что и не постесняются в выборе выражений. В какую бездну позора они меня ввергнут! А потом и Октав решит, что я не заслуживаю уважения, так как опровергнуть эту клевету невозможно. В каком салоне позволят мне сказать хоть слово в свою защиту? Где мои друзья? Да и как я смогу оправдаться, если низость моего поведения покажется всем очевидной? Будь у меня родные — брат, отец, — даже они не поверили бы, что если бы Октав обеднел, а я разбогатела, то и тогда я была бы предана ему не меньше, чем сейчас!» Арманс недаром так болезненно ощущала все нечистое, что обычно связано с деньгами. Незадолго до этого Октав сказал ей по поводу одного нашумевшего голосования в Палате: «Надеюсь, если когда-нибудь я стану деятельным участником жизни, меня нельзя будет купить, как этих господ. Я проживу и на пять франков в день, тем более, что смогу заработать вдвое больше, поступив под вымышленным именем химиком на фабрику в любой стране». Так велико было счастье Арманс, что она не отказывала себе в удовольствии разбирать все приведенные доводы, хотя занятие это было довольно опасное. «Если Октав предпочитает меня богатству и связям, которые принесла бы ему семья жены, занимающей в обществе такое же положение, как он сам, то мы могли бы жить с ним совсем уединенно. Почему бы десять месяцев из двенадцати нам не проводить в Дофине, в прелестном поместье Маливеров, о котором он столько мне рассказывал? Свет быстро забыл бы нас... Да, но я-то не забыла бы, что есть на земле место, где меня презирают даже благородные люди. Видеть, как в сердце обожаемого супруга угасает любовь, — величайшее несчастье для молодой и богатой женщины. Но разве можно сравнить его с тем ужасом, который ожидает меня? Пусть чувство Октава останется неизменным, — все равно каждый день будет отравлен для меня страхом, как бы мой муж не подумал, что я избрала его по расчету. Я верю, что ему самому такая мысль не придет в голову, но ее подскажут ему анонимные письма, вроде тех, которые получает г-жа де Бонниве. Я буду трепетать при виде каждого письма на его имя. Нет, как бы там ни было, мне нельзя выходить замуж за Октава; ведь самый верный путь к счастью — это путь, который нам указывает честь». Назавтра после этого столь счастливого для Арманс дня г-жа де Бонниве уехала в свой великолепный замок, расположенный на одном из лесистых холмов Андильи. Г-жа де Маливер была ее гостьей. Врачи прописали матери Октава верховые и пешие прогулки. Отдохнув с дороги, она наутро захотела испытать двух прелестных маленьких пони, выписанных ею из Шотландии для себя и для Арманс. Октав предложил сопровождать дам. Не проехали они и четверти мили, как молодой человек заметил, что его кузина ведет себя с ним чуть-чуть натянуто, а главное, что она необычайно весела. Это открытие заставило его задуматься. Наблюдая за нею, он окончательно укрепился в своих подозрениях. Арманс держалась иначе, чем прежде. Было ясно, что она собирается выйти замуж, и он утратит своего единственного друга. Помогая ей сойти с лошади, он сказал так, чтобы не услышала г-жа де Маливер: — Боюсь, что моя прелестная кузина скоро переменит фамилию. Когда это произойдет, я утрачу единственного человека, который удостаивал меня дружбой. — Я никогда не перестану питать к вам самую преданную, самую верную дружбу, — быстро проговорила Арманс, и при этом глаза ее засветились радостью, в которой предубежденный Октав увидел подтверждение своим опасениям. На следующий день во время прогулки Арманс была так добра, так необыкновенно ласкова с ним, что он совсем потерял покой. «Мадмуазель Зоилова обращается со мной совсем не так, как прежде, — думал Октав. — Всего несколько дней назад она была очень взволнована, теперь она очень счастлива. Я не знаю, чем вызвана эта перемена, значит, мне она не сулит ничего хорошего. Только глупец способен выбрать ближайшим своим другом восемнадцатилетнюю девушку. Она выйдет замуж — и дружбе конец. А виновата во всем моя проклятая гордость: я лучше сто раз умру, чем решусь доверить мужчине то, что рассказываю мадмуазель Зоиловой. Меня могла бы успокоить работа, но ведь я забросил все разумные занятия! Говоря по совести, последние полгода я только и делаю, что стараюсь понравиться себялюбивому и холодному свету...» Чтобы заполнить время хотя бы этим докучным, но полезным делом, Октав ежедневно после прогулки с матерью отправлялся из Андильи в Париж и делал визиты знакомым. Он старался воспитать в себе новые привычки, уже сейчас думая о той пустоте, которая образуется в его жизни, когда прелестная кузина, забыв о нем, последует за своим супругом. Эта мысль вызывала у Октава потребность в лихорадочной деятельности. Чем тяжелее было у него на душе, тем он делался разговорчивее, стараясь всем понравиться. Больше всего Октав боялся оставаться наедине с собой, со своими мыслями о будущем. Он непрерывно повторял себе: «Я поступил, как неразумный ребенок, подружившись с молоденькой девушкой». Это размышление, само по себе не очень оригинальное, так прочно овладело его сознанием, что помешало глубже заглянуть в собственное сердце. Заметив уныние Октава, Арманс была глубоко тронута и нередко упрекала себя за свою ложь. Всякий раз, когда он уезжал в Париж, ей хотелось сказать ему правду. «Но ведь эта выдумка — единственное мое оружие против него. Если я признаюсь, что у меня нет никакого жениха, он станет меня упрашивать не противиться желанию его матери; где же я возьму тогда силы для отказа? Между тем я ни под каким видом не должна на это соглашаться. Нет, мнимый брак с незнакомцем, которого я предпочитаю Октаву, — вот моя защита от счастья, гибельного для нас обоих». Чтобы развеять грусть своего слишком нежно любимого кузена, Арманс позволяла себе дружески и ласково подшучивать над ним. Столько изящества и заразительного веселья было в обещаниях вечной дружбы этой всегда прямодушной девушки, что даже угрюмая мизантропия Октава порою оказывалась побежденной. Наперекор самому себе он чувствовал себя счастливым. В такие минуты безгранично было и счастье Арманс. «Как приятно, — думала она, — исполнять свой долг! Разве было бы у меня так легко на душе, если бы я, бедная, не имеющая семьи девушка согласилась стать женой Октава? Меня терзали бы тысячи жестоких подозрений». Но после таких минут полного довольства собою и окружающими Арманс невольно начинала обходиться с Октавом лучше, чем ей самой хотелось. Правда, она тщательно следила за тем, чтобы ее слова всегда говорили только о чистейшем дружеском чувстве, но каким тоном произносились иные из этих слов! Какими взглядами они сопровождались! Всякий на месте Октава увидел бы в них выражение самой пылкой страсти. Октав ими наслаждался, но понять их не мог. С тех пор, как он перестал гнать от себя мысли о кузине, ни о чем другом он уже больше не мог думать. Он стал справедливым, даже снисходительным. Счастье побудило его отказаться от многих суровых суждений: даже глупцов он считал теперь людьми, которым просто не повезло от рождения. — Виноват ли человек в том, что у него черные волосы? — говорил Октав кузине. — Если цвет его волос мне не по вкусу, я должен избегать этого человека, вот и все. Многие считали Октава злым; глупцы инстинктивно боялись его; теперь примирились с ним и они. Нередко он как бы заражал светское общество счастьем, которым его дарила Арманс. К нему начали относиться с меньшей опаской; приветливые манеры как бы подчеркивали его молодость. Тем не менее во всех его поступках сквозило лихорадочное волнение, которое неизбежно испытывают люди, не желающие самим себе признаться в своем счастье. Жизнь текла для Октава быстро и упоительно. Когда он размышлял о собственной судьбе, мысли его уже не были отмечены печатью той несокрушимой логики — жестокой и упивающейся своей жестокостью, — которая в ранней юности управляла его поведением. Октав мог теперь начать фразу, не зная еще, как он ее закончит, и, тем не менее, он говорил лучше, чем прежде. ГЛАВА XIV Il giovin cuore о non vede affatto i difetti di chi li sta vicino о li vede immensi. Error commune ai giovinetti che portono fuoco nell'interno dell'amima. Lampugnani. [50] Однажды Октаву рассказали, что человек, с которым он встречался чаще и охотнее, чем с другими — в свете такие отношения именуются дружбой, — обязан своим состоянием, с легкостью тающим сейчас в его руках, одному из самых низких, с точки зрения Октава, поступков (незаконному присвоению наследства). Когда, вернувшись в Андильи, он поспешил поделиться новостью с м-ль Зоиловой, она обратила внимание на то, что он отнесся к этому неприятному открытию вполне благоразумно: не впал в мизантропию и не высказал желания оскорбительно порвать со своим бывшим приятелем. 50 Юное сердце или вовсе не видит недостатков в тех, кто ему близок, или видит их необычайно преувеличенными. Заблуждение, обычное для юношей, в чьих душах сокрыто пламя. Лампуньяни. Имя, которым подписан эпиграф, принадлежит одному миланскому другу Стендаля. Однако Лампуньяни не был писателем, и нужно думать, что эпиграф сочинен самим Стендалем. В другой раз он засветло вернулся из какого-то замка в Пикардии, где собирался провести весь вечер. — Как мне надоели эти разговоры! — сказал он Арманс. — Всегда одно и то же: охота, прелести природы, музыка Россини, искусство! К тому же наши почтенные знакомцы только притворяются, будто все это их интересует. Они бессмысленно дрожат от страха: убедили себя, что сидят в осажденном городе, но никто не решается заговорить об осаде вслух. Вот жалкая порода людей! И как печально, что к ней принадлежу и я. — Что ж! Идите и присмотритесь хорошенько к осаждающим, — ответила Арманс. — Их ограниченность поможет вам терпеливее переносить нравы той армии, в ряды которой вы попали по праву рождения. — Все это очень сложно, — продолжал Октав. — Видит бог, как я страдаю, когда кто-нибудь из наших друзей высказывает в салоне нелепое или жестокое суждение, но если я при этом промолчу, честь моя не пострадает. Мое огорчение останется при мне. Но если я приду к банкиру Мартиньи... — Он умен, тонок, тщеславен до мозга костей и примет вас с распростертыми объятиями. — Не сомневаюсь, но дело в том, что, как бы сдержанно, незаметно, молчаливо я не держал себя, все равно рано или поздно я выскажу свое мнение о чем-нибудь или о ком-нибудь. Через секунду дверь гостиной распахнется, и слуга доложит о господине таком-то, фабриканте из..., который уже с порога объявит громовым голосом: «Представьте себе, дорогой Мартиньи, среди этих «ультра» [51] водятся такие невежды, такие тупицы, такие глупцы, которые утверждают, что...» И тут этот симпатичный фабрикант слово в слово изложит скромную точку зрения, которую я только что позволил себе смиренно высказать. Как поступить тогда? 51 «Ультра» — то есть ультрароялисты, представители крайней правой партии феодального дворянства. — Не слышать. — Такого же мнения и я. Я рожден на свет не для того, чтобы исправлять дурные манеры моих ближних или вправлять им мозги. Еще меньше мне улыбается, вступив в разговор с этим человеком, дать ему тем самым право при встрече на улице здороваться со мной за руку. Но в гостиной, о которой идет речь, я, к несчастью, на особом положении. Хорошо, если там и в самом деле царит равенство, о котором столько кричат эти господа! К примеру, должен я называть свой титул, когда я прошу доложить о себе господину Мартиньи? — Вы как будто только потому не отказываетесь от титула, что боитесь огорчить своего отца? — Несомненно. Но не покажусь ли я трусом, если не упомяну титула, когда буду сообщать свое имя лакею господина Мартиньи? Не уподоблюсь ли Руссо, который стал называть своего пса не «Графом», а «Жирафом», потому что в эту минуту неподалеку от него стоял какой-то граф? [52] — Но либеральные банкиры не так уж ненавидят титулы, — возразила Арманс. — Госпожа де Кле, которая всюду бывает, попала однажды на бал к господину Монтанжу, и, помните, мы все смеялись, когда она рассказывала, как они любят титулы и как в тот вечер слуга доложил о госпоже де полковнице ? 52 Как и Руссо, бедняга Октав сражается с химерами. Несмотря на титул, предшествующий его имени, он остался бы незамеченным в любом парижском салоне. К тому же его описание той части общества, с которой он совсем не знаком, сделано в нелепо враждебном тоне, от которого он излечится в дальнейшем. Глупцы существуют во всех слоях общества. Если один из этих слоев справедливо или несправедливо обвинят в грубости, он немедленно постарается проявить строжайшую нравственность и благопристойность манер. ( Прим. автора. ) — С тех пор, как править миром стала паровая машина, титулы превратились в нелепость, но что делать? Эту нелепость взвалили на меня в тот день, когда я увидел свет. Если я попытаюсь ее сбросить, она меня раздавит. Титул привлекает ко мне всеобщее внимание. Если я не отвечу фабриканту, громогласно заявившему с порога, что я сию минуту сморозил глупость, то разве не обратится в мою сторону несколько пар глаз? А ведь вы знаете мою слабость: я не способен последовать совету госпожи д'Омаль, то есть, получив пощечину, сделать вид, что ничего не произошло. Стоит мне заметить такие взгляды, как остаток вечера для меня уже испорчен. Я начну размышлять о том, действительно ли меня хотели оскорбить, и на три дня утрачу душевное равновесие. — Но справедливы ли вы, когда так щедро наделяете враждебную партию какой-то особенной грубостью манер? Не можете же вы не знать, что сыновья Тальма [53] и дети небезызвестного нам герцога воспитываются в одном пансионе? — Первую скрипку в салонах играют не друзья детей Тальма, а сорокалетние люди, разбогатевшие во время революции. — Ручаюсь, что многим из наших друзей было бы полезно позаимствовать у них ума. Кто отличается особым глубокомыслием в палате пэров? Вы сами недавно сетовали на это. 53 Тальма (1763—1826) — крупнейший французский актер своего времени, проявил себя сторонником революции, затем пользовался покровительством Наполеона и слыл его «другом», во время Реставрации был не в чести у правительства. В статье от 18 ноября 1826 года Стендаль говорит о том, что детей Тальма оскорбил ультрароялист — епископ Фрейсину. — Если бы я все еще продолжал давать уроки логики моей очаровательной кузине, как бы я сейчас посмеялся над ней! При чем тут ум? Меня приводит в уныние не их ум, а манеры. Возьмите, например, наиглупейшего среди нас, господина ***: он может быть смешным, но никогда не заденет вашего достоинства. Я как-то рассказывал у д'Омалей о своей поездке в Лионкур и стал описывать машины, которые наш достойный герцог выписал из Манчестера. Вдруг некий господин, который слушал мой рассказ, заявил: «Это не так, это неправда!» Он, безусловно, не хотел назвать меня лжецом, но от его грубости я на час онемел. — И этот человек банкир? — Он не из нашего круга. Забавнее всего, что после этого я написал управляющему лионкурской фабрикой, и оказалось, что господин, обвинявший меня во лжи, сам ошибался. — А я не нахожу, что у господина Монтанжа, молодого банкира, бывающего у госпожи де Кле, дурные манеры. — Они у него слащавые, то есть опять-таки грубые, но из страха надевшие на себя личину. — Жены этих людей очень хороши собой, — заметила Арманс. — Интересно знать, чувствуются ли в их разговорах злоба и болезненное самолюбие, которые так неприятно поражают меня в наших добрых знакомых. Как бы мне хотелось, чтобы справедливый судья вроде моего кузена рассказал мне, что происходит в салонах противной стороны! Когда жены банкиров болтают друг с дружкой в ложах Итальянской оперы, я умираю от желания послушать, о чем они говорят, и вмешаться в их беседу. Если я замечаю хорошенькую банкиршу — а ведь среди них попадаются прямо прелестные, — я умираю от желания обнять ее и расцеловать. Вам это кажется ребячеством, но скажите мне, господин философ, столь сильный в логике: возможно ли узнать людей, если все время вращаться в одном и том же кругу? Да еще в самом бездеятельном, потому что члены его очень далеки от житейских нужд. — И к тому же еще полны аффектации, ибо им кажется, что они стоят в центре общего внимания. Согласитесь, что доставлять аргументы своему противнику вполне достойно философа, — смеясь, добавил Октав. — Поверите ли, маркиз де ***, еще на днях в этой самой гостиной утверждавший, что он презирает всякие «листки», даже названий которых он будто бы не знает, вчера у Сен-Имье был вне себя от восторга потому, что «Aurore» [54] напечатала гнусный пасквиль на врага маркиза, графа де ***, только что назначенного членом Государственного совета. Маркиз таскает этот номер с собой в кармане. 54 «Aurore» — либеральная газета, выходившая во время Реставрации и часто преследовавшая своими насмешками высокопоставленных лиц. — В том-то и заключается наше несчастье, что когда глупцы лгут самым постыдным образом в нашем присутствии, мы их слушаем и не смеем сказать: «Прелестная маска, я тебя знаю!» — Что поделаешь, самые остроумные шутки для нас под запретом: ведь о них могут узнать наши противники и всласть над нами посмеяться. — Я могу судить о банкирах, — продолжала Арманс, — только по вашему приторному Монтанжу да еще по очаровательной комедии «Роман» [55] , и все же я сомневаюсь, чтобы по части любви к деньгам они так уж превзошли кое-кого из наших. Право, это нелегкая задача — браться за исправление целого класса. Не стану повторять, что мне очень хотелось бы познакомиться с женами банкиров. Но, как говаривал старый герцог де ***, выписывая «Journal de L'Empire» [56] за баснословные деньги и с риском разгневать императора Александра: «Можно ли не читать обвинительных речей своего противника?» 55 «Роман» — комедия Лавиль де Мирмона, представленная во французском театре 22 июня 1825 года. Главное действующее лицо комедии — банкир. 56 «Journal de L'Empire» — влиятельная французская газета эпохи Империи, выражавшая взгляды правительства. — Здесь будет к месту реплика из «Полиевкта» [57] , которую так замечательно произносит Тальма: «Я больше вам скажу, но это тайна, знайте!» Конечно, мы не согласились бы жить с этими людьми, но о многом мы судим, как они. — Очень грустно в нашем возрасте решиться до конца жизни быть с теми, кто обречен на поражение, — сказала Арманс. — Мы сейчас как жрецы-идолопоклонники во времена, когда уже близилась победа христианства: сегодня еще преследуем противников, в наших руках полиция и казна, но завтра, быть может, мы сами будем осуждены общественным мнением. 57 «Полиевкт» — трагедия Корнеля. Слова, цитируемые Стендалем, взяты из явления 6-го, действия 4-го. — Пожалуй, вы оказываете нам слишком много чести, сравнивая нас с достопочтенными жрецами: я лично считаю нашу с вами позицию куда более ложной. Мы не порываем с нашей партией только потому, что хотим разделить с ней ее поражение. — К несчастью, вы правы. Мы видим глупость ее сторонников, но смеяться над ними не решаемся, а своими привилегиями тяготимся. Какое мне дело до древности моего рода? Я мог бы воспользоваться этим преимуществом, только если бы поступился своими убеждениями. — Когда вы слушаете рассуждения молодых людей нашего круга, вам частенько хочется пожать плечами. Чтобы не поддаться этому желанию, вы спешите заговорить о прелестном альбоме мадмуазель де Кле или о голосе госпожи Паста. С другой стороны, ваш титул и, быть может, некоторая грубоватость людей, с которыми ваши мнения почти во всем совпадают, отталкивают вас от них. — Как бы мне хотелось командовать артиллерийской батареей или быть механиком паровой машины! Как бы я был счастлив, если бы поступил работать химиком на мануфактуру! Поверьте, там меня нисколько не отталкивали бы грубые манеры: я привык бы к ним за одну неделю. — Не говоря о том, что, возможно, они не так уж грубы, — добавила Арманс. — Да будь они хоть в десять раз грубее, чем на самом деле, — продолжал Октав, — все равно в этом не меньше остроты, чем, скажем, в непринужденной болтовне на чужом языке. Но для этого нужно зваться Мартеном или Ленуаром. — А не можете ли вы отыскать какого-нибудь здравомыслящего человека, который занялся бы изучением либеральных салонов? — Кое-кто из моих приятелей бывает там на балах. Они утверждают, что мороженое в этих салонах подают восхитительное — вот и все. Когда-нибудь отважусь заглянуть туда и я: смешно же целый год думать об опасности, которой, может быть, вовсе и не существует. В конце концов Арманс добилась от Октава признания, что он уже искал способ попасть в те круги общества, где преклоняются не перед знатностью, а перед богатством. — И я нашел такой способ, — сказал Октав, — только лекарство будет еще неприятнее, чем болезнь, потому что оно обойдется мне в несколько месяцев жизни вдали от Парижа. — Что же это за способ? — спросила Арманс, внезапно сделавшись серьезной. — Я отправлюсь в Лондон и, естественно, побываю там у всех выдающихся людей. Можно ли приехать в Англию и не представиться маркизу Ленсдауну [58] , мистеру Бруму [59] , лорду Холленду [60] ? Они начнут расспрашивать меня о наших знаменитостях, удивятся, что мне о них ничего не известно. Я выражу свое глубокое сожаление и, вернувшись домой, постараюсь познакомиться со всеми выдающимися французами. Если в салоне герцогини д'Анкр соизволят обсуждать мое поведение, его никак не смогут назвать изменой тем идеалам, которые невольно и неразрывно связаны с моим именем. Все поймут, что это поведение рождено естественным желанием узнать моих прославленных современников. Я никогда не прощу себе, что не удосужился встретиться с генералом Фуа [61] . 58 Маркиз Ленсдаун (1780—1863) — английский государственный деятель, один из вождей вигов. 59 Брум (1778—1868) — политический деятель, виг и выдающийся оратор. 60 Лорд Холленд — титул известного лидера партии вигов Фокса (1773—1840). 61 Генерал Фуа (1775—1825) — французский либерал, член палаты депутатов, пользовавшийся огромной популярностью в либерально-демократических кругах Франции. Арманс молчала. — Разве не унизительно, — продолжал Октав, — что все, кого мы считаем своей опорой, даже монархические писатели, которым поручено каждое утро восхвалять на страницах газеты добродетели духовенства и знати, принадлежат к классу, обладающему всеми добродетелями, кроме знатности. — Если бы вас услышал господин де Субиран! — Не дразните меня одним из самых больших моих несчастий — необходимостью непрерывно лгать... При истинной близости между двумя людьми постоянные отступления в разговоре им только приятны, так как свидетельствуют о беспредельном доверии, но третьему лицу они легко могут наскучить. Нам просто хотелось показать, что блестящее положение, которое виконт де Маливер занял в обществе, отнюдь не было для него источником одних лишь радостей. Не без опаски взяли мы на себя роль беспристрастного историка. Политика, вторгшаяся в столь бесхитростное повествование, может произвести впечатление пистолетного выстрела посреди концерта. К тому ж Октав не философ, и его характеристика двух партий, на которые делилось современное ему высшее общество, очень несправедлива. Как возмутительно, что Октав не способен рассуждать в тоне, подобающем пятидесятилетнему мудрецу! [62] 62 Министерство Виллеля не оценено по заслугам. Три процента, право старшинства, законы о печати привели к смешению указанных партий. В отношениях между палатами пэров и депутатов произошло сближение, которого Октав не мог предвидеть. К счастью, взгляды этого гордого и робкого юноши еще менее обоснованы сегодня, чем они были несколько месяцев назад, но они вполне соответствуют его характеру. Следовало ли оставить незаконченным изображение столь своеобразного характера только потому, что наш герой несправедлив ко всем на свете? Именно эта несправедливость и составляет основу его несчастья. ( Прим автора. ) Крайне реакционное министерство Виллеля (1821—1827) постоянно вызывало возмущение своими законопроектами. Стендаль имеет в виду финансовую реформу ренты («три процента»), законопроект о наследовании, по которому основным наследником является старший сын, законопроект о печати, который предполагал, по существу, уничтожение свободы печати. Политика Виллеля вызвала сопротивление не только либералов, но и умеренных роялистов, и в парламенте образовался блок всех партий против ультрароялистов, который и привел к падению министерства. ГЛАВА XV How am I glutted with conceit of this! Shall I make spirits fetch me what I please? Resolve me of all ambiguities? Perform what desperate enterprise I will? Doctor Faustus. [63] Октав так часто уезжал в Париж и встречался там с г-жой д'Омаль, что под конец ревнивое чувство омрачило беззаботную веселость Арманс. Как-то вечером, когда ее кузен вернулся домой, она совершила акт самовластия. 63 Какое в этой мысли наслажденье! Призвать ли духов, чтоб в одно мгновенье Они решили все мои сомненья? Чтоб воплотили дерзкие мечты? Марло, «Доктор Фаустус», сцена I. — Хотите доставить удовольствие вашей матушке, о котором сама она никогда не попросит? — Конечно! — Три месяца, то есть девяносто дней, не отказывайтесь ни от одного приглашения на бал и на каждом балу танцуйте. — Я предпочел бы просидеть две недели под арестом, — заметил Октав. — Вы не взыскательны, — отпарировала Арманс. — Ну, так что же, обещаете? — Обещаю все что угодно, только не трехмесячное постоянство. И раз мною тут помыкают, я сбегу, — добавил он, смеясь. — У меня давно уже есть один замысел, который невольно занимал мое воображение весь вчерашний вечер на великолепном балу у господина де ***, где я танцевал так, словно уже знал о вашем приказе. Если я решусь покинуть на полгода Андильи, то у меня есть два плана куда более заманчивых, чем поездка в Англию. Первый план такой: назваться Ленуаром, под этим изысканным именем поселиться в провинции и давать там уроки арифметики, прикладной геометрии, всего, чего хотите. Я поеду через Бурж, Орильяк, Кагор. Мне не составит труда заручиться у нескольких пэров, членов Института, рекомендательными письмами к префектам, которым я буду представлен как ученый и роялист Ленуар, и т. д. Второй план еще лучше. В роли учителя я познакомлюсь только с несколькими восторженными и непостоянными юнцами, которые быстро мне наскучат, и стану свидетелем кое-каких интриг конгрегации [64] . Мне немного страшно рассказывать вам о втором, самом увлекательном моем плане. Я назовусь Пьером Жерла, отправлюсь в Женеву или в Лион и поступлю в услужение к молодому человеку, занимающему в обществе примерно такое же положение, как я сам. У Пьера Жерла будут превосходные рекомендации от виконта де Маливера, которому он шесть лет служил верой и правдой. Короче говоря, я присвою имя и биографию бедняги Пьера, которого когда-то вышвырнул в окно. Кое-кто из моих знакомых также даст мне рекомендации. Они их скрепят огромными сургучными печатями с изображением родовых гербов, и я не сомневаюсь, что, увидев такие письма, меня немедленно наймет лакеем какой-нибудь молодой англичанин, сын богача или пэра. Руки я себе заранее испорчу разведенной кислотой. У моего теперешнего слуги, бравого капрала Вореппа, я научился чистить башмаки. За последние три месяца я перенял у него все его искусство. 64 Конгрегация — тайное общество, игравшее большую политическую роль во время Реставрации. По слухам, членами его были крупные политические деятели — ультрароялисты, а организаторами — иезуиты. Влияние конгрегации, согласно всеобщему мнению, сказывалось на всех областях общественной жизни. — Как-нибудь вечером ваш хозяин вернется домой нетрезвый и надает пинков Пьеру Жерла. — Пусть даже вышвырнет в окно, — я заранее предвидел это возражение. Я буду защищаться, а на другой день потребую расчета, вот и все. — Вы будете виноваты в предосудительном злоупотреблении доверием. Тот, кто богат и знатен, без стеснения обнаруживает свои недостатки перед слугой крестьянином, неспособным понять, до какой степей они отвратительны, но, мне кажется, он не станет так себя вести с человеком своего круга. — Я никогда не проговорюсь о том, что мне случится увидеть. К тому же господин , как выразился бы Пьер Жерла, всегда рискует нарваться на мошенника, а в моем лице он встретит всего-навсего любопытного. Признаюсь вам в своей беде, — продолжал Октав. — Моя фантазия порою так нелепо разыгрывается и так преувеличивает привилегии, связанные с моим происхождением, что, не занимая исключительного положения, я, тем не менее, жажду стать инкогнито. Среди всех прочих людей я исключителен только из-за своего несчастного характера, нелепых причуд, из-за того, что придаю некоторым вещам особенное значение. Мне необходимо увидеть со стороны другого виконта де Маливера. Раз уж я, на свою беду, родился в определенном кругу, раз, к моему искреннему и великому сожалению, мне не дано было появиться на свет сыном управляющего Лионкурской фабрикой, то я, виконт де Маливер, должен полгода прослужить в лакеях, чтобы излечиться от своих слабостей. Другого способа я не вижу. Моя гордыня воздвигла между мною и другими людьми алмазную стену. Я не ощущаю ее только в вашем присутствии, дорогая кузина. Когда вы около меня, все мне представляется в розовом свете. Но увы, у меня нет ковра-самолета, чтобы всюду возить вас с собой. Вы не можете присутствовать третьей во время моих верховых прогулок по Булонскому лесу с одним из моих так называемых друзей. Стоит мне познакомиться с человеком, как какая-нибудь высказанная мною мысль обязательно отчуждает его от меня. А если через несколько лет эти самые друзья, хотя и против моей воли, все же начинают действительно понимать меня, они становятся неприступно суровыми и, думаю, скорее откроются в своих поступках и замыслах самому дьяволу, чем мне. Готов поручиться, что иные считают меня «Люцифером, который специально явился в мир, чтобы сбивать всех с толку», как любит говорить де Субиран. Своими сумасбродными замыслами Октав делился с Арманс, прогуливаясь с ней по Монлиньонскому парку, в нескольких шагах от г-жи де Бонниве и г-жи де Маливер. Эти безумные проекты овладели ее воображением. На следующий день, когда Октав уехал в Париж, от непринужденной, а временами даже необузданной веселости Арманс не осталось и следа, и глаза ее засветились той сосредоточенной нежностью, которая так пленяла Октава, когда ему удавалось подметить ее во взглядах кузины. Госпожа де Бонниве пригласила к себе много гостей, и у Октава исчез предлог для частых поездок в Париж, так как в Андильи приехала и г-жа д'Омаль. Одновременно с нею появилось семь-восемь женщин, известных своим влиянием в высшем свете или прославленных блеском своего ума. Но их привлекательность только подчеркивала победоносную красоту графини: стоило ей показаться в гостиной — и ее соперницы на глазах старели. Октав был слишком умен, чтобы не замечать этого, и Арманс все чаще стала погружаться в печальные мысли. «На кого мне жаловаться? — думала она. — Не на кого, и меньше всего на Октава. Разве я не дала ему понять, что мне милее другой? А он слишком горд, чтобы довольствоваться вторым местом в сердце женщины. Он с каждым днем все больше привязывается к госпоже д'Омаль. Она красавица, все от нее в восторге, а меня даже нельзя назвать хорошенькой. То, что я могу сказать Октаву, не заслуживает внимания. Я уверена, что он со мной часто скучает, а если и слушает с интересом, то лишь как сестру. Госпожа д'Омаль ведет веселое, увлекательное существование. Она умеет оживить любое общество, а я, мне кажется, нередко скучала бы в салоне тетушки, если бы слушала все, что там говорится». Арманс плакала, но душа ее была слишком благородна, чтобы в нее могла закрасться ненависть к г-же д'Омаль. Она не упускала ни одного жеста этой обольстительной женщины и нередко искренне ею восхищалась, но это восхищение вызывало в ее сердце нестерпимую боль. Безмятежного счастья как не бывало: Арманс стала добычей ревности. Присутствие г-жи д'Омаль приводило ее в еще большее смятение, чем присутствие Октава. Ревность особенно мучительна для тех, кто не хочет или по своему положению не может откровенно добиваться благосклонности любимого человека. ГЛАВА XVI Let Rome in Tyber melt! and the wide arch Of the rang'd empire fall! Here is my space: Kingdoms are clay: our dungy earth alike Feeds beast as man: the nobleness of life Is to love thus. «Antony and Cleopatra», act I. [65] Однажды вечером, после удушливо-знойного дня все общество медленно прогуливалось под купами великолепных каштанов, венчающих холмы Андильи. Днем прогулки в этих рощах бывают испорчены докучными зеваками, но в тот чудесный летний вечер, озаренный мирным сиянием ясной луны, пустынные холмы были поистине пленительны. Легкий ветерок, шелестя в листве, сообщал особое очарование пейзажу. По непонятному капризу г-жа д'Омаль ни на шаг не отпускала от себя Октава. Не щадя самолюбия остальных мужчин, она нежно напоминала ему, что впервые увидела его именно в этих местах. 65 Пусть в Тибре сгинет Рим! Пусть рухнут своды Империи! Мой дом отныне — здесь. Все царства — тлен. И человек и скот Равно находят корм в земном навозе. Жизнь обретает смысл в любви, как наша. Шекспир, «Антоний и Клеопатра», акт I, сцена I. — Вы были одеты чародеем, и ваш костюм не солгал, — сказала она, — потому что мне ни разу не было скучно с вами, а этого я больше ни о ком не могу сказать. Арманс, гулявшая вместе с ними, невольно подумала, что тон графини слишком уж задушевен. Невозможно было устоять против обаяния этой блестящей женщины, обычно столь веселой и вдруг снизошедшей до серьезной беседы о главных жизненных целях и путях к достижению счастья. Отойдя на несколько шагов от общества, окружавшего г-жу д'Омаль, и оказавшись наедине с Арманс, Октав начал подробно рассказывать ей о своих отношениях с графиней. — Я искал этой лестной для меня дружбы только потому, что, не прими я такой меры предосторожности, госпожа де Бонниве могла бы испугаться за свою репутацию и исключить меня из числа своих близких друзей. Как ни нежно звучало это признание, в нем не было и намека на любовь. Когда Арманс почувствовала, что достаточно владеет голосом и не выдаст страшного смятения, вызванного в ней словами Октава, она промолвила: — Дорогой кузен, я свято верю — не имею права не верить — всему, что вы говорите. Ваши слова для меня, как слова Евангелия. И все же я невольно отмечаю, что в других ваших замыслах вы признавались мне куда быстрее и легче, чем в этом. — Ответ напрашивается сам собою. Мадмуазель Мери де Терсан и вы позволяете себе иногда посмеиваться над моими победами: например, месяца два назад вы как-то вечером довольно недвусмысленно обвинили меня в фатовстве. С тех пор я не раз мог бы сказать вам правду о моем отношении к госпоже д'Омаль, но сперва нужно было дождаться, чтобы она ласково обошлась со мной на ваших глазах. Иначе разве такая насмешница, как вы, удержалась бы от колких замечаний по поводу моих маленьких хитростей? А сегодня для полного моего счастья мне недостает только мадмуазель де Терсан. Искренний, почти растроганный тон, каким Октав произнес эти тщеславные слова, говорил о таком равнодушии к несколько вызывающему очарованию прелестной графини и о такой страстной преданности собеседнице, что Арманс не могла не признаться себе в том, что она любима и счастлива. Опершись на руку Октава, она слушала его в каком-то блаженном опьянении. Благоразумия у нее хватило лишь на то, чтобы самой не произносить ни слова: звук ее голоса выдал бы Октаву ее страстную любовь к нему. Чуть слышный шорох листвы, колеблемой вечерним ветерком, придавал особую прелесть их молчанию. Октав смотрел в большие, устремленные на него глаза Арманс. Внезапно они оба поняли, что означает какой-то давно уже долетавший до них крик, на который до сих пор они не обращали внимания: то г-жа д'Омаль, удивляясь отсутствию Октава и чувствуя, что ей без него скучно, громко его звала. — Вас зовут, — сказала Арманс. Она произнесла эти слова таким упавшим голосом, что любой другой на месте Октава понял бы, как сильно он любим. Но Октав был так потрясен собственными ощущениями, так взволнован прикосновением едва прикрытой прозрачным газом прекрасной руки Арманс, которую он прижимал к груди, что ничего больше не замечал. Он потерял власть над собой, он наслаждался счастьем любви и почти не скрывал от себя этого. Он смотрел на очаровательную шляпку Арманс, он смотрел в глаза девушки. Впервые в жизни его твердое решение никогда не влюбляться подверглось столь серьезной опасности. Ему казалось, что он, как обычно, шутит с Арманс, но шутка неожиданно приняла серьезный оборот. Октав чувствовал, что теряет голову, он больше не рассуждал, он был на вершине блаженства. Случай порою дарит такие быстролетные мгновения людям, созданным для сильных чувств, словно вознаграждая их за долгие страдания. Жизнь бьет ключом в груди, любовь вытесняет из памяти все, что по сравнению с ней кажется низменным, и за эти несколько секунд человек может пережить больше, чем за многие годы. Госпожа д'Омаль еще несколько раз позвала Октава, и звук ее голоса окончательно подавил всякое благоразумие в несчастной Арманс. Октав понимал, что должен выпустить прелестную руку, которую слегка прижимал к груди, должен отойти от Арманс. Еще немного — и он осмелился бы на прощание прижать эту руку к губам. Позволь он себе такое проявление любви, и Арманс, не совладав с собою, обнаружила бы перед ним свои чувства, а может быть, и открылась бы в них. Они были уже в нескольких шагах от остальных. Октав шел немного впереди. Как только г-жа д'Омаль увидела его, она сказала капризно, но так, чтобы не услышала Арманс: — Вы уже вернулись? Как это вы решились покинуть Арманс ради меня? Вы влюблены в свою хорошенькую кузину, не отрицайте, в таких вещах я разбираюсь. Октав все еще был как в тумане после пережитого порыва чувств; он словно видел перед собой прекрасную руку Арманс, чувствовал ее прикосновение. Слова г-жи д'Омаль поразили его точно удар грома: он понял их справедливость и был повергнут в прах. Это легкомысленное замечание прозвучало для него, как приговор всевышней судьбы. Даже в самом голосе графини ему почудилось что-то сверхъестественное. Неожиданные слова, открыв Октаву его истинные чувства, сбросили его с вершины счастья и обрекли на ужасное, безысходное страдание. ГЛАВА XVII ...What is a man, If his chief good, and market of his time Be but to sleep, and feed: a beast, no more. ...Rightly to be great, Is, not to stir without great argument; But greatly to find quarrel in a straw, When honour's at the stake. «Hamlet», act IV. [66] Значит, он дошел в своей слабости до того, что изменил клятве, которую столько раз давал себе! Одна минута уничтожила дело всей жизни! Он утратил теперь право на самоуважение. Отныне доступ в общество для него закрыт: он слишком ничтожен, чтобы жить в нем. Его удел — одинокое существование в безлюдной пустыне. Сила и неожиданность этого удара могли бы нарушить равновесие самой стойкой души. К счастью, Октав мгновенно понял, что если он не ответит г-же д'Омаль немедленно и с полным хладнокровием, то может пострадать репутация Арманс. Ведь он проводил с кузиной столько времени, а слова графини слышало несколько человек, одинаково не терпевших ни его, ни Арманс! 66 ...Что такое человек, Коль смысл и радость жизни для него В еде и сне? Животное — и только. ...Не тот велик душой, Кто мир колеблет без великой цели, А тот, кто величаво в бой идет Из-за пылинки, если честь задета. Шекспир, «Гамлет», акт IV, сцена 4. — Влюблен? Я? — сказал он г-же д'Омаль. — Увы, небо, видно, отказало мне в этой счастливой способности, и никогда я так остро не чувствовал ее отсутствия, никогда так горько не жалел об этом, как сейчас. Ежедневно, — и все-таки реже, чем мне хотелось бы, — я вижу самую обольстительную в Париже женщину: что может так волновать молодого человека моих лет, как мечта понравиться ей? Я знаю, она не приняла бы моего поклонения, но вся беда в том, что ни разу я не испытал такой безумной страсти, которая одна дала бы мне право признаться в любви. Ни разу в присутствии этой женщины я не терял самообладания. Но если я такой бесчувственный дикарь, то смешно было бы думать, что кто-то другой может вскружить мне голову. Никогда еще Октав не говорил с г-жой д'Омаль таким языком. Это, можно сказать, дипломатическое объяснение было искусно им продолжено и жадно ею выслушано. Тут же присутствовало несколько мужчин, известных сердцеедов, считавших Октава своим соперником. Ему удалось отпустить по их адресу довольно колкие остроты. Он без умолку говорил, продолжая, как всегда, уязвлять чужое самолюбие, и под конец стал надеяться, что все давно забыли о слишком справедливых словах, вырвавшихся у г-жи д'Омаль. Она сказала их с явной обидой, поэтому Октав решил, что графиню следует занять ее же собственными чувствами. Заявив, что не способен любить, он затем — впервые в жизни — позволил себе нежные полупризнания, чем очень удивил молодую женщину. К концу вечера, уверившись, что ему удалось рассеять все подозрения, Октав смог наконец подумать и о себе. Он страшился минуты, когда все разойдутся по комнатам и ему волей-неволей придется взглянуть в лицо своему несчастью. Глаза его то и дело обращались к башенным часам. Давно уже пробило двенадцать, но эта ночь была так хороша, что всем хотелось ее продлить. Потом пробило час, и г-жа д'Омаль отправилась спать. Октаву была дана еще одна короткая отсрочка: он должен был отыскать лакея г-жи де Маливер и передать через него, что будет ночевать в Париже. Исполнив и этот долг, он ушел в лес, и нет слов, чтобы описать овладевшее им отчаяние. — Я люблю! — задыхаясь, повторял он. — Я — и любовь! Великий боже! Сердце у него сжималось, горло перехватывало судорогой. Пристально глядя на небо, он словно оцепенел от ужаса, потом снова зашагал. Наконец, уже не держась на ногах, он присел на поваленный ствол дерева, преграждавший ему дорогу, и в эту минуту с еще большей отчетливостью увидел всю безысходность своего несчастья. «У меня не было ничего, кроме самоуважения, — думал он, — и вот я утратил его». Теперь он знал, что любит Арманс, он больше не мог себя обманывать, и это приводило его в такую ярость, что временами он начинал дико, нечленораздельно вопить. Это был предел человеческих страданий. Вскоре Октаву пришла в голову мысль о выходе, за который всегда цепляются обездоленные, если у них сохранилась хоть капля мужества, но он тотчас же сказал себе: «Мое самоубийство бросит тень на Арманс. Целую неделю все с жадным любопытством будут выспрашивать о мельчайших происшествиях сегодняшнего вечера, и любому, кто присутствовал нынче в замке, будет дано право истолковывать их на свой лад». В благородной душе Октава не родилось ни одной себялюбивой, буднично-трезвой мысли, способной смягчить приступы нестерпимой скорби. Эта отрешенность от корыстных побуждений, даже в такие минуты отвлекающих человека от его горя, и есть та кара, которую небеса словно бы со злорадством налагают на людей с возвышенным сердцем. Быстро текли часы, не умеряя отчаяния Октава. Порою он застывал на месте, ощущая невыносимую горечь, которая так отягчает терзания даже самых закоренелых преступников: он глубоко себя презирал. Плакать он не мог: сознание своего позора — вполне заслуженного, по его мнению, — запрещало ему жалеть себя, проливать над собою слезы. — Если б только я мог покончить с этим! — воскликнул он в одно из таких мучительных мгновений. И он позволил себе мысленно насладиться счастьем небытия. С какой радостью распростился бы он с жизнью, чтобы этим хоть отчасти восстановить утраченную честь и наказать себя за слабость! Он думал: «Да, мое сердце достойно презрения, так как совершило то, что я воспретил ему под страхом смерти; но еще большего презрения достоин мой разум. Я не увидел очевидного: того, что я люблю Арманс, люблю с тех самых пор, когда согласился выслушивать разглагольствования госпожи де Бонниве о немецкой философии. Я был настолько глуп, что воображал себя философом. В своем дурацком самомнении я пренебрежительно относился к пустым рассуждениям госпожи де Бонниве и при этом не разглядел в своем сердце того, что самая неразумная женщина разглядела бы в своем: глубокой, рвущейся наружу страсти, которая давно уже зачеркнула все, что когда-то меня занимало. Для меня существует только то, что связано с Арманс. Я непрестанно изучал себя и не заметил столь явной вещи! До какой же степени я достоин презрения!» Голос долга, вновь зазвучавший в Октаве, требовал, чтобы он немедленно бежал от м-ль Зоиловой. Но жизнь вдали от нее представлялась ему совершенно бесцельной. Все было недостойно внимания, одинаково ничтожно — самый благородный подвиг наравне с самой будничной работой, борьба на стороне греческих патриотов, смерть бок о бок с Фавье [67] , наравне со скромными сельскохозяйственными опытами в каком-нибудь глухом департаменте. Он быстро перебрал в уме одно за другим все доступные для него дела и еще глубже погрузился в отчаяние, беспросветное, безысходное, поистине отвечающее своему названию — «отчаяние». Как сладка была бы ему смерть в эту минуту! 67 Фавье , Шарль-Никола (1782—1855) — французский генерал, принял деятельное участие в войне греков за независимость, во время которой проявил необычайный героизм. Октав вслух произносил бессмысленные и даже грубые слова, не без удивления отмечая их бессмысленность и грубость. Потом он начал строить планы сельскохозяйственных опытов на землях бразильских крестьян и вдруг воскликнул: «Зачем я себя обманываю и притом так малодушно? В довершение несчастья Арманс меня любит, я это знаю и тем неуклоннее должен исполнить свой долг. Ведь если бы Арманс действительно была помолвлена, разве потерпел бы человек, которому она обещала руку, чтобы все свое время она проводила со мной? А как понять ее радость, такую сдержанную по виду, но такую глубокую и непритворную, когда вчера вечером я объяснил ей свое поведение с госпожой д'Омаль? Ведь это же ясно, как день! И я мог так себя обманывать? Значит, я лицемерил перед собой? Шел по пути, по которому идут отъявленные негодяи? Как! Вчера в десять вечера я еще не замечал того, что спустя несколько часов мне стало казаться очевидным? Как же я ничтожен и достоин презрения! Я был заносчив, как ребенок, хотя за всю свою жизнь ни разу не возвысился до истинно мужественного поступка. Мало того, что я сам виноват в своем теперешнем несчастье, я еще увлек за собой в бездну самое дорогое мне на свете существо! О боже! Есть ли на свете человек, более низкий, чем я? При этой мысли Октав словно потерял рассудок. Мозг его пылал, как в лихорадочном жару. Чем дальше, тем больше оттенков видел он в своем несчастье, тем больше поводов себя презирать. Инстинкт самосохранения, присущий человеку даже в самые ужасные минуты, даже у подножия эшафота, запрещал ему думать. Октав обеими руками сжимал голову, точно хотел физическим усилием принудить свой мозг не работать. Понемногу ему стало безразлично все, кроме воспоминания об Арманс, с которой он должен был расстаться и больше никогда, ни под каким предлогом не видеться. Умолкла даже сыновняя любовь, так глубоко вкоренившаяся в его душу. Он думал только о том, что ему надо бежать от Арманс и навеки запретить себе встречи с ней, просуществовать так года два, пока она не выйдет замуж или пока о нем не забудет свет. Потом, когда перестанут вспоминать даже его имя, он будет волен покончить с собой. Таково было последнее сознательное желание этой души, опустошенной страданием. Он прислонился к дереву и лишился чувств. Придя в себя, Октав ощутил пронизывающий холод. Он открыл глаза. Светало. Склонившись над ним, какой-то крестьянин старался привести его в чувство, поливая ледяной водой, которую он зачерпнул шапкой из бьющего неподалеку родника. Сперва Октав ничего не мог понять, мысли его путались. Он лежал на лесной прогалине у самого оврага. Огромные клубы тумана быстро скользили мимо него. Он не узнавал места, где находился. Внезапно память его прояснилась, и в ней всплыли все его несчастья. От горя не умирают, иначе он умер бы в ту же секунду. У него вырвался вопль, испугавший крестьянина. Страх этого человека напомнил Октаву о его долге. Нельзя было допустить, чтобы крестьянин о чем-нибудь проболтался. Октав вынул кошелек и, протягивая деньги, объяснил этому человеку, которому, по всей видимости, внушал сострадание, что оказался ночью в лесу из-за неосторожного пари и что для него очень важно скрыть от всех, в какое состояние привел его ночной холод. Крестьянин как будто не понял его слов. — Если узнают, что я лишился чувств, надо мной будут смеяться, — повторил Октав. — Так, так, теперь понял! — сказал крестьянин. — Уж будьте спокойны, я слова не пророню, из-за меня вы своего заклада не проиграете. Все-таки ваше счастье, что я шел мимо: у вас вид ни дать ни взять как у покойника. Не слушая его. Октав смотрел на кошелек. Скорбь с новой силой овладела им: кошелек ему подарила Арманс. Октаву было приятно касаться пальцами маленьких стальных бусинок, украшавших темную материю. Как только крестьянин ушел. Октав отломил тонкую ветку от каштана и вырыл ею ямку в земле. Он позволил себе поцеловать кошелек — дар Арманс — и потом зарыл его в том самом месте, где лишился сознания. «Это мой первый достойный поступок, — подумал он. — Прощай, прощай навеки, дорогая Арманс! Один бог ведает, как я тебя люблю». ГЛАВА XVIII На ее белоснежной груди блистает крест. Сын Иакова благоговейно коснулся бы его губами, а неверный преклонил бы перед ним колени. Шиллер. Повинуясь бессознательному порыву, Октав быстро зашагал к замку. Он смутно чувствовал, что одинокие размышления губительны для него. Так как ему уже был ясен его долг, он надеялся найти в себе достаточно мужества, чтобы при любых обстоятельствах поступить, как подобает. Возвращение в замок было подсказано ему ужасом перед одиночеством, но себе он объяснил его так: если кто-нибудь из слуг случайно приедет из Парижа и расскажет, что Октав не ночевал на улице Сен-Доминик, г-жа де Маливер, узнав о странном поведении сына, очень встревожится. До замка было довольно далеко. Шагая по лесу, Октав думал: «Вчера я видел здесь мальчиков, которые охотились на птиц. Если бы какой-нибудь ловкий мальчишка, стреляя из-за ограды, случайно попал в меня, совесть моя была бы спокойна. Господи! Каким счастьем было бы получить пулю в этот пылающий лоб! Как я перед смертью поблагодарил бы охотника, если бы только успел!» Читатель видит, что в то утро Октав был словно помешанный. Сумасбродная надежда на то, что он будет убит рукой ребенка, заставила его замедлить шаг, а разум, полусознательно позволив эту маленькую слабость, отказался обсуждать правомерность такого поведения. Наконец Октав добрался до замка и через калитку вошел в сад. Первая, кого он увидел там, была Арманс. Он остолбенел, кровь застыла у него в жилах: он никак не предполагал, что так скоро встретится с нею. Стоило Арманс издали завидеть его, как она с улыбкой поспешила к нему навстречу. М-ль Зоилова была изящна и легка, точно птица. Никогда еще она не казалась Октаву такой обворожительной: в этот миг она думала о том, что он рассказал ей накануне о своих отношениях с г-жой д'Омаль. «Я вижу ее в последний раз!» — сказал себе Октав, неотрывно глядя на Арманс. Он старался запечатлеть в памяти и ее широкую шляпу, и благородные очертания фигуры, и крупные локоны, которые, обрамляя щеки, создавали такой прелестный контраст с проницательными и вместе с тем кроткими глазами. Но чем ближе подходила Арманс к Октаву, тем серьезнее и озабоченнее становились ее глаза. Она почувствовала что-то зловещее в облике Октава, заметила, что одежда его насквозь промокла. Дрожащим от волнения голосом она спросила: — Что с вами, кузен? Произнося эти простые слова, Арманс с трудом удерживала слезы — так странен был его вид. — Мадмуазель, — ответил он ей ледяным тоном, — позвольте мне не придавать особого значения интересу, вызванному одним лишь желанием лишить меня всякой свободы. Да, я возвращаюсь из Парижа, и одежда моя промокла. Если это объяснение не удовлетворяет вашего любопытства, я могу дать более подробное... Тут ему поневоле пришлось прервать свою жестокую речь. Арманс, смертельно побледнев, тщетно пыталась отойти от Октава. Она пошатывалась и, казалось, вот-вот упадет. Он подошел, чтобы она оперлась на его руку. Арманс посмотрела на него страдальческим и вместе с тем бессмысленным взглядом. Октав довольно резко взял ее под руку и повел к замку. Но он чувствовал, что его силы тоже иссякают. Хотя он едва держался на ногах, все же у него достало мужества сказать: — Я уезжаю, мне нужно надолго уехать в Америку. Я напишу оттуда. Попытайтесь утешить мою мать, я только на вас и надеюсь. Скажите ей — я непременно вернусь. Что касается наших отношений, мадмуазель, то всем якобы ясно, что я вас люблю, однако мне это совсем не ясно. К тому же мне кажется, старинная дружба, которая связывает нас, уже сама по себе исключает возможность зарождения любви. Мы слишком хорошо знаем друг друга для чувства, которое не может существовать без каких-то иллюзий. В эту секунду Арманс почувствовала, что больше не в состоянии сделать ни шагу. Она шла, опустив глаза, но тут подняла их и посмотрела на Октава. Ее бледные дрожащие губы попытались что-то произнести. Она хотела прислониться к кадке с апельсинным деревцем, но не устояла на ногах, поскользнулась и, лишившись сознания, упала на землю. Не пытаясь помочь ей, Октав неподвижно смотрел на нее: она лежала в глубоком обмороке, прекрасные глаза были полуоткрыты, очертания нежного рта хранили страдальческое выражение. Простое утреннее платье не скрывало редкого совершенства ее хрупкого тела. Октав заметил бриллиантовый крестик, который Арманс надела впервые. В порыве слабости он взял ее за руку. Его философской решимости как не бывало. Заметив, что кадка скрывает его от обитателей замка, он опустился на колени возле Арманс и, покрывая поцелуями ее ледяную руку, прошептал: «Прости меня, мой ангел, никогда еще я тебя так не любил!» Арманс пошевельнулась. Октав судорожным рывком поднялся с колен. Вскоре Арманс собралась с силами, и он повел ее к замку, не смея взглянуть ей в глаза. Октав горько упрекал себя в недостойной слабости: если Арманс ее заметила, то его жестокие слова теряли всякий смысл. Вернувшись в замок, Арманс немедленно заперлась у себя. Как только г-жа де Маливер проснулась, Октав велел доложить о себе. — Дорогая мама, — сказал он, обнимая ее, — позволь мне отправиться в путешествие: это единственная возможность избежать ненавистного мне брака, не нарушив должного почтения к отцу. Удивленная г-жа де Маливер тщетно пыталась добиться от сына более ясного рассказа об этом вымышленном браке. — Как! — повторяла она. — Ты не желаешь назвать мне ни имени невесты, ни из какой она семьи! Но ведь это чистое безумие! Вскоре г-жа де Маливер уже начала бояться произносить слово «безумие»: оно казалось ей слишком подходящим к Октаву. Он как будто намеревался отправиться в путь безотлагательно, и матери удалось добиться от него только обещания не ехать в Америку: ему была безразлична страна, он думал лишь о боли расставания. Пытаясь проявить в этом разговоре хоть немного здравомыслия и успокоить г-жу де Маливер, Октав вдруг придумал разумное, с его точки зрения, основание для отъезда: — Дорогая мама, человек, который носит имя де Маливер и, к своему несчастью, в двадцать лет еще не совершил ничего достойного, должен начать с того, с чего начали его предки: с крестового похода. Позволь мне уехать в Грецию. Если хочешь, я скажу отцу, что еду в Неаполь. Оттуда любопытство случайно увлечет меня в Грецию, а разве не естественно для дворянина, оказавшегося там, обнажить шпагу? Если представить мое путешествие в таком свете, оно не покажется оригинальничаньем. Этот план сильно встревожил г-жу де Маливер, но в нем было истинное благородство, и он отвечал ее пониманию долга. После двухчасового разговора, который для Октава был своего рода передышкой, мать дала ему свое согласие. В ее нежных дружеских объятиях он даже смог облегчить душу слезами. Он принял условия, которые в начале разговора решительно отверг бы: обещал, что если она потребует, он ровно через год приедет из Греции на две недели домой. — Только, пожалуйста, дорогая мама, позволь мне приехать к тебе не в Париж, а в твое поместье в Дофине, иначе мы будем иметь удовольствие читать во всех газетах описание моего путешествия. Госпожа де Маливер не отказала ему и в этом, и слезы нежности скрепили условия, на которых она согласилась отпустить сына. Выполнив свой долг по отношению к Арманс, Октав собрался с духом и прямо от матери пошел к отцу. — Отец, — сказал он, поцеловав старика, — позволь твоему сыну задать тебе вопрос: какой был первый подвиг Ангеррана де Маливера, жившего в 1147 году, при Людовике Молодом? Маркиз немедленно открыл бюро и вынул красивый пергаментный свиток, с которым никогда не расставался, — свою родословную. С величайшим удовольствием он убедился, что память не обманула его сына. — Друг мой, — произнес он, снимая очки, — в 1147 году Ангерран де Маливер отправился вместе со своим королем в крестовый поход. — Кажется, ему было тогда около девятнадцати лет? — снова спросил Октав. — Ровно девятнадцать, — уточнил маркиз, все более и более радуясь почтению, которое молодой виконт выказывал к своему родословному древу. Октав помолчал, чтобы дать возможность хорошему настроению окончательно утвердиться в душе старика, потом сказал тоном, не допускающим возражения: — Отец, положение обязывает! Мне уже двадцать лет, хватит мне все время сидеть над книгами. Благословите меня и позвольте отправиться в путешествие по Италии и Сицилии. Откровенно признаюсь вам, что из Сицилии я хочу пробраться в Грецию. Я постараюсь принять участие хотя бы в одном сражении и вернусь к вам, быть может, немного более достойным того имени, которое я от вас унаследовал. Хотя маркиз был неробкого десятка, он отнюдь не блистал величием души, свойственным его предкам при Людовике Молодом. Он просто был любящим отцом, живущим в девятнадцатом столетии. Внезапное намерение Октава ошеломило его: он охотно удовольствовался бы не столь героическим сыном. Однако суровое лицо юноши и решимость, сквозившая в каждом его жесте, произвели на старика должное впечатление. Он никогда не отличался сильным характером, поэтому и теперь не посмел ответить отказом, тем более, что, судя по тону Октава, отказ не изменил бы ровно ничего. — Ты нанес мне удар в самое сердце, — сказал он, подходя к бюро, и, хотя Октав не заикнулся о деньгах, добрый старик дрожащей рукой выписал чек на довольно значительную сумму, которую молодой человек мог получить у нотариуса, ведавшего делами маркиза. — Возьми, — продолжал он, — и дай бог, чтобы я не в последний раз давал тебе деньги. Прозвенел звонок, созывающий к завтраку. По счастью, г-жа д'Омаль и г-жа де Бонниве были в Париже, и опечаленной семье не пришлось прикрывать скорбь пустыми фразами. Октав, немного ободренный сознанием исполненного долга, нашел в себе силы держаться так, как обычно. Сначала он хотел уехать до завтрака, но потом подумал, что должен вести себя, словно ничего не произошло. Не нужно давать слугам повод болтать. Он сел за маленький столик напротив Арманс. «Я больше никогда ее не увижу», — повторял про себя Октав. Когда Арманс разливала чай, ей посчастливилось довольно сильно обжечь себе руку. Это могло бы послужить объяснением ее взволнованного вида, если бы у кого-нибудь из сидевших в маленькой столовой хватило хладнокровия его заметить. У г-на де Маливера дрожал голос. Впервые в жизни ему было не до светской любезности. Он пытался найти подходящий предлог для того, чтобы отсрочить отъезд Октава, не погрешив при этом против слов «положение обязывает», так уместно приведенных Октавом. ГЛАВА XIX He unworthy you say? 'This impossible. It would Be more easy to die. Deckar. [68] Октаву казалось, что м-ль Зоилова время от времени поглядывает на него и притом довольно спокойно. Хотя его непреклонная добродетель запрещала ему обращаться мыслью к отношениям, более не существующим, все же он невольно думал о том, что видит Арманс впервые с тех пор, как осознал свою любовь к ней: утром в саду он был слишком взволнован необходимостью действовать. Он говорил себе: «Так вот какое чувство вызывает встреча с любимой женщиной! Но, может быть, Арманс питает ко мне только дружеское расположение? Ночью я думал иначе, но тут опять-таки повинно мое самомнение». 68 Недостоин, говорите? Он? Поверить невозможно! Легче было б умереть. Деккер. Во время этого мучительного завтрака никто ни единым словом не коснулся того, что занимало все их мысли. Пока Октав был у маркиза, г-жа де Маливер позвала к себе Арманс и сообщила ей о непонятном замысле Октава. Несчастной девушке так нужно было излить душу, что она не удержалась и воскликнула: — Видите, мама, как неосновательны были ваши предположения! Обе любящие женщины были погружены в глубокую скорбь. — Почему он так хочет уехать? — повторяла г-жа де Маливер. — Тут дело не в безумии, от безумия ты его излечила. Они решили никому, даже г-же де Бонниве, не рассказывать о предполагаемом отъезде Октава. — Пусть он не чувствует себя связанным, — говорила г-жа де Маливер, — и тогда, может быть, все уладится. Он забудет о своем неожиданном намерении. Этот разговор измучил и без того жестоко страдавшую Арманс. По-прежнему храня в нерушимой тайне все, что касалось ее отношений с Октавом, она дорого платила за свою скрытность. Г-жа де Маливер была ее другом, нежно любящим и благоразумным, но она не могла утешить девушку, так как рассуждала о том, что ей было не до конца понятно. А вместе с тем Арманс страстно хотела посоветоваться с кем-нибудь о разных причинах, которые, как она полагала, в равной мере могли объяснить странное поведение Октава. Но ничто на свете, даже нестерпимое, разрывающее душу страдание, не могло заставить Арманс унизить свою женскую гордость. Она умерла бы от стыда, если бы повторила вслух слова, сказанные ей в то утро ее избранником. «Узнай Октав, что я кому-то все рассказала, он перестал бы меня уважать». После завтрака Октав поспешил уехать в Париж. Он действовал необдуманно и не желал отдавать себе отчет в своих поступках. Так горек был ему отъезд, что он боялся остаться наедине с Арманс. Если она, по свойственной ей ангельской доброте, не возмутилась его ужасающей жестокостью, если она еще согласна удостоить его разговором, то может ли он поручиться, что не растрогается, прощаясь со своей прекрасной, удивительной кузиной? Она поймет, что он ее любит, и все-таки ему придется уехать, и его вечно будет мучить совесть за то, что даже в это роковое мгновение он не исполнил своего долга. А есть ли в его жизни что-нибудь более священное, чем долг в отношении самого дорогого ему на свете существа, покой которого он, возможно, нарушил? Октав покинул замок с таким чувством, словно шел на казнь. Впрочем, он, пожалуй, был бы счастлив поменяться судьбой с человеком, который страдает только оттого, что его ждет смерть на эшафоте. Он очень боялся одинокой поездки в Париж, но всю дорогу был почти спокоен: его самого удивила эта передышка, подаренная ему горем. Он только что получил такой жестокий урок смирения, что уже не пытался приписать свое спокойствие суетной философии, составлявшей прежде его гордость. С этой точки зрения несчастье сделало Октава другим человеком. Он был обессилен слишком бурными чувствами и попытками их подавить, поэтому больше ничего не чувствовал. Не успел он спуститься с холмов Андильи в долину, как уснул мертвым сном, и был поражен, обнаружив в Париже, что кабриолетом правит слуга, при отъезде стоявший на запятках. Арманс, скрытая занавеской, следила из окна верхнего этажа за всеми мелочами, сопровождавшими отъезд Октава. Когда кабриолет исчез за деревьями, она, не двигаясь с места, сказала себе: «Все кончено, он не вернется». Она долго плакала, но к вечеру ей пришла в голову мысль, немного отвлекшая ее от горя: «Как мог Октав, который всегда отличался учтивостью и вчера вечером во время прогулки проявлял такие глубокие, преданные, может быть, даже нежные, — краснея, добавила она про себя, — дружеские чувства, как мог он за несколько часов словно переродиться и заговорить резким, оскорбительным тоном? Я не сделала ничего такого, что могло бы его обидеть». Она придирчиво перебрала все свои слова и поступки в тайной надежде найти за собой вину, которая оправдала бы странный тон Октава. Не видя в своем поведении ничего предосудительного и чувствуя себя от этого вдвойне несчастной, Арманс вдруг вспомнила нечто, до сих пор не приходившее ей в голову. А что, если это снова был приступ той слепой ярости, которая уже неоднократно толкала его на самые дикие выходки? Как ни тягостна была эта догадка, все же она хоть что-то объясняла. Девушка чувствовала себя такой несчастной, что вскоре неопровержимо доказала себе правоту своего предположения. Только уверенность в полной невиновности Октава могла хоть немного утешить Арманс. Но если безумие Октава подтвердится, она лишь сильнее станет его любить. «Ему понадобится вся преданность, на какую я способна, и эта преданность никогда его не обманет, — думала она со слезами на глазах, и сердце ее переполнялось великодушной любовью и мужеством. — Может быть, преувеличивая свой долг, Октав считает, что молодой дворянин, который еще ничего не совершил в жизни, обязан поспешить на помощь грекам? Ведь хотел же маркиз несколько лет назад, чтобы Октав вступил в Мальтийский орден [69] ! В роду де Маливеров было немало кавалеров Мальтийского ордена. Может быть, он полагает, что раз эти прославленные люди были его предками, то и он должен хранить верность их обету и сражаться с турками?» 69 Мальтийский орден — учрежден в середине XI века, но получил это название в 1530 году по имени острова, дарованного ордену императором Карлом V. Члены его давали обет вечной борьбы с неверными и защиты церкви. После взятия Мальты орден вскоре утратил политическое значение и превратился в общество, куда принимались только лица аристократического происхождения. До Французской революции рыцари ордена получали значительный доход. Известно, что мальтийским рыцарем был русский император Александр I, а император Павел I — гроссмейстером ордена. Арманс вспомнила, что в день, когда были взяты Миссолунги [70] , Октав сказал ей: «Никак не пойму невозмутимого спокойствия моего дядюшки-командора: ведь он кавалер Мальтийского ордена и благодаря этому получал до революции изрядный доход. И мы еще хотим, чтобы фабриканты нас уважали!» Чтобы успокоить себя, Арманс пыталась найти какое-нибудь разумное объяснение поступкам кузена: «Может быть, к долгу, которым считает себя связанным благородное сердце Октава, присоединяются еще и личные причины? Может быть, желание стать священником, которое он высказывал еще до того, как некоторая часть духовенства добилась успехов, вызвало какие-нибудь разговоры на его счет? Может быть, кузен думает, что, сразившись с турками и не посрамив своих предков, он будет достойнее своего имени, чем занимаясь в Париже каким-нибудь незначительным делом, которое всем покажется странным и даже подозрительным? Он ничего не говорил мне об этом, потому что не принято рассказывать женщинам о таких вещах. Он уже привык к полной откровенности со мной и боялся, что забудется и все мне скажет... В этом разгадка его резкости: он не хотел невольно сделать мне неподобающее признание». 70 Миссолунги — греческий город, известный, между прочим, как место смерти Байрона; после героической защиты греческими повстанцами был взят турками 22 апреля 1826 года. Взятие города сопровождалось жестокостями, возмутившими общественное мнение Европы. Так, утешая себя, Арманс придумывала одно за другим объяснения, рисующие ей Октава ни в чем не повинным и великодушным. «Он кажется неправым только потому, — со слезами на глазах думала она, — что он такой хороший». ГЛАВА XX A fine woman! a fair woman! a sweet woman! — Nay, you must forget this. — O, the world has not a sweeter creature. «Othello», act IV. [71] 71 Благородная женщина! Безупречная женщина! Прелестная женщина! — Забудьте, не думайте об этом! — На свете нет создания безупречней. Шекспир, «Отелло», акт IV, сцена I. Пока Арманс одиноко бродила по парку Андильи, закрытому для посторонних, Октав в Париже готовился к отъезду. Какое-то непонятное ему самому спокойствие то и дело сменялось в его душе безграничным отчаянием. Нужно ли нам описывать все оттенки страдания, отмечавшего каждую секунду его жизни? Не наскучат ли читателю эти печальные подробности? Октаву казалось, что над его ухом кто-то все время разговаривает, и это странное и неожиданное ощущение не позволяло ему хоть на мгновение уйти от своего горя. Самые безразличные вещи напоминали ему об Арманс. В своем безумии он дошел до того, что, увидев на какой-нибудь афише или объявлении буквы «А» и «З», немедленно начинал думать о той самой Арманс Зоиловой, которую давал себе слово забыть. Эти мысли жгли его, как огонь, и всякий раз представлялись ему такими неотразимо новыми и увлекательными, словно он впервые за бог весть сколько времени вспомнил кузину. Все вокруг словно сговорились против него. Он помогал своему слуге Вореппу укладывать пистолеты. Болтовня этого человека, радовавшегося тому, что едет вдвоем с хозяином и имеет право во все вмешиваться, немного развлекала Октава. Вдруг в глаза ему бросилась надпись, выцарапанная на оправе одного из пистолетов и состоявшая из сокращенных слов: «3 сентября 182... года из этого пистолета пыталась стрелять Арманс». Он взял в руки карту Греции и развернул ее: оттуда выпал красный флажок на булавке — один из тех, которыми Арманс отмечала позиции турок во время осады Миссолунги. Октав выронил карту и словно остолбенел от отчаяния. — Видно, не суждено мне ее забыть! — воскликнул он, подняв глаза к небу. Тщетно пытался он овладеть собой. Все, что его окружало, было связано с Арманс; всюду он видел первые буквы дорогого имени вместе с какой-нибудь памятной датой. Октав бесцельно бродил по комнате, отдавая распоряжения и тут же их отменяя. «Я сам не знаю, чего хочу, — думал он, охваченный беспредельным горем. — Господи! Неужели это еще не предел страданий?» Он ни минуты не мог усидеть на месте, делая странные движения, неожиданные для него самого и порою болезненные, но хотя бы на короткое время отвлекающие от мыслей об Арманс. Всякий раз, когда перед ним возникал ее образ, он старался причинить себе сильную физическую боль. Из всех испробованных им средств это было наименее бесполезным. Иногда он говорил себе: «Я больше никогда ее не увижу! Перед этим горем бледнеет все остальное. Оно, как отточенный кинжал, и я должен непрерывно вонзать его себе в сердце, чтобы притупить острие». Октав послал слугу купить кое-что из вещей, нужных в дороге: он хотел избавиться от его присутствия, хотел несколько мгновений свободно предаваться беспредельной скорби. Необходимость сдерживаться как будто обостряла ее. Но не прошло и пяти минут после ухода слуги, как Октаву начало казаться, что ему было бы легче, если бы Ворепп все время был в комнате: страдание в одиночестве представлялось ему тягчайшей из пыток. — И не иметь права покончить с собой! — воскликнул он, подходя к окну в надежде, что какое-нибудь уличное происшествие займет его хоть на миг. Наступил вечер. Вино тоже не помогло Октаву: он думал, что опьянение принесет ему сон, а оно лишь усилило его безумие. В ужасе от мыслей, толкавших его на поступки, которые могли сделать его посмешищем всего дома и косвенно бросить тень на Арманс, он решил, что уж лучше распроститься с жизнью, и заперся на ключ в своей комнате. Была глубокая ночь. Неподвижно стоя на балконе, Октав смотрел на небо. Он вслушивался в малейший шорох, но вскоре все шорохи стихли. Полнейшая тишина, предоставив молодого человека самому себе, казалось, еще усилила давившую его тоску. Огромная усталость порою погружала его в полудремоту, но в ту же секунду он вздрагивал и просыпался, потому что над самым его ухом вновь начинал звучать неясный гул голосов. К утру мучительная и неустанная тревога до того истерзала Октава, что, когда к нему вошел парикмахер, чтобы его постричь, он с трудом подавил желание броситься этому человеку на шею и рассказать, как ему тяжело. Так несчастный, которого терзает нож хирурга, надеется облегчить свою боль нечеловеческим воплем. В сравнительно спокойные минуты ему нужно было непрерывно разговаривать с Вореппом. Он вникал в самые пустячные дела и занимался ими с необыкновенным усердием. Страдание смирило гордыню Октава. Если в его памяти всплывал случайный спор с кем-нибудь из светских знакомых, он поражался неучтивому упорству, с каким когда-то отстаивал свое мнение: ему казалось, что его противник был во всем прав, а он во всем ошибался. Все неудачи, когда-либо постигавшие его, припоминались ему с болезненной ясностью, и так как он был обречен больше никогда не видеть Арманс, эти бессчетные мелкие огорчения, которые улетучились бы при первом ее взгляде, теперь уязвляли его сильнее, чем тогда, когда они приключились. Он, прежде так ненавидевший скучных посетителей, с нетерпением ждал их. Глупейший человек, явившийся к нему с визитом, был в течение часа его благодетелем. По долгу вежливости Октаву пришлось написать письмо своей дальней родственнице; та чуть было не приняла это письмо за объяснение в любви, так искренне и проникновенно Октав говорил в нем о себе и так сквозила в каждом его слове жажда сочувствия. В таких беспрестанных терзаниях прошли для Октава первые два дня разлуки с Арманс. Вечером он побывал у своего седельного мастера. Дорожные приготовления подходили к концу, и наутро он мог двинуться в путь. Следует ли ему еще раз съездить в Андильи? Этот вопрос все время преследовал Октава. Он с ужасом сознавал, что больше не любит свою мать, потому что в доводах, которыми он старался оправдать необходимость этой поездки, г-жа де Маливер не играла никакой роли. Вместе с тем он боялся встречи с м-ль Зоиловой, тем более, что порою не мог не думать: «А не является ли все мое поведение сплошным притворством?» Он не решался ответить себе «да», меж тем все громче звучал голос искушения: «Я обещал моей бедной матери, что приеду проститься с ней, это мой священный долг». «Нет, жалкий ты человек! — восклицала совесть. — Твой ответ — просто хитрая уловка, ты совсем не любишь свою мать!» В эту минуту душевного смятения Октав машинально взглянул на театральную афишу и увидел напечатанное крупными буквами слово «Отелло» [72] . Оно напомнило ему о существовании г-жи д'Омаль. «Быть может, она приехала в Париж, чтобы послушать «Отелло»? В таком случае мне надо еще раз повидаться с ней. Пусть она считает мой отъезд прихотью скучающего человека. Я долго скрывал свой план от друзей, но уехал бы уже несколько месяцев назад, если бы не денежные затруднения, о которых богатым друзьям рассказывать невозможно». 72 «Отелло» — опера Россини, впервые поставленная на сцене в 1816 году, а в 20-е годы ставившаяся в Париже с участием Джудитты Паста. ГЛАВА XXI Durate, et vosmet rebus servate secundis. Vergilius. [73] Октав отправился в Итальянскую оперу. Г-жа д'Омаль действительно сидела в своей ложе. С ней был некий маркиз де Креврош, один из тех фатов, которые неотступно осаждали эту прелестную женщину. Менее умный или более самонадеянный, чем другие, он воображал, будто графиня к нему благосклонна. Как только Октав появился в ложе, все остальные перестали существовать для г-жи д'Омаль. Взбешенный и обескураженный, маркиз ушел, но и уход его остался незамеченным. 73 Мужайтесь и бодрость храните для лучших времен. Вергилий, «Энеида», песнь I. Октав сел у барьера ложи и по привычке — в этот день он меньше всего старался произвести впечатление — начал болтать с г-жой д'Омаль так громко, что порою заглушал певцов. Нужно сознаться, что он несколько перешел грань дозволенной дерзости, и, будь в партере Итальянской оперы такая же публика, как в других театрах, она развлекла бы его, шумно выразив свое негодование. В середине второго акта «Отелло» тот служащий театра, который гнусавым голосом предлагает зрителям оперные либретто, подал Октаву следующую записку: «Сударь! Обычно я не удостаиваю вниманием глупое позерство. Кругом развелось столько позеров, что я их замечаю, только когда они мне мешают. Вы с милейшей д'Омаль поднимаете такой шум, что не даете мне слушать. Замолчите. Имею честь быть и т. д. Маркиз де Креврош. улица Вернейль, 54». Эта записка очень удивила Октава и вернула его к житейским мелочам; он почувствовал себя, как человек, на миг вырванный из ада, и сразу же решил изобразить на своем лице радость, которую вскоре действительно почувствовал. Он понимал, что лорнет Кревроша, несомненно, устремлен на ложу г-жи д'Омаль и что если после получения записки у графини станет скучающий вид, соперник Октава будет в восторге. Мысленно употребив слово «соперник», он едва не рассмеялся. В его глазах промелькнуло необычное выражение. — Что с вами? — спросила г-жа д'Омаль. — Я вспомнил о своих соперниках. Кто на свете, кроме меня, способен так ловко сделать вид, что имеет у вас успех? Это глубокомысленное замечание доставило графине больше удовольствия, чем самые страстные рулады несравненной Паста. По требованию графини Октав поужинал вместе с нею, потом проводил ее домой и поздно вечером остался наконец один. Он был спокоен и весел. Как отличалось теперь его расположение духа от того, в каком он был после ночи, проведенной в лесу Андильи! Октаву было нелегко найти себе секунданта. Он так холодно держался с людьми и имел так мало друзей, что страшился показаться навязчивым, обратившись к одному из своих светских знакомых с просьбой сопровождать его к г-ну де Креврошу. Вдруг он вспомнил о некоем г-не Долье, отставном офицере, с которым состоял в родстве и, хоть и редко, но все же встречался. В три часа ночи его слуга передал записку привратнику г-на Долье. В половине шестого утра последний уже был у Октава, и они вместе отправились к г-ну де Креврошу, который принял их несколько жеманно, но в общем вполне благовоспитанно. — Господа, я вас ждал, — непринужденно сказал он. — Надеюсь, вы окажете мне честь и выпьете чаю вместе с моим другом, господином де Мейланом, которого имею честь представить вам, и со мною. Выпили чай. Когда все встали из-за стола, г-н де Креврош назвал Медонский лес. — Меня начинает раздражать деланная учтивость этого молодчика, — сказал старый офицер, садясь в кабриолет Октава. — Править буду я, вам не следует утомлять руку. Сколько времени вы не были в фехтовальном зале? — Насколько мне помнится, года три или четыре, — ответил Октав. — А когда в последний раз стреляли из пистолета? — Примерно полгода назад; но я не думал, что мне когда-нибудь придется драться на пистолетах. — Черт подери! — воскликнул Долье. — Это мне не нравится. А ну-ка, протяните руку. Да вы дрожите, как лист! — Это вечная моя беда, — объяснил Октав. Крайне раздосадованный, Долье замолчал. Они доехали до Медона, не обменявшись ни словом, и этот час был для Октава самым светлым часом с тех пор, как он понял свое несчастье. Он нисколько не стремился к этому поединку и собирался защищать свою жизнь; если его убьют, виноват будет не он. Тем не менее при существующих обстоятельствах смерть представлялась ему высшим благом. Они приехали в самое глухое место Медонского леса, но Креврош, еще более жеманный и еще более денди, чем обычно, под глупейшими предлогами отверг несколько полян. Долье весь кипел. Октав с трудом его сдерживал. — Позвольте мне, по крайней мере, поговорить по душам с секундантом, — попросил Долье. — Я выложу ему все, что думаю о них обоих. — Отложите это до завтра, — строго ответил Октав. — Не забудьте, что вы любезно согласились помочь мне в этом деле. Секундант де Кревроша предложил пистолеты, не упомянув о шпагах. Октав счел это бестактным, но сделал знак Долье, и тот немедленно согласился. Наконец противники стали в позицию. Г-н де Креврош, стрелок очень искусный, стрелял первым. Октав был ранен в бедро. Кровь полилась ручьем. — Теперь мой черед, — холодно заявил он, и пуля оцарапала Креврошу ногу. — Возьмите свой носовой платок и мой и сделайте мне повязку, — приказал Октав слуге. — Нужно на несколько минут остановить кровь. — Какие у вас намерения? — спросил Долье. — Продолжать, — ответил Октав. — Я нисколько не ослабел, чувствую себя отлично. Любое другое дело я довел бы до конца, почему же не покончить и с этим? — Но мне кажется, оно вполне окончено, — возразил Долье. — А что стало с вашим недавним возмущением? — Этот господин не хотел нас оскорбить, — заметил Долье. — Он просто глуп. Поговорив между собой, секунданты решительно воспротивились продолжению поединка. Октав видел, что секундант Кревроша — человек ничтожный, имеющий доступ в свет, видимо, лишь из-за своей храбрости и благоговеющий перед маркизом. Виконт сказал последнему какую-то колкость, после чего де Мейлан умолк, повинуясь властному окрику своего друга. Долье не посмел больше спорить. Во время этих пререканий Октав чувствовал себя необыкновенно счастливым. В нем теплилась смутная и преступная надежда на то, что рана позволит ему провести несколько дней в доме г-жи де Маливер и, значит, подле Арманс. Словом, де Креврош, багровый от ярости, и Октав, сияющий от счастья, через четверть часа добились того, что секунданты перезарядили пистолеты. Де Креврош, разозленный тем, что из-за царапины на ноге несколько недель не сможет танцевать, предложил стреляться в упор, но секунданты заявили, что если дуэлянты приблизятся друг к другу еще хотя бы на шаг, то они оставят их в обществе слуг, а сами уедут и увезут пистолеты. Судьба и на этот раз благоприятствовала маркизу: он долго целился и серьезно ранил Октава в правую руку. — Сударь, — крикнул ему Октав, — теперь подождите моего выстрела: мне необходимо перевязать руку. Слуга Октава, бывший солдат, смочив платок в водке, быстро и ловко наложил тугую повязку. — Я чувствую себя вполне сносно, — сказал Октав Долье. Он выстрелил; г-н де Креврош упал и через две минуты умер. Опираясь на слугу, Октав добрел до кабриолета и молча взобрался в него. Долье невольно пожалел вслух красивого юношу, чье бесчувственное тело уже начинало коченеть в нескольких шагах от них. — Одним фатом стало меньше, — холодно вымолвил Октав. Хотя кабриолет двигался очень медленно, Октав через двадцать минут произнес: — У меня разболелась рука: повязка слишком тугая, — и тут же потерял сознание. Очнулся он только час спустя в лачуге какого-то садовника, человека добродушного, который сразу же получил изрядную мзду от Долье. — Дорогой кузен, — сказал Октав, — вы знаете, как больна моя мать. Прошу вас, поезжайте сейчас же на улицу Сен-Доминик. Если матери нет в Париже, окажите мне великую услугу: съездите немедленно в замок Андильи. Скажите ей со всеми предосторожностями, что я упал с лошади и сломал правую руку. Не говорите ни о поединке, ни о ране. Надеюсь, что некоторые обстоятельства, о которых я расскажу вам позднее, помогут моей матери спокойнее отнестись к этой пустяковой царапине. О поединке сообщите только в полицию, если это необходимо, и пришлите мне хирурга. Если вам придется побывать в замке — он в пяти минутах езды от деревни Андильи, — вызовите мадмуазель Арманс Зоилову, она подготовит мою мать к известию, которое вы ей привезете. Назвав Арманс, Октав тем самым совершил настоящий переворот в своей жизни. Он осмелился произнести вслух ее имя, а ведь он столько раз запрещал себе это! Он не расстанется с нею, быть может, целый месяц! В это мгновение Октав был по-настоящему счастлив. Во время поединка он не раз мысленно обращался к Арманс, но тут же сурово останавливал себя. Теперь, назвав ее, он отдался воспоминаниям о ней, но довольно быстро почувствовал сильную слабость. «Кажется, я все-таки умру», — радостно решил Октав и позволил себе думать о кузине так, как думал до той роковой минуты, когда понял, что любит ее. Октав заметил, что крестьяне, в домике которых он лежал, очень встревожены. Видя их беспокойство, он стал меньше упрекать себя за свои мечты. «Если мои раны окажутся опасными, мне можно будет написать Арманс: ведь я был так жесток с нею!» Стоило Октаву один раз подумать о письме, как эта мысль целиком завладела всем его существом. «Если мне станет лучше, я всегда успею его сжечь, — оправдывался он перед собой. Октав чувствовал себя все хуже, у него разламывалась голова. — Я могу умереть внезапно, — весело сказал он себе, стараясь вспомнить то, что знал из анатомии. — Конечно, я имею право написать ей!» Наконец он не выдержал и попросил перо, бумаги и чернил. Ему принесли лист грубой бумаги, на которой обычно пишут школьники, и дрянное перо, но чернил в доме не оказалось. Признаться ли читателю? Ребячество Октава дошло до того, что вместо чернил он стал писать кровью, все еще сочившейся сквозь повязку на его правой руке. Писать пришлось левой рукой, но это оказалось куда легче, чем он предполагал. «Дорогая кузина! Я только что получил две раны, и каждая из них может недели на две уложить меня в постель. Я пишу вам это потому, что ни к кому на свете, кроме моей матери, не отношусь с таким безграничным уважением, как к вам. Я не скрыл бы от вас, если бы мне грозила опасность. Вы неоднократно доказывали мне свою нежную дружбу; не будете ли вы добры ко мне еще раз и не зайдете ли как бы случайно к моей матери, когда господин Долье будет рассказывать ей о том, что я упал с лошади и сломал правую руку? Знаете ли вы, дорогая Арманс, что в том месте, где рука соединяется с кистью, у нас две кости? Так вот, одна из этих костей перебита. Из всех ранений, укладывающих человека на месяц в постель, это — самое легкое. Не знаю, можно ли вам, не нарушая правил приличия, навестить меня во время болезни? Боюсь, что нет. У меня есть нескромная просьба: под предлогом того, что лестница в мою спальню очень узка, не распорядится ли кто-нибудь поставить кровать для меня в гостиной, рядом с комнатой моей матери? Я сразу соглашусь... Прошу вас немедленно сжечь это письмо... У меня только что был обморок — естественное и нисколько не опасное следствие геморрагии. Видите, я уже выражаюсь ученым языком. К вам была обращена моя последняя мысль перед тем, как я потерял сознание, к вам была обращена и первая, когда я пришел в себя. Если вы сочтете это удобным, приезжайте в Париж до моей матери: зрелище доставки домой раненого, даже если у него простой вывих, всегда очень тягостно. Нужно ее от этого избавить. Какое несчастье, дорогая Арманс, что у вас нет родителей! Если случайно против всяких ожиданий я умру, вы потеряете человека, который любил вас больше, чем отец может любить родную дочь. Дай вам бог такого счастья, какого вы достойны. А это много, очень много. Октав. P. S. Простите мне мои жестокие слова: тогда я не мог иначе». Как только Октав подумал о близости смерти, он попросил второй лист бумаги и посредине его написал: «Завещаю все принадлежащее мне сейчас имущество моей кузине Арманс Зоиловой, как слабое свидетельство признательности за все заботы, которыми она, несомненно, окружит мою мать, когда меня не будет в живых. Составлено в Кламаре... 182... года. Октав де Маливер». И он попросил двух свидетелей подписаться, потому что сорт чернил, которыми он вынужден был писать, внушал ему некоторые сомнения насчет законности завещания. ГЛАВА XXII То the dull plodding man whose vulgar soul is awake only to the gross and paltry interests of every day life, the spectacle of a noble being plunged in misfortune by the resistless force of passion, serves only as an object of scorn and ridicule. Deckar. [74] 74 Грубый и тупой человек, чья мелкая душонка открыта только для скучных и низменных требований повседневной жизни, испытывает лишь насмешливое презрение при виде благородного сердца, неодолимой силой страсти погруженного в бездну страданий. Деккер. He успели свидетели подписаться, как Октав снова лишился чувств. Крестьяне, перепугавшись, побежали за священником. Наконец из Парижа явилось двое хирургов: они нашли, что положение Октава серьезное. Так как этим господам отнюдь не улыбалось ежедневно приезжать в Кламар, они потребовали, чтобы раненого доставили в Париж. Письмо к Арманс Октав послал через молодого крестьянина, который вызвался достать почтовую лошадь и часа за два добраться до замка Андильи. Посыльный опередил Долье, задержавшегося в Париже из-за поисков хирурга. Он ухитрился увидеться с м-ль Зоиловой так, что никто в доме не обратил на него внимания. Она прочла письмо и с трудом заставила себя задать несколько вопросов. Мужество совсем изменило ей. Когда Арманс получила роковую весть, она была в том подавленном состоянии, которое всегда овладевает человеком, принесшим большую жертву во имя долга и вынужденным после этого вести спокойную, бездеятельную жизнь. Она пыталась приучить себя к тому, что больше никогда не увидит Октава, но ей и в голову не приходила мысль о том, что он может умереть. Этот последний удар судьбы застал ее врасплох. Пока посыльный рассказывал неутешительные подробности случившегося, она задыхалась от подавленных слез: в соседней комнате сидели г-жа де Маливер и г-жа де Бонниве. Арманс холодела при мысли, что они могут услышать ее рыдания или увидеть ее смятенно лицо. Г-жа де Маливер умерла бы при одном взгляде на нее, а г-жа де Бонниве сочинила бы потом грустную и трогательную историю, малоприятную для ее героини. Мадмуазель Зоилова ни в коем случае не могла допустить, чтобы несчастная мать увидела письмо, которое ее сын написал своею кровью. Она решилась ехать в Париж, взяв в качестве компаньонки горничную. Последняя посоветовала ей попросить молодого посыльного сопровождать их в карете. Не буду повторять печальных подробностей, которые Арманс еще раз выслушала во время путешествия. Наконец карета приехала на улицу Сен-Доминик. Арманс задрожала, увидев дом, где в одной из комнат, может быть, умирал Октав. Выяснилось, однако, что его еще не привезли. Теперь у Арманс не осталось никаких сомнений; она решила, что он скончался в лачуге кламарского садовника. Она пришла в такое отчаяние, что неспособна была отдать самые простые распоряжения. Все же она кое-как объяснила слугам, что надо поставить кровать в гостиную. Удивленные слуги повиновались, хотя мало что поняли. Арманс послала за каретой, одновременно пытаясь придумать какой-нибудь предлог для поездки в Кламар. Все отступало для нее перед необходимостью помочь Октаву в последние его минуты, если он был еще жив. «Что мне до света и его пустой молвы? — думала она. — Я считалась с ним из-за Октава. Если общественное мнение хоть сколько-нибудь разумно, оно меня оправдает». Она уже собиралась ехать, как вдруг услышала шум у ворот и поняла, что привезли Октава. Измученный дорожной тряской, он был в беспамятстве. Приоткрыв окно во двор, Арманс разглядела между плечами крестьян, которые несли носилки, бледное лицо кузена, лежавшего в глубоком обмороке. Его голова безжизненно перекатывалась с боку на бок на подушке в такт движению носилок: это зрелище было слишком жестоко для Арманс, она тут же у окна лишилась чувств. Когда, оказав первую помощь Октаву, хирурги пришли к Арманс, как к единственному находившемуся тут же в доме члену семьи, и сообщили ей о состоянии раненого, она повела себя с ними так, словно потеряла рассудок: молча все выслушала, пристально глядя на них, и ничего не ответила. Она не придала значения ни единому их слову, потому что слишком поверила своим глазам. Обычно такая разумная, тут она совершенно утратила власть над собой. Захлебываясь от рыданий, Арманс перечитывала письмо. Не помня ни о чем, кроме своего горя, она в присутствии горничной осмелилась поцеловать его. Требование Октава сжечь письмо дошло до ее сознания лишь после того, как она несколько раз его перечитала. Эта жертва была ей мучительно тяжела: нужно было уничтожить последнее, что у нее оставалось от Октава; но такова была его воля. Обливаясь слезами, она начала переписывать письмо, но после каждой строчки останавливалась и покрывала его поцелуями. Наконец, набравшись мужества, она сожгла письмо на своем мраморном столике и благоговейно собрала пепел. У кровати Октава плакал слуга, верный Ворепп. Вдруг он вспомнил, что его хозяин написал еще одно письмо: то было завещание. Оно заставило Арманс подумать о том, что не ей одной суждено горевать. Пора было ехать в Андильи и рассказать г-же де Маливер об Октаве. Она прошла мимо кровати раненого: его страшная бледность и неподвижность говорили, казалось, о приближении смерти, но все же он еще дышал. Оставить его на попечении слуг и срочно вызванного ею неопытного хирурга, жившего по соседству, было невыразимо трудно. В Андильи Арманс встретила Долье. Он еще не видел г-жу де Маливер: Арманс забыла, что в это утро все общество отправилось на прогулку в замок Экуэн. Дамы долго не возвращались, и Долье успел рассказать Арманс все, чему был свидетелем; причина ссоры Октава с Креврошем была ему неизвестна Наконец во дворе послышался конский топот. Долье решил уйти и явиться в замок, только если его пожелает видеть г-н де Маливер. Стараясь держаться возможно спокойнее, Арманс сообщила г-же де Маливер, что ее сын во время утренней прогулки упал с лошади и сломал правую руку. Но после второй же фразы она расплакалась, и эти слезы были опровержением всего ею сказанного. Незачем говорить о том, в какое отчаяние пришла г-жа де Маливер. Бедный маркиз был совсем убит горем. Г-же де Бонниве, также очень опечаленной и решившей ехать в Париж вместе со всей семьей, не удалось вселить в него ни капли мужества. Г-жа д'Омаль, едва услышала о несчастье, велела запрягать и галопом помчалась к клишийской заставе. Она приехала на улицу Сен-Доминик задолго до семьи Октава, разузнала правду у слуги молодого человека и незаметно исчезла, как только карета г-жи де Маливер остановилась у ворот. Хирурги заявили, что раненый очень слаб и его надо оберегать от всяких волнений. Г-жа де Маливер подошла к кровати сына так, чтобы он ее не видел. Она немедленно вызвала своего друга, знаменитого хирурга Дюкерреля. В первый день этот опытный врач сказал, что можно надеяться на благополучный исход. Весь дом вздохнул с облегчением. Одна только Арманс, сразу павшая духом, уже ни на что не уповала. Октав не мог говорить с ней при стольких свидетелях, но один раз он попытался пожать ей руку. На пятый день появились признаки столбняка. Октав дождался минуты, когда лихорадочный жар придал ему силы, и настойчиво попросил Дюкерреля не скрывать от него правды. Хирург, человек мужественный, получивший на полях сражений не одну рану от казачьих пик, сказал: — Сударь, не скрою, что положение ваше опасно, но на моей памяти немало больных выздоравливало от столбняка. — А сколько умирало? — спросил Октав. — Что ж, если вы хотите встретить смерть, как подобает мужчине, скажу прямо: можно поставить два против одного, что через три дня вы уже не будете страдать. Если вам нужно испросить у бога прощение грехов, сделайте это сейчас. После слов Дюкерреля Октав некоторое время лежал в глубоком раздумье, но вскоре оно сменилось радостью, и на его губах появилась улыбка. Увидев ее, добряк Дюкеррель встревожился, решив, что у молодого человека начинается бред. ГЛАВА XXIII Tu sei un niento, о morte! Ma sarebbe mai dopo sceso il primo gradino della mia tomba, che mi verrebbe dato di veder la vita come ella `e realmente? Guasco. [75] 75 О смерть, ты ничто! Но будет ли мне дано увидеть жизнь такой, какая она есть, после того, как я спущусь на первую ступень моей гробницы? Гваско. До этого дня Арманс видела кузена только в присутствии его матери. После ухода хирурга г-же де Маливер показалось, что глаза Октава выражают настойчивое желание поговорить с м-ль Зоиловой. Она попросила племянницу заменить ее на минуту у постели сына, пока она напишет в соседней комнате спешное письмо. Октав следил глазами за матерью и, как только она вышла, сказал: — Дорогая Арманс, я скоро умру. У обреченных на смерть есть привилегии, поэтому вы не рассердитесь, если впервые в жизни я скажу вам: умирая, я люблю вас так же страстно, как любил всегда, и смерть мне сладка, потому что позволяет признаться вам в этом. От волнения Арманс не могла произнести ни слова. Глаза ее наполнились слезами, но — странная вещь! — то были слезы счастья. — Моя судьба связана с вашей самой нежной и преданной дружбой, — вымолвила она наконец. — Понимаю, — сказал Октав, — и вдвойне рад смерти. Вы дарите мне дружбу, но сердце ваше принадлежит другому: тому счастливцу, которому вы обещали руку. Октав произнес это с такой болью, что у Арманс не хватило сил терзать его в минуту прощания с жизнью. — Нет, дорогой кузен, — возразила она, — я имею право чувствовать к вам только дружбу, но нет на земле человека, который был бы мне дороже вас. — А ваше предполагаемое замужество? — спросил Октав. — Это первая ложь, которую я позволила себе за всю мою жизнь, и я умоляю вас простить ее мне. У меня не было другого способа сопротивляться желанию госпожи де Маливер, подсказанному ее слишком хорошим отношением ко мне. Никогда я не буду ее дочерью, но и никогда не полюблю никого так, как люблю вас. Вам решать, кузен, хотите ли вы этой ценой сохранить мою дружбу. — Если бы я остался жить, я был бы счастлив. — Но я должна поставить вам еще одно условие: для того, чтобы я могла без угрызений совести наслаждаться счастьем полной откровенности с вами, обещайте мне, если небеса даруют нам вашу жизнь, никогда не заговаривать о женитьбе на мне. — Какое странное условие! — воскликнул Октав. — А вы поклянетесь мне еще раз, что вы никого не любите? — Клянусь, — со слезами на глазах произнесла Арманс, — что любила в жизни лишь Октава и что уже давно он мне дороже всех на свете. — Сказав это, она залилась румянцем и добавила: — Но я имею право питать к нему только дружеские чувства, поэтому, если он хочет заслужить мое доверие, пусть обещает мне ни при каких условиях, ни прямо, ни косвенно, не добиваться моей руки. — Клянусь, — сказал бесконечно удивленный Октав. — Но, может быть, Арманс позволит мне говорить ей о моей любви? — Этим словом вы будете называть нашу дружбу, — ответила она, бросив на него пленительный взгляд. — Я понял совсем недавно, что люблю вас, — продолжал Октав. — Вот уже много месяцев, как я непрерывно думаю об Арманс, и счастье мое зависит только от нее; но, тем не менее, я был слеп. Сразу после нашего разговора в лесу Андильи шутка госпожи д'Омаль вдруг открыла мне, что я вас люблю. В ту ночь мною овладело глубочайшее отчаяние, я считал, что должен бежать от вас, я решил забыть вас и уехать. Когда утром я возвратился из лесу и встретил вас в саду, я обошелся с вами так жестоко только для того, чтобы ваше справедливое возмущение моей бесчеловечностью дало мне силы противостоять чувству, которое удерживало меня во Франции. Если бы вы сказали мне хоть одно из тех ласковых слов, которые иногда я слышал от вас, если бы вы хоть раз посмотрели на меня, я никогда не нашел бы в себе мужества уехать. Вы не сердитесь на меня? — Вы сделали мне очень больно, но я уже давно вас простила. Так прошел целый час: впервые в жизни Октав наслаждался возможностью говорить о своей любви той, кого он любил. Достаточно было одного слова — и отношения Октава и Арманс совершенно изменились; а так как все мысли молодых людей уже давно были заняты друг другом, то удивление, исполненное неотразимой прелести, заставило их теперь забыть об угрозе смерти. Каждое признание рождало новые поводы для того, чтобы еще сильнее любить друг друга. Много раз г-жа де Маливер подходила на цыпочках к двери гостиной, но эти два существа, забывшие обо всем, даже о безжалостной смерти, готовившейся их разлучить, не замечали маркизы. Наконец она стала бояться, что волнение повредит Октаву. Войдя в комнату, она с улыбкой сказала: — Известно ли вам, дети мои, что вы болтаете уже больше полутора часов? У Октава может усилиться жар. — Уверяю тебя, дорогая мама, что за все четыре дня я ни разу не чувствовал себя так хорошо, — возразил Октав. Потом он обратился к Арманс: — В жару меня все время преследовала одна мысль. У бедного маркиза де Кревроша была чудесная собака и, как видно, очень к нему привязанная. Боюсь, что теперь, когда ее хозяина не стало, она совсем заброшена. Нельзя ли, чтобы Ворепп переоделся браконьером и купил эту превосходную легавую или хотя бы узнал, хорошо ли с ней обращаются? Мне бы хотелось взглянуть на нее. На всякий случай имейте в виду, кузина, что я дарю ее вам. После столь бурного дня Октав забылся глубоким сном, но наутро ему опять стало хуже. Дюкеррель счел своим долгом предупредить маркиза, и весь дом погрузился в отчаяние. Несмотря на крутой нрав Октава, слуги любили и уважали его за твердость и справедливость. А он, хотя и жестоко страдал порою, все же никогда еще не чувствовал себя таким счастливым. Близость смерти научила его наконец разумно судить о жизни и удвоила любовь к Арманс. Только ей он был обязан немногими радостными минутами, выпавшими ему на долю среди океана горечи и муки. Благодаря ее увещаниям он перестал злобствовать на весь мир, начал действовать и исцелился от многих заблуждений, лишь отягчавших его печальную судьбу. Октав сильно страдал, но, к удивлению Дюкерреля, все еще жил и даже не совсем обессилел. Ему потребовалась целая неделя, чтобы отказаться от клятвы никогда не любить — клятвы, исполнение которой он считал делом своей жизни. Вначале он только потому простил себе ее нарушение, что за его спиной стояла смерть. «Каждый умирает по-своему, — говорил он себе. — Я умираю совершенно счастливым. Случай, должно быть, решил вознаградить меня за то, что создал таким бесконечно несчастным. Ну, а если я выздоровею?» При этой мысли он приходил в смятение. Наконец он решил, что если против всех ожиданий раны его заживут, то он проявит большее слабодушие, сдержав дерзкий обет своей юности, чем нарушив его. «Ведь, в конце концов, я дал эту клятву только чтобы спастись от несчастья и бесчестия. Почему же, если я останусь в живых, мне и дальше не наслаждаться нежной дружбой Арманс, в которой она мне поклялась? Разве я властен запретить себе страстную любовь к ней?» Октав удивлялся тому, что все еще жив. Неделю боролся он со своим чувством к Арманс, а когда наконец прогнал сомнения, омрачавшие его душу, и, уже не сопротивляясь, отдался неожиданному счастью, дарованному ему небом, в его состоянии за одни сутки произошел такой резкий перелом, что даже самые осторожные врачи и те смогли поручиться г-же де Маливер за жизнь сына. Вскоре лихорадка прекратилась, но Октав так ослабел, что даже говорил с трудом. Вернувшаяся к Октаву жизнь наполняла его непрерывным изумлением: все в ней изменилось для него. — Мне кажется теперь, — сказал он Арманс, — что до поединка я был просто не в своем уме. Я все время думал о вас, но ухитрялся извлекать из этих чудесных мыслей одни лишь страдания. Вместо того, чтобы сообразоваться с житейскими обстоятельствами, я придумывал правила и хотел подчинить им опыт. — Неразумная философия! — смеясь, ответила Арманс. — Недаром тетушка так старалась обратить вас в свою веру. Ваша гордыня доходит до глупости, господа мудрецы. Не понимаю, почему мы все же предпочитаем вас всем другим: с вами не так уж весело. Я просто негодую на себя за то, что не избрала другом какого-нибудь ветреного молодого человека, который способен рассуждать только о своем тильбюри. После того, как мысли Октава окончательно прояснились, он не раз вспоминал о нарушенной клятве и уже не мог уважать себя так, как прежде. Но возможность поведать м-ль Зоиловой все свои чувства — даже угрызения совести, вызванные страстной любовью к ней, — дарили этому всегда и со всеми скрытному человеку такое невыразимое блаженство, что ему и в голову не приходило вновь вернуться к прежним предубеждениям и мрачным мыслям. «Поклявшись никогда не любить, я дал зарок, непосильный для человека, поэтому всегда был несчастен. И эта борьба с собою длилась целых пять лет! Потом я встретил девушку с душой столь благородной, что прежде не поверил бы в возможность существования такого благородства на земле. Наперекор моему безумию судьба помогла мне обрести счастье, а я еще недоволен, я смею возмущаться! В чем я согрешил против чести? Кто упрекнет меня за нарушенную клятву, если о ней никто не знает? Но ведь забывать свои клятвы низко! Разве краснеть перед самим собой такая уж малость? Нет, это какой-то порочный круг! Я же сам сейчас убедительно доказал себе, что имею право нарушить самонадеянный обет шестнадцатилетнего юнца. Встреча с такой девушкой, как Арманс, все объясняет». Но велика власть долгой привычки: Октав чувствовал себя по-настоящему счастливым, только если с ним была Арманс. Ему необходимо было ее присутствие. Счастье Арманс порою омрачалось неясной тревогой: ей казалось, что Октав о чем-то умалчивает, когда объясняет, почему после ночи в лесу решил расстаться с ней и бежать из Франции. Она считала унизительным расспрашивать его, но все же однажды сказала ему довольно строгим тоном: — Если вы действительно хотите, чтобы я не противилась дружеской склонности к вам, успокойте меня и обещайте, что не сорветесь с места из-за какой-нибудь вздорной мысли, которая случайно придет вам в голову. Дайте слово не уезжать оттуда, где мы живем вблизи друг от друга, — неважно, в Париже или в Андильи, — пока не расскажете мне всей правды. Октав обещал. На шестидесятый день после ранения ему разрешили встать с постели, и г-жа де Бонниве, которой очень не хватало Арманс, попросила г-жу де Маливер отпустить племянницу, на что мать Октава охотно согласилась. В обиходе домашней жизни люди меньше владеют собой, особенно если у них большое горе. Блестящий лак изысканных манер постепенно сходит, обнажая истинные душевные свойства человека. Бедность Арманс и ее чужеземное имя, которое де Субиран всегда старательно коверкал, побуждали его, а подчас и маркиза, обращаться с ней почти как с компаньонкой. Госпожа де Маливер дрожала при мысли, что Октав это заметит. Сыновнее уважение не позволило бы ему сказать резкое слово маркизу, но тем высокомернее обошелся бы он с дядей, человеком самолюбивым и обидчивым, который немедленно отомстил бы за себя, распустив какую-нибудь оскорбительную сплетню о м-ль Зоиловой. Разговоры эти могли бы дойти до Октава, и г-жа де Маливер, хорошо знавшая неистовый характер сына, уже представляла себе мучительные сцены, которые было бы нелегко скрыть от посторонних. К счастью, все это оказалось плодом ее слишком живого воображения, и Октав ничего не заметил. Арманс отплатила де Субирану несколькими эпиграммами на тему о знаменитых Мальтийских рыцарях, которые только кричат о своей ненависти к туркам, в то время как никому не известные русские воины приступом берут Измаил. Заботясь об интересах своей будущей невестки и понимая, как трудно вступать в свет женщине небогатой и незнатной, г-жа де Маливер решила откровенно поговорить с несколькими близкими друзьями и тем самым заранее обезвредить все дурное, что мог бы придумать уязвленный в своем тщеславии де Субиран. Эти чрезвычайные меры предосторожности оказались бы, пожалуй, вполне уместными, если бы с того дня, как г-жа де Маливер получила возмещение конфискованного имущества, командор не начал играть на бирже и, играя наверняка , не проиграл бы такой значительной суммы, что сразу забыл о всех своих злобных замыслах. После отъезда Арманс, с которой Октав мог теперь видеться только в присутствии г-жи де Бонниве, он снова погрузился в мрачные мысли и вспомнил свою юношескую клятву. Так как его раненая рука все время болела и порою даже вызывала лихорадку, врачи посоветовали повезти молодого человека на воды в Бареж. Однако Дюкеррель, понимавший, что нельзя лечить всех на один лад, заявил, что этот больной отлично поправится в любом месте на свежем воздухе, и предписал ему провести осень в холмистом Андильи. Андильи был дорог сердцу Октава, и он отправился туда на следующий же день после разговора с Дюкеррелем. Он не рассчитывал на то, что будет жить под одной крышей с Арманс: г-жа де Бонниве уже давно собиралась уехать в Пуату. Она, не жалея средств, восстанавливала там старинный замок, в котором некогда адмирал де Бонниве имел честь принимать Франциска I, и м-ль Зоилова должна была ее сопровождать. Но маркиза получила тайные сведения, что в ближайшее время состоится церемония посвящения в рыцари ордена Святого Духа. Покойный король обещал ее мужу голубую ленту. К тому же архитектор написал маркизе из Пуату, что ее присутствие будет сейчас бесполезным, так как у него мало рабочих. Поэтому вскоре после прибытия Октава в Андильи туда приехала и г-жа де Бонниве. ГЛАВА XXIV Опасаясь, что слуги в мансардах замка будут шуметь и беспокоить Октава, г-жа де Бонниве переселила их в соседний крестьянский дом. Никто не мог сравниться с маркизой в умении окружать людей материальными, если можно так выразиться, заботами. Она делала это с необыкновенным изяществом и искусно пользовалась богатством, чтобы лишний раз блеснуть умом. К ней были вхожи главным образом люди, которые за сорок лет ни разу не нарушили правил приличия, люди, создающие моду и потом сами ей удивляющиеся. Они заявили, что раз г-жа де Бонниве пожертвовала поездкой в Пуату, чтобы составить компанию ближайшей своей подруге, г-же де Маливер, — значит, всякий человек, способный к утонченным чувствам, почтет своим долгом разделить с ней одиночество. В действительности же одиночество оказалось таким, что г-же де Бонниве пришлось снять комнаты в соседней раскинувшейся на склоне холма деревне: иначе ей было бы не разместить гостей, толпами съезжавшихся в Андильи. Она распорядилась оклеить эти комнаты обоями и поставить в них кровати. Вскоре половина деревни была приведена в порядок и заселена друзьями маркизы. Жилища были нарасхват, все владельцы замков, расположенных в окрестностях Парижа, хлопотали в письмах к ней о комнатах. Визиты к изумительной маркизе, так самоотверженно ухаживавшей за бедной г-жой де Маливер, стали признаком хорошего тона, и весь сентябрь деревушка Андильи блистала, словно роскошный курорт. Новую моду обсуждали даже при дворе. «Если бы у нас набралось двадцать женщин, таких же умных, как госпожа де Бонниве, — сказал кто-то, — можно было бы рискнуть и поселиться в Версале». Теперь голубая лента была, видимо, обеспечена г-ну де Бонниве. Никогда Октав не был так счастлив. Герцогиня д'Анкр нисколько этому не удивлялась и не раз говорила: «Октав может почитать себя до некоторой степени предметом паломничества в Андильи: по утрам все неукоснительно посылают к нему слуг, чтобы осведомиться о его здоровье. Как же не быть польщенным, да еще в его возрасте! Везет же этому юнцу! — добавила герцогиня. — Скоро он прогремит на весь Париж и еще больше возомнит о себе». Герцогиня не совсем точно угадывала причину счастья Октава. Он видел, как радуется его мать, которую он так любил и так мучил. Она наслаждалась блестящей светской карьерой своего сына. С тех пор, как Октав стал пользоваться успехом, она начала отдавать себе отчет в том, что его достоинства слишком своеобразны, а сам он слишком не похож на общепризнанные образцы, чтобы обратить на себя внимание без поддержки всемогущей моды. Если бы не ее помощь, он остался бы в тени. Одной из самых больших радостей г-жи де Маливер в эти дни был разговор со знаменитым князем де Р., который сутки провел в Андильи. Этот многоопытный царедворец, суждения которого были законом в высшем свете, казалось, отметил Октава. — Знаете ли вы, маркиза, что ваш сын никогда не повторяет тех заученных острот , которые стали бичом нашего времени? Он считает ниже своего достоинства блистать в салоне при помощи памяти, и только живые впечатления вызывают у него игру ума. Поэтому у глупцов он вызывает неприязнь и осуждение. Если кто-нибудь пробуждает интерес в виконте де Маливере, мысли начинают бить ключом из его сердца или, если хотите, из его разума, а разум у него незаурядный. Не кажется ли вам, сударыня, что разум в наш век изрядно поистаскался? Мне представляется, что сын ваш призван сыграть исключительную роль. Он обладает достоинством, редчайшим у наших современников: твердостью характера, притом такой, какой я ни у кого не встречал. Мне бы хотелось, чтобы он скорее стал пэром или чтобы вы добились для него должности докладчика в Государственном Совете. — Но ведь в успехе Октава нет ничего из ряда вон выходящего, — возразила г-жа де Маливер, замирая от радости при мысли, что ее сына оценил такой судья. — Тем лучше, — улыбаясь, ответил князь. — Тупицам в этой стране понадобится три-четыре года, чтобы раскусить вашего сына, а вы тем временем, пока зависть будет молчать, успеете создать ему подобающее положение. Об одном только прошу вас: не позволяйте вашему сыну писать для печати; он для этого из слишком хорошей семьи. Виконту де Маливеру предстояло многому научиться, чтобы стать достойным блестящего гороскопа, составленного для него князем. Он должен был победить в себе немало предубеждений. В его душе глубоко укоренилось отвращение к людям: когда он был счастлив, они были ему в тягость, когда несчастен, они тем сильнее докучали ему. Лишь изредка делал он попытки исцелиться от вражды к ним с помощью благотворительных дел. Если бы это удалось, безграничное честолюбие толкнуло бы его к таким людям и в такие места, где славу покупают лишь ценой величайших жертв. В то время, о котором мы рассказываем, Октав не помышлял о блестящей карьере. Г-жа де Маливер была достаточно умна, чтобы не говорить сыну о необыкновенной судьбе, которую сулил ему князь де Р. Обсуждать это захватывающее предсказание она позволяла себе только с Арманс. Арманс в совершенстве владела искусством успокаивать Октава, когда ему чудилось, что свет к нему несправедлив. Теперь он уже осмеливался признаваться ей во всех своих обидах, и она все больше и больше удивлялась этому странному характеру. Ее кузен до сих пор иногда впадал в мрачное состояние духа из-за самых пустячных замечаний. О нем много говорили в Андильи. — Теперь вы на собственном опыте узнаёте, что такое популярность: про вас болтают много глупостей, а вы, очевидно, считаете, что если глупец имеет честь рассуждать о вас, он обязан сразу стать умным. Нужно признаться, что для человека, склонного к подозрительности, такое испытание было не из легких. Арманс потребовала, чтобы он немедленно и подробно рассказывал ей о всех оскорбительных для него замечаниях, случайно услышанных им в обществе. Она без труда умела доказать, что сплетники или вовсе не имели его в виду, либо говорили, подстегнутые недоброжелательством, которое испытывают все ко всем. Самолюбие Октава уж ничего не утаивало от Арманс, и эти юные сердца дошли до той безграничной откровенности, которая, быть может, и составляет неотразимейшую прелесть любви. Разговаривая о чем-нибудь, они не могли в душе не сравнивать очарования их теперешней откровенности с той отчужденностью, которую чувствовали несколько месяцев назад, говоря о тех же вещах. Но даже эта отчужденность, столь памятная и все же не мешавшая им обоим быть тогда счастливыми, казалась лишним доказательством прочности и силы их дружбы. Водворившись в Андильи, Октав сразу начал ждать приезда Арманс; он сказался больным и не выходил из замка. Действительно, несколько дней спустя приехала г-жа де Бонниве, а вместе с ней и Арманс. Октав все устроил так, что на первую свою прогулку он вышел в семь часов утра. В саду он встретился с кузиной и повел ее к апельсинному деревцу, стоявшему в кадке под окном г-жи де Маливер. Там за несколько месяцев до этой встречи Арманс лишилась чувств, сраженная его жестокими словами. Она узнала деревцо, улыбнулась и, закрыв глаза, прислонилась к кадке. Она была так же прекрасна, как в тот день, когда потеряла сознание из-за любви к нему, только менее бледна. Октав остро ощутил разницу между этими двумя свиданиями. Он узнал бриллиантовый крестик, полученный Арманс из России, — когда-то его носила ее мать. Обычно крестик был скрыт платьем, но в эту минуту благодаря движению Арманс Октав его увидел. Он вдруг потерял власть над собой и, взяв девушку за руку, как тогда, когда она упала в беспамятстве, осмелился коснуться губами ее щеки. Арманс вспыхнула и быстро отвернулась. Она горько раскаивалась в своем ребячестве. — Вы хотите, чтобы я рассердилась? Хотите, чтобы я всегда выходила из дому в сопровождении горничной? Следствием нескромности Октава была двухдневная размолвка. Но между этими существами, так горячо привязанными друг к другу, поводы для ссор были редки: прежде чем что-нибудь сделать, Октав думал не о том, будет ли это приятно ему, а о том, увидит ли в этом Арманс лишнее доказательство его преданности. По вечерам они нередко оказывались на противоположных концах огромной гостиной г-жи де Бонниве, где собирались все сколько-нибудь интересные или влиятельные парижане. Если в это время к Октаву обращались с вопросом, он старался ответить словами, слышанными им от Арманс, и она видела, что его не столько интересует разговор, сколько радует возможность повторять вслух ее слова. Таким образом, в самой оживленной и приятной компании между ними непреднамеренно возникало не то чтобы какое-то особое общение, но нечто вроде эха, ничего, в частности, не выражавшего, но все же твердившего о неизменной дружбе и бесконечном доверии. Осмелимся ли мы обвинить в некоторой чопорности ту неуклонную учтивость, которую наше время якобы унаследовало от блаженного восемнадцатого века, когда обществом еще не правила ненависть? В нашу эпоху, столь цивилизованную, что для любого самого незначительного поступка всегда имеется образец для подражания или хотя бы осуждения, такая искренняя и беззаветная привязанность может сделать человека почти счастливым. Арманс оставалась наедине с Октавом только на прогулках в саду, под окнами замка, где был заселен весь нижний этаж, или же в комнате г-жи де Маливер, да и то под присмотром последней. Но комната была очень большая, и г-жа де Маливер по слабости здоровья нередко нуждалась в нескольких минутах сна. Тогда она просила своих детей — другим именем она их не называла — устроиться в нише окна, выходящего в сад, чтобы своим разговором они не мешали ее отдыху. Эта тихая и простая жизнь сменялась по вечерам жизнью великосветской. Не считая гостей, живших в деревне, из Парижа ежедневно наезжало в каретах множество народа. После ужина эти гости уезжали обратно. Быстро текли безоблачные дни. Октав и Арманс были слишком молоды, чтобы понимать, каким редчайшим счастьем они наслаждаются. Напротив, они считали, что многого лишены. У них не было опыта, и они не знали, что такие блаженные мгновения очень коротки. Счастье, сотканное из одной любви и чуждое тщеславия и самолюбия, еще может существовать в лоне бедной семьи, замкнувшейся в своем уединении. Но эти двое жили в светском обществе, им было по двадцать лет, все свое время они проводили вместе и, в довершение неосторожности, нисколько не скрывали, что счастливы и очень мало заботятся о мнении света. Свет должен был отомстить за себя. Арманс и в голову не приходила эта опасность. Она огорчалась лишь оттого, что непрестанно должна была напоминать себе о невозможности брака с кузеном. Г-жа де Маливер тоже была совершенно спокойна: она не сомневалась, что образ жизни, усвоенный теперь ее сыном, неизбежно приведет к этому желанному событию. Хотя Арманс и озарила счастьем жизнь Октава, но подчас, когда он оставался один, им овладевали мрачные мысли. Думая о своей судьбе, он пришел к такому выводу: «Сердце Арманс полно самых благоприятных для меня иллюзий. Я могу наговорить ей о себе бог весть что, и она не осудит меня, не станет презирать, а только пожалеет». Он сказал ей, что в детстве у него была страсть к воровству. Арманс пришла в ужас от чудовищных подробностей, которыми воображение Октава расцветило прискорбные последствия этой удивительной склонности. Девушка была потрясена признанием кузена и впала в глубокую задумчивость, за которую вытерпела немало упреков. Но не прошло и недели после странной исповеди Октава, как она уже начала его жалеть и обращаться с ним еще нежнее, чем прежде. «Он нуждается в моем утешении», — оправдывалась она перед собой. Убедившись после этого опыта в безграничной преданности той, кого он любил, почувствовав, что ему нет нужды таить от нее приступы уныния, Октав стал гораздо любезнее с окружающими. Пока близость смерти не вынудила его признаться Арманс в любви, он был не столько приятен, сколько остроумен и интересен. Недаром виконта особенно ценили люди, недовольные жизнью: им казалось, что его манера держать себя говорит о том, что он призван совершить великие дела. Чувство долга налагало такую печать на все его поведение, что иногда он вполне мог сойти за англичанина. Старики называли его мизантропию высокомерием и хандрой, тем более что он никак не старался расположить их к себе. Будь он к этому времени пэром, у него была бы отличная репутация. Юношам, которым по всем их задаткам предстоит стать приятнейшими людьми в обществе, не хватает порою только школы несчастья. Октав хорошо усвоил уроки этого жестокого учителя. В то время, о котором идет речь, красота молодого виконта достигла расцвета, а роль, которую он стал играть в обществе, можно было назвать блестящей. Теперь его одинаково превозносили как люди пожилые, так и г-жа де Бонниве и г-жа д'Омаль. Госпожа д'Омаль, не без основания утверждавшая, что не видела человека привлекательнее Октава, легкомысленно объясняла это тем, что он ей «никогда не надоедает. До встречи с ним я и помыслить не могла, что бывают такие люди. Главное, что с ним всегда весело!» «А я, — думала Арманс, слушая эту простодушную хвалу и вздыхая, — я отказываю этому человеку, которым все так восхищаются, в праве пожать мне руку. Но таков мой долг, и я никогда его не нарушу». Иной раз по вечерам Октав отдавался самому большому для него удовольствию: он молча смотрел на Арманс. Это замечала и г-жа д'Омаль, которая сердилась на то, что ее не развлекают, и Арманс, которая радовалась тому, что обожаемый кузен занят только ею. Церемония посвящения в рыцари ордена Святого Духа, видимо, задерживалась, и г-жа де Бонниве снова стала подумывать об отъезде в Пуату, где у ее мужа был замок, давший имя всему его роду. С ней должен был ехать шевалье де Бонниве, младший сын маркиза от первого брака, новое для читателя лицо. ГЛАВА XXV Totus mundus stult. Hungariae rex. [76] Приблизительно в то время, когда Октав был ранен, общество, собиравшееся у маркизы, пополнилось новым лицом — только что прибывшим из Сент-Ашёля [77] шевалье де Бонниве, третьим сыном г-на де Бонниве. 76 Весь мир состоит из глупцов. Венгерский король. 77 Сент-Ашёль — предместье Амьена, в котором находился знаменитый когда-то иезуитский коллеж. Этот коллеж пользовался покровительством двора, и многие аристократические фамилии отдавали туда учиться своих сыновей. Характеристика шевалье де Бонниве в значительной мере мотивирована его пребыванием в Сент-Ашёле. Там же находился центр корпорации, при помощи которой иезуиты оказывали влияние на политику правительства. Так как при старом режиме ему пришлось бы избрать духовную карьеру, то и сейчас, несмотря на многие перемены, все семейство во главе с самим шевалье считало, что традиция обязывает его посвятить себя церкви. Хотя ему едва исполнилось двадцать лет, он слыл юношей весьма ученым и, главное, не по возрасту здравомыслящим. Он был небольшого роста, очень бледен, одутловат, и на всем его облике лежала неуловимая печать елейности. Однажды вечером в гостиную принесли «Etoile» [78] . Бандероль на ней была сдвинута: очевидно, газету уже читал привратник. 78 «Etoile» — во время Реставрации газета крайне реакционного направления. — Значит, и эта газета не лучше других! — невольно вырвалось у шевалье. — Ради мелочной экономии на второй полоске серой бумаги, которая накрест скрепляла бы первую, издатели готовы рисковать тем, что их газету будет читать простонародье, как будто простонародью подобает читать! Как будто оно способно отличить хорошее от дурного! Если так ведут себя монархисты, то чего нам ждать от якобинцев. Этот неожиданный взрыв красноречия был встречен общим одобрением; он доставил шевалье благосклонность стариков и всех тех, кто не столько блистал умом, сколько на него претендовал. Барон де Риссе, которого читатель, вероятно, уже забыл, величественно поднялся с кресла и обнял юношу. Его жест на несколько минут погрузил гостиную в благоговейное молчание и позабавил г-жу д'Омаль. Она подозвала шевалье и вступила с ним в разговор, как бы взяв его под свое покровительство. Ее примеру последовали и другие молодые женщины. Шевалье сделался до некоторой степени соперником Октава, который как раз в это время был ранен и лежал у себя дома в Париже. Но как ни молод был шевалье, вскоре все стали испытывать к нему безотчетную неприязнь. Его нисколько не трогало то, что обычно волнует людей. Он словно готовил себя к совсем особому будущему. Казалось, он способен на самое коварное предательство. Сорвав лавры успеха нападками на «Etoile», шевалье де Бонниве утром явился с визитом к г-же д'Омаль и повел себя с ней, как Тартюф, предлагающий Дорине прикрыть платочком то, на что смотреть негоже . Он серьезно отчитал ее за легкомысленное замечание по поводу какой-то церковной процессии. Молодая графиня вступила с ним в спор, звала его приходить к ней и была в восторге от этой нелепой беседы. «Точь-в-точь как мой муж! — решила она. — Жаль, что здесь нет бедного Октава: вот бы мы с ним посмеялись!» Очень ревниво отнесся шевалье к шуму, поднятому вокруг Октава, имя которого было у всех на языке. Потом Октав приехал в Андильи и снова стал бывать в обществе. Вообразив, что виконт де Маливер без ума от г-жи д'Омаль, шевалье счел необходимым прикинуться влюбленным в прелестную графиню и отпускать ей любезности. Все свои речи шевалье беспрестанно и очень кстати пересыпал ссылками на знаменитые творения прозаиков и поэтов, как французских, так и латинских. Г-жу д'Омаль, мало сведущую в литературе, это развлекало, и она всегда просила у него разъяснений. Память шевалье, действительно превосходная, никогда не подводила его, и он без запинки приводил подходящие к случаю стихи Расина или фразы Боссюэ, а затем изящным и понятным языком разъяснял связь между приведенной цитатой и предметом разговора. Для г-жи д'Омаль во всем этом была свежесть новизны. Однажды шевалье сказал: — Любая статейка из «Пандоры» [79] может навсегда отравить удовольствие, которое доставляет власть. Это замечание было сочтено весьма глубокомысленным. Сперва г-жа д'Омаль восхищалась шевалье, но уже через несколько недель она стала его бояться. — Когда я смотрю на вас, — сказала она ему, — у меня такое ощущение, словно я в глухом лесу встретила ядовитую змею. Чем вы умнее, тем легче вы можете причинить мне зло. 79 «Пандора» — либеральная газета во время Реставрации, блестяще владевшая оружием юмора в своей борьбе против реакции. В другой раз она заявила, что именно шевалье придумал мудрое изречение: «Речь дана человеку для того, чтобы скрывать свои мысли» [80] . Немало людей относились к шевалье де Бонниве с исключительным расположением. Так, например, хотя он восемь лет провел вдали от отца в Сент-Ашёле, Бриге [81] и других местах, о которых маркиз порою не имел понятия, все же по возвращении он меньше чем за два месяца полностью вошел в доверие к старику, одному из самых искушенных царедворцев своего времени. 80 «Речь дана человеку для того, чтобы скрывать свои мысли» — это изречение приписывалось Талейрану. Знаменитый дипломат сказал эту фразу испанскому послу Искьердо, требовавшему от французского правительства исполнения обещания, данного Карлу IV. 81 Бриг — в этом местечке, так же как в Сент-Ашёле, находился коллеж иезуитов, пользовавшийся хорошей репутацией в реакционно настроенных кругах. Господин де Бонниве жил в постоянном страхе, что Реставрацию ждет во Франции та же участь, что и в Англии. За последние два года этот страх превратил его в настоящего скрягу. Поэтому все были поражены, когда он через шевалье пожертвовал тридцать тысяч франков на основание нескольких иезуитских общин. В Андильи шевалье каждый вечер собирал на молитву несколько десятков слуг, которые были приставлены к гостям маркизы, жившим в замке или остановившимся в деревне. За молитвой всегда следовала импровизированная проповедь, короткая и очень красноречивая. В оранжерее, где происходили эти молитвенные собрания, стали появляться и пожилые дамы, гостившие у маркизы. По распоряжению шевалье оранжерея была уставлена чудесными цветами, которые он заказывал в Париже и часто обновлял. Вскоре его благочестивые и суровые проповеди привлекли всеобщее внимание: они составляли такой контраст с легкомысленным времяпрепровождением в остальную часть вечера! Командор де Субиран объявил себя рьяным сторонником такого способа внушения твердых принципов простолюдинам, неизбежно окружающим знать и проявившим, добавлял он, такую жестокость во времена террора. Эту полюбившуюся ему фразу командор везде и всюду сопровождал утверждением, что если не будут восстановлены Мальтийский орден и орден иезуитов [82] , то не пройдет и десяти лет, как появится новый Робеспьер. 82 Орден иезуитов во Франции был запрещен, и иезуиты существовали и действовали в стране нелегально. Госпожа де Бонниве сразу же предложила тем из своих слуг, на которых могла положиться, посещать благочестивые упражнения пасынка. Велико было ее удивление, когда эти люди сообщили ей, что шевалье раздает деньги всем, кто поверяет ему свои нужды. Посвящение в орден Святого Духа все еще откладывалось, и г-жа де Бонниве объявила, что архитектор вызывает ее в Пуату, так как ему удалось наконец нанять нужное число рабочих. Она начала готовиться к отъезду, а вместе с ней и Арманс. Маркиза была не особенно рада, когда шевалье предложил сопровождать ее под предлогом того, что ему хочется вновь увидеть древний замок, колыбель его предков. Отлично понимая, что его присутствие неприятно мачехе, шевалье видел в этом лишнее основание, чтобы все время быть при ней. Он рассчитывал произвести впечатление на Арманс блеском славы своих прадедов, так как заметил, что девушка дружна с виконтом де Маливером, и хотел отбить ее у Октава. Эти исподволь подготовленные планы обнаружились только тогда, когда он начал приводить их в исполнение. Не менее популярный среди молодежи, чем среди людей зрелого возраста, шевалье де Бонниве перед отъездом из Андильи ловкими ходами сумел возбудить в Октаве ревность. Когда Арманс уехала, он даже стал подозревать, что этот молодой человек, всегда подчеркивавший свою преданность и безграничное уважение к Арманс, и есть тот таинственный супруг, которого прочил ей старинный друг ее матери. Расставаясь, Арманс и ее кузен в равной степени терзались ревнивыми мыслями. Арманс думала о том, что оставляет Октава в обществе г-жи д'Омаль, но не считала возможным для себя переписываться с ним. Во время этой томительной разлуки Октав мог написать г-же де Бонниве не более двух-трех писем; они были очень изящны и необычны по тону. Человек со стороны, прочитав их, подумал бы, что Октав безумно влюблен в г-жу де Бонниве, но не смеет ей в этом признаться. В течение месяца, проведенного вдали от Октава, когда здравый смысл м-ль Зоиловой уже не затемнялся сознанием того, что ей посчастливилось жить под одной кровлей и трижды в день встречаться со своим другом, она много и горько размышляла. Она не могла скрыть от себя, что, хотя ее поведение и было безупречно, но глаза, когда она смотрела на Октава, целиком ее выдавали. Немало слез пролила Арманс из-за болтовни горничных г-жи де Бонниве, случайно услышанной ею во время путешествия. Эти женщины, как все, кто окружает богатых людей, всюду видели одну только погоню за деньгами и лишь ею объясняли притворную, по их мнению, любовь Арманс. «Она хочет стать виконтессой де Маливер. Что же, чем плохая партия для бедной и незнатной дворяночки?» Арманс была потрясена тем, что ее могли так оклеветать. Она решила: «Я навеки опозорена. Все догадались о моей любви к Октаву, и это еще не самый большой грех, в котором меня обвиняют: я живу под одной кровлей с ним, а брак между нами невозможен...» Эта мысль наперекор всем доводам рассудка отравляла существование Арманс. Бывали минуты, когда ей казалось, что она даже разлюбила Октава. «Я бесприданница, — думала она, — мне нельзя выйти за него замуж, и потому нужно пореже с ним встречаться. Если он меня забудет — а это вполне возможно — я уйду в монастырь: лучшего, более надежного пристанища для остатка моих дней мне не найти. Я буду следить за успехами Октава, думать о нем. Сколько мы знаем случаев, когда женщины моего круга заканчивали свою жизнь так, как ее закончу я!» Предчувствие не обмануло Арманс. Страшное для молодой девушки сознание, что у обитателей дома — того дома, где жил Октав! — есть какая-то видимость права дурно судить о ней, погрузило ее в беспросветное уныние. Стоило ей отвлечься от мысли о своем малодушии (ибо Арманс считала, что вела себя в Андильи малодушно), как перед ней всплывал образ г-жи д'Омаль, обаяние которой она невольно преувеличивала. Постоянные разговоры шевалье де Бонниве привели к тому, что кара, которую налагает свет на тех, кто не подчиняется условностям, начала представляться ей куда более суровой, чем она бывает в действительности. К концу пребывания в старинном замке Бонниве Арманс плакала ночи напролет. Г-жа де Бонниве заметила ее печаль и не преминула выразить ей свое неудовольствие. Арманс отнеслась совершенно равнодушно к немаловажному событию, которое произошло как раз в ту пору. Во время политических беспорядков в России [83] покончили с собой ее трое дядюшек, совсем еще молодые люди, офицеры русской армии. Их смерть держали в тайне, но все же через несколько месяцев письма, не попавшие в руки полиции, дошли до м-ль Зоиловой. Она унаследовала значительное состояние и, таким образом, стала недурной партией для Октава. Это событие никак не улучшило расположение духа г-жи де Бонниве, которая уже не могла обойтись без Арманс. Бедной девушке пришлось выслушать очень жестокие слова о том, что всем гостиным она предпочитает гостиную г-жи де Маливер. Великосветские дамы не более злы, чем просто богатые женщины, но люди, которые постоянно общаются с ними, становятся особенно самолюбивыми и поэтому глубоко чувствуют обидные упреки. 83 Политические беспорядки в России — декабрьское восстание 1825 года. Арманс уже считала, что ее несчастья достигли предела, но вот однажды утром шевалье де Бонниве сообщил ей тем безразличным тоном, каким говорят о вещах всем известных, что Октав снова болен, что рана на его руке открылась и грозит осложнениями. С тех пор, как Арманс уехала, Октав, который знал теперь, что такое настоящее счастье, стал скучать в обществе. На охоте он вел себя неосторожно, и это привело к печальным последствиям. Ему взбрело в голову стрелять левой рукой из маленького, очень легкого ружья; успех только подстегнул его. Как-то, гоняясь за раненой куропаткой, он перемахнул через овраг и ударился рукой о дерево. У него возобновилась лихорадка. Во время болезни и потом, когда он медленно выздоравливал, искусственное, если так можно выразиться, счастье, которым он наслаждался в присутствии Арманс, стало казаться ему не более реальным, чем сон. Мадмуазель Зоилова вернулась в Париж, и на следующий день влюбленные встретились в замке Андильи. Оба были грустны, и грусть эта была вызвана причиной самого опасного свойства: взаимным недоверием. Арманс не знала, какого тона ей держаться с кузеном, и в первый день они почти не разговаривали. Пока г-жа де Бонниве в Пуату тешилась возведением готических башен и сознанием, что она возрождает двенадцатый век, г-жа д'Омаль предприняла решительные шаги, которые увенчались полным успехом: давняя честолюбивая мечта маркиза де Бонниве исполнилась. Г-жа д'Омаль стала героиней дня в Андильи. Чтобы укрепить дружбу со столь полезной приятельницей, г-жа де Бонниве уговорила ее на время своего отсутствия занять небольшие апартаменты в верхнем этаже замка, почти рядом с комнатой Октава. Графиня нередко заводила при всех речь о том, что она является до некоторой степени виновницей раны Октава и его теперешнего недомогания. Вспоминать о поединке, стоившем жизни маркизу де Креврошу, было в высшей степени бестактно, но г-жа д'Омаль не могла удержаться от этих намеков: светские обыкновения имеют не больше отношения к душевной тонкости, чем наука к духовной жизни человека. Только внешние впечатления задевали эту поверхностную и далеко не романтическую натуру. Не успела Арманс провести несколько часов в Андильи, как ее уже больно поразило то обстоятельство, что женщина, обычно столь легкомысленная, упорно возвращается к одной и той же теме. Арманс приехала очень грустная и подавленная. Второй раз в жизни ее терзало чувство, особенно мучительное для тех, кто искренне уважает светские условности. Она считала, что во многом погрешила против них. «Я должна строго следить за собой», — думала она, заставляя себя перевести взгляд с Октава на ослепительную графиню. Все, что в этой женщине было прелестного, служило для Арманс поводом к ощущению собственного ничтожества. «Может ли Октав не отдать ей предпочтения? — твердила она себе. — Ведь даже я понимаю, как она неотразима». Эти тягостные чувства, соединившись с угрызениями совести, напрасными, но от этого не менее жестокими, привели к тому, что Арманс стала крайне замкнутой с Октавом. Наутро после приезда она, нарушив свой обычай, не спустилась в сад, хотя знала, что Октав ждет ее там. В течение дня Октав несколько раз заговаривал с ней. Думая, что все на них смотрят, она терялась, застывала на месте и едва отвечала. За обедом разговор зашел о наследстве, неожиданно доставшемся Арманс, и она отметила про себя, что Октав был, видимо, недоволен, так как не сказал ей на эту тему ни слова. Но скажи он что-нибудь, она радовалась бы во сто раз меньше, чем теперь огорчалась из-за его молчания. Октав не вслушивался в разговор; он думал о том, как странно держится с ним Арманс после возвращения. «Все совершенно ясно, — говорил он себе, — она меня больше не любит или же дала окончательное согласие шевалье де Бонниве». Безразличие Октава к ее новообретенному богатству явилось для бедной девушки новым и неисчерпаемым источником горя. Впервые она по-настоящему серьезно задумалась об этих деньгах, полученных ею из России, деньгах, благодаря которым, если бы Октав ее любил, она могла бы считаться довольно подходящей для него партией. Чтобы написать Арманс в Пуату, Октаву нужен был предлог, и он послал ей маленькую поэму о Греции, опубликованную леди Нельком, молодой англичанкой, приятельницей г-жи де Бонниве. Во Франции было всего два экземпляра этой поэмы, вызвавшей много разговоров. Если бы в гостиной увидели экземпляр, прибывший из Пуату, не было бы отбоя от докучных посягательств на него. Октав попросил кузину переслать поэму прямо к нему в комнату. Арманс растерялась, так как у нее не хватало смелости дать такое поручение горничной. Она сама поднялась на третий этаж и положила английскую книжечку на ручку двери Октава таким образом, чтобы вернувшись, он не мог ее не заметить. Октав был глубоко взволнован. Он видел, что Арманс не хочет с ним разговаривать. Не желая обращаться к ней первым, он ушел из гостиной, когда не было еще десяти часов. Его осаждали тысячи мрачных мыслей. Г-жа д'Омаль очень быстро соскучилась без него: разговор шел о политике, притом в самых унылых тонах, и графиня, сославшись на головную боль, в половине одиннадцатого тоже ускользнула из гостиной. «Возможно, что Октав и г-жа д'Омаль условились вместе пойти погулять». При этой мысли, возникшей одновременно у всех, Арманс побледнела. Потом она стала упрекать себя за свое огорчение, столь неуместное, что оно могло бы уронить ее в глазах кузена. На другой день рано утром Арманс зашла к г-же де Маливер, которой потребовалась какая-то шляпка. Горничная маркизы была в деревне. Арманс отправилась в комнату, где лежала шляпка. Для этого ей нужно было пройти мимо комнаты Октава. Она словно к месту приросла, увидев, что книга все так же лежит на ручке двери, как накануне. Было ясно, что Октав не ночевал у себя. И действительно, он не ночевал. Несмотря на недавний случай с рукой, он решил поохотиться и, чтобы встать пораньше и уйти незамеченным, переночевал у лесничего. Он рассчитывал, что вернется в одиннадцать часов к завтраку и тем самым избегнет упреков в безрассудстве. Вернувшись к г-же де Маливер, Арманс вынуждена была сказаться нездоровой. На ней лица не было. «Я несу заслуженную кару, — думала она, — за то, что поставила себя в ложное и неподобающее молодой девушке положение. И вот теперь я страдаю от таких вещей, в которых не смею признаться себе самой». При встрече с Октавом Арманс не решилась даже вскользь спросить, почему он не взял английской поэмы: она считала, что такой вопрос для нее унизителен. Третий день ее жизни в Андильи был еще тяжелее двух предыдущих. ГЛАВА XXVI Подавленный переменой в поведении Арманс, Октав считал, что даже если она видела в нем только друга, все равно должна была рассказать ему о своих огорчениях. В том, что Арманс несчастна, Октав не сомневался. Ему было ясно также и то, что шевалье де Бонниве прилагает все усилия, чтобы они, будь то на охоте или в гостиной, не оставались вдвоем. Арманс делала вид, что не понимает осторожных намеков, которые Октав иногда позволял себе. Она призналась бы в своих страданиях и изменила бы предписанное ею себе сдержанное до сухости поведение, только если бы что-нибудь глубоко ее взволновало. Октав был слишком молод и несчастен, чтобы догадаться об этом и воспользоваться своим открытием. В Андильи к обеду приехал командор де Субиран. Вечером началась гроза с проливным дождем. Командору предложили переночевать в замке и отвели ему комнату наверху, рядом с комнатой Октава. В этот вечер Октав решил развеселить Арманс. Он во что бы то ни стало хотел увидеть ее улыбку, которая была для него как бы символом их прошлой дружбы. Его дурачества не имели успеха у Арманс и очень ей не понравились. Так как она не отвечала ему, он поневоле обратился к г-же д'Омаль. Та охотно смеялась его шуткам, в то время как Арманс хранила унылое молчание. Собравшись с духом, Октав задал ей вопрос, который требовал довольно пространного ответа: ему ответили коротко и сухо. В отчаянии от такой немилости он сразу ушел из гостиной. Бродя по саду, он встретил лесничего и предупредил, что завтра чуть свет отправится на охоту. Госпожа д'Омаль, увидев, что в гостиной остались только люди почтенного возраста, разговоры которых нагоняли на нее тоску, тоже немедленно исчезла. Бедная Арманс не сомневалась, что графиня назначила второе тайное свидание Октаву. Особенно ее возмущало лицемерие кузена, который, проходя из одной комнаты в другую, очень нежно к ней обратился. Она поднялась к себе за книгой, решив, что положит ее, как английскую поэму, на ручку двери Октава. Пробираясь по коридору к его комнате, она услышала у него какой-то шум: дверь была открыта; Октав возился с ружьем. К комнате, приготовленной для командора, примыкала маленькая каморка, нечто вроде передней, выходившей в коридор. К несчастью, дверь каморки тоже была открыта. В это время Октав сделал несколько шагов, словно собираясь выйти. Встреча с ним при таких обстоятельствах была бы ужасна для Арманс. Не размышляя, она проскользнула в каморку. «Как только Октав уйдет, я положу книгу на ручку», — подумала она. Затея, на которую Арманс осмелилась, была столь серьезной провинностью, что от волнения она уже не могла здраво рассуждать. Октав действительно прошел мимо двери, за которой стояла его кузина, но потом остановился у окна в конце коридора и дважды свистнул, словно подавая кому-то знак. Так как лесничий, попивавший винцо в буфетной, не ответил Октаву, тот остался стоять у окна. Все общество сидело в нижней гостиной, слуги жили в подвальном этаже, и наверху царила такая глубокая тишина, что Арманс, сердце которой громко и часто стучало, боялась шелохнуться. К тому же бедняжка отлично понимала, что Октав подал кому-то сигнал, хотя и не очень изысканный, но, по мнению Арманс, вполне подходящий к нраву г-жи д'Омаль. Окно, из которого высунулся Октав, находилось у самой лестницы, ведущей вниз: путь назад был закрыт. Пробило одиннадцать часов, и Октав свистнул в третий раз. Лесничий, по-прежнему сидевший со слугами в буфетной, не ответил. Около половины двенадцатого Октав вернулся к себе. Арманс, до сих пор ни разу не совершавшая поступка, за который ей пришлось бы потом краснеть, так дрожала, что не могла двинуться с места. Она была уверена, что Октав подал сигнал; сейчас либо ему ответят, либо он снова выйдет из комнаты. На башенных часах пробило три четверти двенадцатого, потом полночь. Время было такое недопустимо позднее, что Арманс пришла в полное смятение. Она решилась выйти из своего убежища и, как только часы кончили бить полночь, двинулась по коридору. Обычно столь легкая в движениях, она от страха тяжело передвигала ноги. Пробираясь по коридору, она вдруг увидела в тени около самого окна человеческую фигуру, смутно выступавшую на фоне неба, и узнала в ней де Субирана. Он ждал слугу со свечой; в ту минуту, когда Арманс застыла на месте, всматриваясь в де Субирана, блик от зажженной свечи, скользнувший вверх по стене, озарил потолок. Сохрани Арманс хладнокровие, она могла бы спрятаться за большим шкафом, стоявшим в углу возле лестницы; возможно, это спасло бы ее. Но она окаменела от ужаса, потеряла несколько секунд, а тем временем слуга поднялся на верхнюю ступеньку; свет упал прямо на девушку, и командор ее узнал. На его губах заиграла отвратительная улыбка. Его подозрения о тайных отношениях между Арманс и Октавом подтвердились, и теперь он мог безвозвратно погубить молодых людей. — Сен-Пьер, — обратился он к слуге, — это ведь мадмуазель Арманс Зоилова, не так ли? — Да, сударь, — смущенно ответил тот. — Надеюсь, мадмуазель, Октав чувствует себя хорошо? — грубо и насмешливо бросил он на ходу. ГЛАВА XXVII В полном отчаянии, уверенная, что она не только обманута возлюбленным, но и навек опозорена, Арманс спустилась вниз и присела на лестничной ступеньке. Потом она надумала стукнуть в дверь камеристки г-жи де Маливер. Та спала и не проснулась от стука. Г-жа де Маливер, испугавшись, что ее сын заболел, взяла ночник и сама открыла дверь. Увидев выражение лица племянницы, она похолодела от страха. — Что-нибудь случилось с Октавом? — вскрикнула она. — Ничего не случилось, сударыня, он вполне здоров, а вот я, негодная, посмела вас разбудить. Если бы г-жа Дерьен сказала, что вы спите, я не стала бы вас тревожить. — Дитя мое, почему ты называешь меня «сударыней»? У меня от этого мороз по коже пробежал. Случилось что-то ужасное. Октав заболел? — Нет, маменька, — разражаясь слезами, выговорила Арманс, — но я навек погибла. Госпожа де Маливер увела ее к себе в спальню, и тут Арманс рассказала ей все, что произошло, ничего не скрыв. Сердце девушки, измученное страданиями, уже было не в силах хранить тайну. Госпожа де Маливер ужаснулась. Потом быстро сказала: — Нельзя терять ни минуты. Дай мне меховую накидку, бедная моя дорогая девочка! — Она несколько раз горячо, по-матерински поцеловала Арманс. — Зажги свечу. Ты останешься здесь. Госпожа де Маливер бросилась в комнату к сыну. Дверь, к счастью, была отперта. Она тихонько вошла и, разбудив Октава, рассказала ему обо всем. — Мой брат может нас погубить, — сказала она, — и, судя по всему, так и сделает. Встань, пойди к нему и скажи, что я поднялась к тебе и тут у меня случился сердечный припадок. Что можно еще придумать? — Что? Завтра же обвенчаться с Арманс, если этот ангел согласится. Эти неожиданные слова бесконечно обрадовали г-жу де Маливер; она поцеловала сына, но, подумав, возразила ему: — Твой дядя не любит Арманс, он не станет молчать. Он даст слово, что не проговорится, но слуге прикажет болтать, а потом выгонит его за болтовню. Нет, я настаиваю на припадке. Нам придется три дня играть неприятную комедию, но честь твоей жены важнее всего на свете. Помни, у тебя должен быть очень встревоженный вид. Как только ты поговоришь с командором, спустись ко мне и расскажи о нашем плане Арманс. Когда командор встретил ее на лестнице, я была в твоей комнате, а она шла за госпожой Дерьен. Октав отправился к дяде, который и не думал спать. Командор посмотрел на него так насмешливо, что волнение Октава мгновенно перешло в ярость. Он выбежал из комнаты де Субирана и помчался в спальню матери. — Возможно ли, — спросил он у Арманс, — что вы не любите шевалье де Бонниве и что не он — тот таинственный супруг, о котором вы когда-то мне рассказывали? — Шевалье мне отвратителен. Но вы, Октав, разве вы не любите госпожу д'Омаль? — Ни разу в жизни я больше не увижу ее и не вспомню о ней, — ответил Октав. — Арманс, дорогая, согласитесь стать моей женой. Я скрывал от вас, что по ночам охочусь в лесу, и бог наказал меня за это. Свистом я вызывал лесничего, который так мне и не ответил. В уверениях Октава звучала истинная страсть, но им не хватало нежности. Арманс показалось, что он просто выполняет долг, меж тем мысли его заняты другим. — Вы меня сейчас не любите, — сказала она. — Люблю всеми силами души, но я вне себя от гнева на этого подлого командора, на человека столь низкого, что нельзя положиться даже на его обещание молчать, — ответил Октав и снова начал просить Арманс выйти за него замуж. — Но действительно ли в вас говорит любовь, а не благородство? Может быть, вы все-таки любите госпожу д'Омаль? До сих пор мысль о женитьбе приводила вас в ужас, и эта неожиданная перемена мне подозрительна. — Ради бога, дорогая Арманс, зачем нам терять время? Вся моя жизнь будет доказательством любви к тебе. Он говорил с такой убежденностью, что в конце концов убедил и Арманс. Тогда он снова поднялся наверх. Командор сидел возле г-жи де Маливер, которая так радовалась предстоящей женитьбе Октава, что нашла в себе мужество отлично сыграть свою роль. Однако командор был не очень-то склонен верить в болезнь сестры. Он позволил себе отпустить шутку насчет ночных путешествий Арманс. — Сударь, одна рука у меня пока что здоровая! — воскликнул Октав, вскакивая и наступая на дядю. — Если вы скажете еще хоть слово, я вышвырну вас в это окно. Октав с великим трудом сдерживал ярость; командор побледнел, — он, кстати, вспомнил о приступах безумия у племянника и понял, что довел его до такого состояния, когда человек способен на убийство. В эту минуту появилась Арманс, но Октаву нечего было ей сказать. Он даже не мог посмотреть на нее с любовью, таких усилий ему стоило держать себя в руках. Командор, пытаясь сделать вид, что ничего не произошло, заговорил веселым тоном. Решив, что этот тон может оскорбить м-ль Зоилову, Октав схватил дядю за руку и крикнул: — Сударь, прошу вас немедленно удалиться отсюда! Видя, что командор нерешительно мнется на месте, Октав вытащил беднягу за руку в коридор, втолкнул его в отведенную ему комнату, запер на ключ и положил ключ себе в карман. В бешенстве вернулся он к дамам. — Если я не убью этого гнусного выродка, — воскликнул он, словно обращаясь к самому себе, — он будет распускать грязные сплетни о моей жене! Плохо же ему придется! Испуганная этой вспышкой и понимая, как она должна огорчить г-жу де Маливер, Арманс сказала: — А я вот люблю господина де Субирана, да, люблю его. Если вы будете и дальше сердиться на него, я подумаю, что вы просто раздосадованы слишком поспешным решением, о котором мы только что ему сообщили. — Я знаю, что вы этого не подумаете, — прервал ее Октав. — Но, как всегда, вы правы. Если вникнуть в дело, то именно этой низменной душонке я обязан своим счастьем. Постепенно гнев его прошел. Г-жу де Маливер перенесли в ее комнату. Продолжая делать вид, будто у нее был сердечный припадок, она послала в Париж за своим врачом. Остаток ночи прошел чудесно. Г-жа де Маливер была так счастлива, что заразила весельем и сына, и его невесту. Ободренная шутками маркизы, Арманс, все еще взволнованная и плохо владевшая собой, осмелилась показать Октаву, как он ей дорог. Она была в восторге, обнаружив, что он ревнует ее к шевалье де Бонниве. Этой благословенной ревностью и объяснялась холодность его обращения с ней в предыдущие дни. Несмотря на запрет, слуги разбудили г-жу де Бонниве и г-жу д'Омаль, которые поздно ночью явились к г-же де Маливер. Все разошлись по своим комнатам лишь на рассвете. ГЛАВА XXVIII This is the state of man: to-day he puts forth The tender leaves of hope, to-morrow blossoms, And bears his blushing honours thick upon him. The third day comes a frost, a killing frost, And then he falls — as I do. «King Henry VIII», act III. [84] На другой день, приехав ранним утром в Париж, г-жа де Маливер принялась уговаривать мужа дать согласие на брак Октава и Арманс. Целый день он противился. 84 Так создан человек: сегодня он Покрыт бутонами надежды хрупкой, Что, розовея, завтра зацветут, А через день мертвящий холод грянет И все убьет... Таков и мой удел. Шекспир, «Генрих VIII», акт III, сцена 2. — Я уже давно ждал, — сказал он, — этого неприятного разговора. К чему притворяться, что я удивлен? У мадмуазель Зоиловой есть небольшое состояние, согласен: ее русские дядюшки умерли весьма кстати для нее. Но такое приданое не редкость, влиятельной же родни у нее нет, а моему сыну как раз это нужнее всего. Плохо и то, что они похожи друг на друга характерами. У Октава мало связей в свете, его замкнутость отпугивает от него людей. После смерти его кузена и моей он станет пэром — вот и все, а вы знаете, дорогая, что во Франции не человек красит место, а место — человека. Я принадлежу к старому поколению, как говорят эти наглецы. Скоро меня не станет, и тогда порвутся все нити, связывающие Октава с обществом. Сейчас он нужен нашей дорогой маркизе де Бонниве, но она не долго будет им заниматься. Октава следовало бы женить не столько на деньгах, сколько на хороших связях. Если хотите, он действительно обладает редкими качествами, но без посторонней помощи ему не добиться успеха. Эти так называемые выдающиеся люди всегда нуждаются в опоре, а мой сын, вместо того чтобы льстить тем, кто создает репутации, с каким-то злобным удовольствием бросает им вызов и нападает на них с открытым забралом. Таким путем карьеры не сделаешь. У его жены должна быть многочисленная и влиятельная родня; тогда он прослывет в обществе человеком, достойным занять важный пост в министерстве. А если никто не станет его хвалить, он так и будет до конца своей жизни считаться лишь оригиналом. Госпожа де Маливер страшно возмутилась последними словами маркиза. Она поняла, что кто-то его настроил . — Да, моя дорогая, — все больше горячась, продолжал маркиз, — я не поручусь, что при склонности Октава что-то из себя строить и при страсти к принципам , как выражаются якобинцы, которые все у нас испортили, даже язык, так вот, я не ручаюсь, что в один прекрасный день он не перейдет в оппозицию . Единственный выдающийся человек, которым может похвалиться наша пресловутая оппозиция, это граф Мирабо, да и тот кончил тем, что продался. Малопочтенное завершение карьеры, и своему сыну я такого конца не желаю. — Этого вы можете не бояться, — живо возразила ему г-жа де Маливер. — Согласен, но боюсь, что будущему моего сына грозит опасность совсем другого рода: женившись на мадмуазель Зоиловой, он превратится в настоящего буржуа и замурует себя в четырех стенах своего замка где-нибудь в глухой провинции. При его угрюмом характере он и сейчас уже склонен к такому образу жизни. У нашей милейшей Арманс весьма странные взгляды: вместо того, чтобы бороться с теми чертами, которых я не одобряю в Октаве, она будет поощрять его буржуазные вкусы. Согласившись на этот брак, вы ввергнете наш род в ничтожество. — Октав со временем вступит в палату пэров, он будет достойным представителем французской молодежи и своим красноречием сам завоюет себе положение. — Вы забываете о прессе. Все эти молодые пэры претендуют на красноречие. О господи! В палате они будут такими же, как в светской гостиной: весьма учтивыми, вполне образованными — и только. Эти представители французской молодежи станут лютыми врагами Октава, который хоть умеет думать самостоятельно. Поздно вечером г-жа де Маливер вернулась в Андильи с любезным письмом от маркиза, в котором тот просил Арманс стать женой его сына. Хотя г-жа де Маливер и очень устала за этот день, она все же немедленно прошла к г-же де Бонниве, чтобы лично сообщить ей о предстоящем браке Октава и показать письмо г-на де Маливера к Арманс: она спешила принять эту меру предосторожности, ибо опасалась, что маркиз под чьим-либо нажимом изменит свое решение. Да и вообще разговор с г-жой де Бонниве был необходим, так как маркиза до некоторой степени являлась опекуншей девушки. Это обстоятельство лишало ее возможности возражать против женитьбы Октава на Арманс. Г-жа де Маливер была благодарна своей приятельнице за то, что та из дружеских чувств к Октаву отнеслась к предполагаемому браку не совсем одобрительно и ограничилась лишь похвалами характеру м-ль Зоиловой. Г-жа де Маливер не упустила случая рассказать о беседе, которая была у нее несколько месяцев назад с Арманс, и о благородном отказе сироты, не имевшей тогда никакого состояния. — Мое дружеское расположение к Октаву так велико, что одних добродетелей Арманс мне мало. Она допущена в свет лишь благодаря нам с вами. Браки внутри семьи хороши для очень богатых банкиров: единственное, что им нужно, — это деньги; вот они и получают их, да к тому же без судебных издержек. — Приближаются времена, — возразила г-жа де Маливер, — когда человек богатый и знатный, пэр Франции, не желающий покупать милость двора ежеминутными личными услугами, вполне сможет без нее обойтись. Посмотрите на нашего друга, милорда Н.: он пользуется огромным влиянием в своей стране и объясняется это тем, что он выставляет одиннадцать кандидатов в палату общин. На приемах короля он никогда не бывает. Такие же доводы приводила г-жа де Маливер и своему брату, проявившему куда большую несговорчивость. Разобиженный вчерашней сценой, командор притворился еще более взбешенным, чем был на самом деле, в надежде, что, когда он сменит гнев на милость, племянник по гроб жизни будет благодарен ему за это. Если бы речь шла об одном Октаве, командор простил бы его без труда, потому что в конце концов нужно было или простить или навек расстаться с мечтой о богатстве, которой он тешил себя весь этот год. Что касается ночной сцены, то самолюбие де Субирана не очень страдало, так как все близкие хорошо знали неистовый нрав Октава, выбрасывавшего из окон лакеев г-жи де Маливер. Но мысль о том, что отныне сердцем до безумия влюбленного племянника будет полновластно править Арманс, заставила старика заявить, что ноги его больше не будет в Андильи. Там все были очень счастливы; командора поймали на слове и после всяческих извинений и обещаний о нем забыли. С тех пор, как де Субиран получил поддержку со стороны шевалье де Бонниве, который щедро снабжал его нужными доводами, а подчас и готовыми фразами, неприязнь командора к м-ль Зоиловой превратилась в настоящую ненависть. Он не мог простить девушке намеков на храбрость русских, которые доказали ее под стенами Измаила, тогда как Мальтийские рыцари, клявшиеся воевать с турками, вкушали покой на своей скале. Впрочем, командор легко забыл бы о какой-то эпиграмме на свой счет, если бы в основе его негодования не лежал вопрос о деньгах . Возможность разбогатеть игрой на бирже совершенно вскружила не слишком крепкую голову де Субирана. Подобно всем заурядным людям, он почувствовал к пятидесяти годам, что прежние его интересы и увлечения поостыли и что на него надвигается скука. Опять-таки подобно всем, он поочередно пытался стать писателем, политическим интриганом, покровителем Итальянской оперы. Не знаю уж, какое недоразумение помешало ему сделаться иезуитом в гражданском платье. Наконец, он открыл для себя биржевую игру — могущественное средство против убийственной скуки. Остановка была за малым: за наличными деньгами и кредитом. Тут весьма кстати подоспел закон о возмещении, и командор решил, что сможет, как вздумается, вертеть племянником — жалким книжным червем. Он твердо рассчитывал пустить в ход б'oльшую часть состояния, которое г-жа де Маливер должна была передать сыну. В самый разгар его страсти к миллионам, перед ним возникло непреодолимое препятствие в лице Арманс. Теперь, когда она была принята в семью, гибли все надежды командора на власть над Октавом, рушились все его воздушные замки. Приехав в Париж, он немедленно отправился интриговать против женитьбы племянника к герцогине К., к герцогине д'Анкр, к г-же де Ларонз, к г-же де Кле — своим близким приятельницам. Вскоре все друзья семьи уверились в том, что Арманс — на редкость невыгодная партия для Октава. Не прошло и недели, как весть о предстоящем браке молодого виконта облетела все великосветское общество и всеми была встречена неодобрительно. В особенную ярость пришли матери девиц на выданье. — Г-жа де Маливер, — говорила графиня де Кле, — так бессердечна, что принуждает несчастного Октава жениться на компаньонке наверно для того, чтобы не платить жалованья этой особе. Вот ужас! Между тем командор чувствовал себя в Париже заброшенным и умирал со скуки. Возмущение браком Октава было не более долговечно, чем все остальное в нашем мире. Пока оно существовало, нужно было им пользоваться. Чтобы порвать уже решенный брак, следует действовать очень энергично. Эти рассуждения — и скука в еще большей степени, чем рассуждения, — привели к тому, что в одно прекрасное утро командор явился в Андильи, занял прежнюю комнату и возобновил прежний образ жизни, словно ничего не произошло. Гостя приняли вполне учтиво, он же проявил к своей будущей племяннице необыкновенную нежность. — Дружба не менее, чем любовь, способна заблуждаться, — сказал он Арманс, — и я только потому прежде не одобрял одного известного вам события, что сам до безумия люблю Октава. ГЛАВА XXIX Он сам виновник самых тяжких своих страданий. Бальзак [85] . Возможно, что льстивые речи командора обманули бы Арманс, если бы она о них думала; но ее заботило совсем другое, С тех пор, как ничто уже не препятствовало браку Октава с Арманс, на юношу находили приступы такого мрачного уныния, что он не в силах был его скрывать. Под предлогом невыносимых головных болей он уезжал верхом на одинокие прогулки в леса Экуэна и Санлиса. Ему случалось проскакать галопом семь-восемь лье. Эти странности не могли не пугать Арманс: она замечала, что порою ее жених смотрит на нее взглядом, в котором подозрения больше, чем любви. 85 Эпиграф к XXIX главе подписан именем писателя XVII века Геза де Бальзака. Однако слова эти были, по всей вероятности, придуманы самим Стендалем. Правда, мрачность нередко сменялась восторженной нежностью и таким пылким обожанием, какого Арманс не знала даже в пору их счастья . Так она начала называть в письмах к Мери де Терсан время, протекшее между поединком Октава и роковой неосмотрительностью, которую она совершила, спрятавшись в каморке возле комнаты командора. После объявления помолвки Арманс снова стала изливать сердце своей любимой подруге, и это было для нее большим утешением. Мери, выросшая в очень недружной семье, где никогда не прекращались раздоры, могла подать ей хороший совет. Во время одной из долгих прогулок по саду и под окнами г-жи де Маливер Арманс сказала Октаву: — Ваша грусть до того необычна, что, хотя вы мне дороже всего на свете, я не решалась начать этот разговор, пока не посоветовалась с подругой. Вы были счастливее до той ужасной ночи, когда я вела себя так неблагоразумно, и мне незачем вам говорить, что мое счастье исчезло еще быстрее вашего. Я хочу предложить вам вот что: вернемся к нашей прежней счастливой жизни, к нашей чудесной дружбе, которой я так безмятежно наслаждалась с тех пор, как узнала, что вы меня любите, и до той роковой минуты, когда вы решили на мне жениться. Я возьму на себя вину за этот странный разрыв, скажу всем, что дала обет никогда не выходить замуж. Мой поступок осудят, я потеряю в добром мнении, которым удостаивают меня немногие великодушные друзья, но что мне до этого? Мнение света важно для богатой девушки, которая к тому же хочет выйти замуж, а я никогда замуж не выйду. Вместо ответа Октав взял ее за руку, и глаза его увлажнились. — Ангел мой, дорогая моя! — воскликнул он. — Насколько вы лучше меня! Слезы, столь несвойственные этому сильному человеку, и простые слова, вырвавшиеся из глубины его души, поколебали решимость Арманс. Все же, сделав над собой усилие, она вымолвила: — Ответьте на мое предложение, мой друг. Примите его и верните мне счастье. Все равно наши жизни слиты воедино. — В этот момент она увидела слугу, направлявшегося в их сторону. — Сейчас позвонят к завтраку, — взволнованно добавила она, — из Парижа приедет ваш отец, я больше не смогу поговорить с вами, а если не поговорю, то опять весь день буду тревожиться и чувствовать себя несчастной, потому что не совсем уверена в вас. — Не уверены во мне! Вы! — При этих словах Октав посмотрел ей в глаза таким взглядом, что на миг рассеял ее сомнения. Некоторое время они шли молча. — Нет, Октав, — снова заговорила Арманс, — я верю вам. Если бы я не верила в вашу любовь, господь сжалился бы надо мной и послал мне смерть. И все же вы менее счастливы с тех пор, как наш брак решен. — Я отвечу вам, как ответил бы самому себе, — горячо сказал Октав. — Порою я куда счастливее, чем был, так как наконец обрел уверенность, что ничто на свете не отнимет вас у меня Я смогу все время видеть вас и говорить с вами, но... — тут он опять погрузился в то мрачное молчание, которое сводило с ума Арманс. Она так боялась, что звонок к завтраку разлучит их на целый день, что набралась храбрости и вторично прервала раздумье Октава: — Но что, дорогой друг? Скажите мне. Это страшное «но» в тысячу раз мучительнее для меня, чем все, что вы сможете к нему добавить. — Хорошо, — сказал Октав, останавливаясь и пристально глядя на нее уже не как влюбленный, а как человек, который старается проникнуть в мысли другого. — Я все вам открою. Мне было бы легче пойти на смерть, чем на такую исповедь, но я и люблю вас больше жизни. Нужно ли мне еще раз дать вам слово — не жениха, а просто честного человека (и, действительно, Октав смотрел в эту минуту на Арманс совсем не взглядом жениха), — как я дал бы его вашему отцу, будь судьбе угодно сохранить его нам, — что я люблю вас такой любовью, какой никогда никого не любил и не буду любить? Жить в разлуке с вами значило бы для меня умереть, хуже, чем умереть. Но у меня есть ужасная тайна, которую я никому не поверял, и эта тайна объяснит вам все печальные странности моего характера. Октав с трудом выдавил из себя эти слова, лицо его исказилось, губы задрожали, взгляд устремился куда-то вдаль, мимо Арманс. Еще более несчастная, чем он, Арманс прислонилась к кадке с апельсинным деревцем. Трепет охватил ее, когда она узнала это роковое дерево, возле которого лишилась чувств, услышав жестокие слова Октава, сказанные им после ночи в лесу. Октав стоял, словно пораженный ужасом, и не решался продолжать. Он пристально, испуганно смотрел перед собой, точно увидел чудовище. — Дорогой друг, — прервала молчание Арманс, — я была несчастнее несколько месяцев назад, когда возле этого самого деревца вы так сурово обошлись со мной: в то время я сомневалась в вашей любви. Да что я говорю? — пылко воскликнула она. — В тот злосчастный день я была уверена, что вы меня не любите! Ах, мой друг, насколько счастливее я сегодня! Эти слова, так искренне произнесенные, как будто смягчили горечь и озлобление мучительно страдавшего Октава. Отбросив обычную свою сдержанность, Арманс крепко сжимала ему руку, умоляя все сказать. Лицо ее было так близко от его лица, что он чувствовал теплоту ее дыхания. Это ощущение наполнило его нежностью. Теперь говорить стало легко. — Да, моя дорогая, — произнес он, взглянув наконец на нее, — я тебя боготворю, можешь в этом не сомневаться. Но кто он, этот человек, который боготворит тебя? Чудовище! При этих словах от нежности Октава не осталось и следа; словно помешанный, он внезапно вырвался из рук Арманс, тщетно пытавшейся его удержать, и убежал. Арманс не двинулась с места. В этот миг раздался звонок к завтраку. Стоило г-же де Маливер увидеть лицо девушки, в котором не было ни кровинки, как она позволила ей уйти из-за стола. Вслед за этим слуга доложил, что виконт де Маливер галопом ускакал в Париж, куда его вызвали по срочному делу. Завтрак прошел в холодном молчании; доволен был один лишь командор. Его поразило одновременное отсутствие обоих влюбленных, потом он заметил слезы тревоги в глазах у г-жи де Маливер и пришел в восторг, решив, что с женитьбой Октава не все так благополучно, как казалось. «Бывало, что помолвки расторгались и накануне свадьбы», — подумал он и до того размечтался, что даже забыл ухаживать за г-жой де Бонниве и г-жой д'Омаль. Еще больше он обрадовался при появлении маркиза де Маливера, который, несмотря на приступ подагры, приехал из Парижа и был очень разгневан, не застав Октава, заранее им предупрежденного. «Сейчас самый подходящий момент для того, чтобы здравый смысл возвысил наконец свой голос», — сказал себе командор. Сразу после завтрака г-жа де Бонниве и г-жа д'Омаль разошлись по своим комнатам, а г-жа де Маливер пошла навестить Арманс. После этого целый час с четвертью де Субиран был очень занят, а следовательно, и очень счастлив: он старался поколебать решение шурина относительно женитьбы Октава. Ответ старого маркиза был безукоризненно благороден. — Деньги, полученные по закону о возмещении, принадлежат вашей сестре, — сказал он. — Сам я нищий. Только благодаря этому возмещению и стала возможна женитьба Октава. Ваша сестра, кажется, еще больше, чем сам Октав, хочет его брака с Арманс, у которой, кстати говоря, тоже есть небольшое состояние. В таком деле, я, как порядочный человек, могу только советовать. Если бы я, в качестве главы семейства, воспользовался своей властью, это означало бы, что я безжалостно стараюсь отнять у моей жены радость провести остаток жизни бок о бок с женщиной, которая так ей дорога. Госпожа де Маливер увидела, что Арманс чем-то очень взволнована, но говорить не хочет. На все дружеские расспросы девушка неопределенно отвечала, что между ней и Октавом произошла одна из тех маленьких размолвок, которые бывают даже между самыми любящими друг друга людьми. — Я уверена, что виноват Октав, иначе ты все рассказала бы мне, — вставая, сказала г-жа де Маливер и оставила Арманс одну, оказав этим ей настоящее благодеяние. К этому времени Арманс окончательно уверилась, что Октав когда-то совершил страшное преступление. Преувеличивая, быть может, его роковые последствия, он, как человек порядочный, считает теперь, что лишь тогда будет иметь право связать ее судьбу с судьбой убийцы — Арманс допускала и это, — когда скажет ей всю правду. Осмелимся ли добавить, что такое объяснение странностей Октава немного успокоило Арманс? Она спустилась в сад, тайно надеясь, что встретит его там. Она не испытывала больше никакой ревности к г-же д'Омаль, хотя даже самой себе не признавалась, что именно в этом причина ее счастья и умиления. Арманс была полна самого нежного и великодушного сострадания. «Если нужно будет уехать из Франции, отправиться далеко, хотя бы даже в Америку, что ж, мы уедем, — думала она с каким-то радостным чувством, — и чем скорее, тем лучше». Она уже рисовала себе жизнь в полном уединении, необитаемый остров, словом, обстоятельства слишком романические и, главное, слишком затасканные романами, чтобы на них стоило останавливаться. Октав не появился ни в этот день, ни на следующий, и только к вечеру второго дня Арманс получила письмо из Парижа. Никогда еще она не была так счастлива. Письмо дышало самой пылкой и самозабвенной страстью. «Если бы он был здесь в ту минуту, когда писал, он обязательно рассказал бы мне все», — подумала Арманс. Октав признавался ей, что в Париже его удерживает только стыд, мешающий ему поведать свою тайну. «Не всегда, — продолжал он, — чувствую я в себе достаточно мужества, чтобы выговорить роковое слово даже при вас, ибо оно может ослабить чувства, которыми вы удостаиваете меня и без которых мне не нужна жизнь. Не торопите меня, моя дорогая». Арманс поспешила передать ожидавшему слуге ответное письмо. «Самое большое преступление, — писала она ему, — вы совершили, когда уехали от нас». Как же она удивилась и обрадовалась, когда через полчаса перед ней предстал Октав: он ожидал ее ответа в Лабаре, неподалеку от Андильи. Дни, последовавшие за этим днем, были полны безмятежного счастья. Любовь держала Арманс в таком удивительном ослеплении, что вскоре ей уже стало казаться естественным любить убийцу. Она считала, что преступлением, в котором не смеет признаться Октав, должно быть по меньшей мере убийство. Ее кузен всегда излагал свои мысли так ясно, что она не могла отнестись к его словам как к преувеличению. Ведь недаром же он сказал: «Я чудовище!» В первом за всю жизнь любовном письме Арманс дала слово не задавать никаких вопросов, и она сдержала свою клятву. Ответ Октава она хранила, как сокровище. Она без конца перечитывала его, потом усвоила привычку ежедневно писать своему будущему мужу. Ей почему-то было стыдно назвать горничной его имя, поэтому свое первое письмо Арманс спрятала в кадку с апельсинным деревцем, столь памятным Октаву. Она шепнула ему об этом однажды утром, когда все усаживались за стол завтракать. Октав немедленно вышел под предлогом, что ему надо отдать какое-то распоряжение, а когда он через четверть часа вернулся, Арманс с непередаваемой радостью прочла в его глазах живейшее счастье и нежную благодарность. Спустя несколько дней она осмелилась ему написать: «Я думаю, что вы совершили какое-то большое преступление. Мы сделаем все, чтобы искупить его, если только это возможно. Но как ни удивительно, я сейчас еще больше предана вам, чем до нашего с вами разговора. Я понимаю, чего вам стоило ваше признание: это первая большая жертва, которую вы мне принесли, и я не скрою, что лишь с этой минуты я исцелилась от очень дурного чувства, в котором тоже не осмеливалась вам сознаться. Я предполагаю самое худшее, поэтому, мне кажется, вы можете не рассказывать мне никаких подробностей до совершения известного вам обряда. Уверяю вас, с вашей стороны нет никакого обмана. Бог прощает раскаявшихся преступников, к тому же я не сомневаюсь, что вы преувеличиваете свой проступок. Но как бы велик он ни был, я видела ваши страдания и прощаю вас. Вы мне все откроете ровно через год, когда, быть может, я буду внушать вам больше доверия... Вот только я не могу обещать вам, что буду любить вас больше, чем сейчас». Ангельская доброта, которой дышала каждая строчка этого письма, побуждала Октава хотя бы на бумаге открыть то, что он был обязан сообщить Арманс, но его все еще удерживал стыд: какие слова подобрать для такой исповеди? Он поехал в Париж посоветоваться с Долье, тем самым родственником, который был его секундантом. Он знал, что Долье — человек чести, очень прямой и к тому же недостаточно умный, чтобы пойти на сделку с совестью или обмануть самого себя. Октав спросил у него, обязан ли он посвятить м-ль Зоилову в некую печальную тайну, которую, не колеблясь, открыл бы до свадьбы ее отцу или опекуну. Он даже показал Долье часть приведенного выше письма Арманс. — Вы обязаны сказать ей правду, — напрямик ответил ему Долье, — это ваш долг. Нельзя злоупотреблять великодушием мадмуазель Зоиловой. Недостойно благородного Октава обманывать кого бы то ни было, тем более бедную сироту, у которой, быть может, кроме вас, нет ни одного друга среди мужчин вашего семейства. Эти доводы Октав приводил себе тысячу раз, но в устах честного и твердого человека они приобрели особую убедительность. Октаву почудилось, что он услышал голос самой судьбы. Выйдя от Долье, он поклялся себе, что напишет роковое письмо в первом же кафе, которое увидит по правую руку, и действительно, сдержал слово: написал десять строк и адресовал письмо на имя м-ль Зоиловой в замок *** близ Андильи. На улице Октав оглянулся в поисках почтового ящика. Случаю было угодно, чтобы ящика поблизости не оказалось. Тогда, под влиянием не до конца преодоленного мучительного чувства, заставлявшего все время откладывать исповедь, Октав решил, что такое письмо не следует доверять почте и что будет лучше, если он своими руками положит его в кадку с апельсинным деревцем. У Октава не хватило духа признаться себе, что эта отсрочка — последняя надежда все еще не побежденного стыда. Ему ни в коем случае нельзя было снова поддаваться тайной боязни признания, которую он почти преодолел в себе с помощью суровых советов Долье. Октав вскочил на коня и поскакал в Андильи. С того утра, когда командор заподозрил, что между влюбленными произошла размолвка, его врожденное легкомыслие уступило место весьма стойкому желанию вредить. Неизменным поверенным де Субирана был шевалье де Бонниве. То время, которое прежде командор посвящал мечтам об игре на бирже и занесению цифр в записную книжку, теперь уходило на размышления о том, как бы расстроить свадьбу племянника. Вначале его планы были не очень разумны. Шевалье де Бонниве привел в порядок средства наступления, которыми располагал командор, и посоветовал в первую очередь установить слежку за Арманс. С помощью нескольких луидоров де Субиран превратил всех слуг в шпионов. Ему донесли, что Арманс и Октав обмениваются письмами, пряча их в кадку, где растет апельсинное дерево номер такой-то. Такая неосмотрительность влюбленных показалась шевалье прямо невероятной, и он предоставил командору самому сделать надлежащие выводы. Но, обнаружив через неделю, что этот достойный человек не мог изобрести ничего более остроумного, чем чтение любовных признаний жениха и невесты, де Бонниве как бы случайно напомнил ему одно из его многочисленных увлечений, а именно длившееся целых полгода увлечение автографами. В то время командор даже нанимал искусного переписчика. Он действительно вспомнил это обстоятельство, но воспоминание не породило в его голове никаких новых мыслей, хоть и соседствовало там с самой лютой ненавистью. Шевалье долго не решался вступить в союз с подобным человеком. Его приводила в отчаяние удивительная тупость командора, который к тому же при первой неудаче способен был бы немедленно во всем сознаться. К счастью для шевалье, ему пришел на память дрянной роман, где некий злодей подделывает почерки влюбленных и фабрикует подложные письма. Командор книг не читал, зато страстно любил красивые переплеты. Де Бонниве решил сделать последнюю попытку; если она не удастся, он оставит командора барахтаться в его бесплодных замыслах. Один из мастеров Тувенена, трудясь день и ночь, восхитительно переплел за огромные деньги роман, где описана проделка с подложными письмами. Шевалье привез великолепно переплетенную книгу в Андильи и залил кофе ту самую страницу, где описана эта история. — Я в отчаянии, — сказал он, входя однажды утром в спальню к де Субирану. — Госпожа де ***, которая, как вам известно, дрожит над своими книгами, заказала роскошный переплет к этой жалкой книжонке. Я имел глупость попросить книжку на несколько дней и залил ее кофе. Вы все на свете умеете и знаете: не дадите ли вы мне совет, как сфабриковать новую страницу? После бесконечных разглагольствований, в которых шевалье употреблял слова, наводящие на нужную мысль, он ушел, оставив книгу командору. Ему пришлось раз десять возвращаться к этой теме, прежде чем командор додумался до идеи, что влюбленных можно поссорить с помощью подложных писем. Он так возгордился своей догадливостью, что сперва вообразил о себе бог весть что. Когда он сообщил о своем плане шевалье, тот стал возмущаться безнравственностью такого образа действий и сразу уехал в Париж. Через два дня де Субиран снова заговорил о том же. — Но ведь подменивать письма чудовищно! — воскликнул шевалье. — Достаточно ли сильно вы любите племянника, чтобы действительно цель оправдала средства ? Но читатель, вероятно, устал не менее, чем мы, от грязных подробностей, отражающих такой упадок нравственности у известной части нашей молодежи, что его можно сравнить только с легкомыслием старшего поколения. Командор, проникшись жалостью к простодушию шевалье, неопровержимо доказал ему, что лучший способ проиграть сомнительное дело — это ничего не предпринимать. Он непринужденно взял с каминной доски в спальне г-жи де Маливер несколько записок Арманс и без труда получил у переписчика копии, почти не отличимые от оригиналов. На основе несомненного разрыва племянника с Арманс он уже строил планы будущих интриг, зимних развлечений, выгодных партий, которые предложит семье Октава. Де Бонниве восхищался этим человеком. «Почему командор не министр? — думал он. — Все высшие должности занимал бы я! Но при этой проклятой хартии, свободе слова и свободе печати никогда такому двуногому не стать министром, каким бы знатным происхождением он ни хвалился!» Наконец, после двухнедельных раздумий, командора осенила мысль сочинить от имени Арманс письмо к Мери де Терсан, ее ближайшей подруге. Шевалье во второй раз чуть не махнул на все рукой. Де Субиран потратил два дня на сочинение письма по образцу тех, которые он писал в 1789 году, блещущего остроумием и битком набитого утонченными изречениями. — Наш век куда тяжеловеснее, — сказал ему шевалье. — Уж лучше будьте глубокомысленным и скучным педантом. Ваше письмо очаровательно. Под ним подписался бы Шодерло де Лакло [86] , но в наши дни оно никого не обманет. — Наши дни! Всюду эти наши дни! — возмутился командор. — А ваш Лакло был просто фатом. Не понимаю, почему это вы, современные молодые люди, так его превозносите. Его герои пишут, как парикмахеры, и т. д., и т. д. Шевалье был в восторге от ненависти командора к Шодерло де Лакло. Он грудью стал на защиту автора «Опасных связей», потерпел полное поражение и наконец добился письма недостаточно высокопарного и немецкого, но в общем вполне сносного. Письмо, утвержденное после весьма бурного спора, было вручено командором переписчику, который, считая, что речь идет о какой-то любовной чепухе, сделал вид, что не узнает почерка м-ль Зоиловой, и ограничился назначением несообразной цены. В этом пространном письме Арманс якобы делилась с Мери де Терсан мыслями о своем предстоящем замужестве. 86 Шодерло де Лакло (1741—1803) — автор знаменитого романа в письмах «Опасные связи», весьма вольного содержания. Главный герой Вальмон является разновидностью Ловеласа. Возвращаясь в Андильи с письмом, написанным в соответствии с советами Долье, Октав думал лишь о том, как ему уговорить Арманс прочесть его не сразу, а вечером, когда они разойдутся по своим комнатам. Он рассчитывал на следующий день чуть свет уехать и не сомневался, что Арманс ему ответит. Ему хотелось хоть немного смягчить неловкость первой встречи после признания, на которое он отважился потому, что считал Арманс истинной героиней. Долгие месяцы наблюдая за своей невестой, он убедился, что все ее радости и огорчения зависят только от связующего их обоих чувства. Октав был уверен в силе страсти Арманс. Приехав в Андильи, он соскочил с коня, бросился в сад и, пряча свое письмо под листьями в кадке, нащупал там письмо от Арманс. ГЛАВА XXX Он быстро зашагал в глубь липовой аллеи, чтобы прочесть его без помех. Октав сразу увидел, что письмо (то самое, которое сочинил командор) адресовано Мери де Терсан, но первые строки так его встревожили, что он прочел все до конца. «Не знаю, как ответить на твои упреки. Ты права, дорогая Мери, мои жалобы безрассудны. Эта партия с любых точек зрения превосходит все, на что могла надеяться бедная девушка, разбогатевшая, так сказать, только со вчерашнего дня и не имеющая семьи, которая покровительствовала бы ей и устроила бы ее судьбу. Он и умен и полон самых высоких добродетелей, — может быть, слишком высоких для меня. Признаться ли тебе? Времена изменились, и то, что несколько месяцев назад составило бы мое счастье, теперь превратилось просто в долг. Неужели небо отказало мне в постоянстве? Я вступаю в разумный и выгодный брак — это я твержу себе ежеминутно, но сердце мое уже не испытывает сладкого трепета, овладевавшего мною при одном взгляде на того, кто казался мне лучшим из всех людей в мире, единственным достойным моей любви. Сегодня я вижу, у него нелегкий характер. А впрочем, разве я смею его винить? Он-то ведь не изменился. Все горе в том, что изменчиво мое сердце. Это выгодный, более того, завидный брак, но, дорогая Мери, хотя мне и очень стыдно, все же я должна сказать тебе, что выхожу замуж уже не за того, кого прежде любила больше всех на свете. Он слишком серьезен, иногда скучноват, а ведь мне предстоит провести с ним всю жизнь! Да, всю жизнь в каком-нибудь уединенном замке, в провинциальной глуши, где мы будем воспитывать друг друга и прививать оспу соседям. Возможно, моя дорогая, что я с грустью буду вспоминать гостиную госпожи де Бонниве. Кто бы поверил этому полгода назад! Более всего меня удручает непостоянство моего характера. Разве из всех молодых людей, с которыми мы встречались этой зимой, Октав не самый замечательный? Но я провела такую унылую молодость! Мне бы хотелось, чтобы у меня был веселый муж... Прощай. Мне разрешили съездить послезавтра в Париж. В одиннадцать часов я буду у твоих дверей». Октав окаменел от ужаса. Потом вдруг словно проснулся и бросился к апельсинному дереву: схватив спрятанное под ним письмо, он в бешенстве разорвал его, а клочки сунул в карман. «Только сердце, полное глубокой и страстной любви, могло бы простить мне мою печальную тайну, — холодно подумал он. — Наперекор здравому смыслу, наперекор всем клятвам, которые я давал себе, я поверил, что встретил существо, благородством своим неизмеримо превышающее всех людей. Чтобы стать достойным этого существа, нужно было быть веселым и любезным, а этого я не умею. Я заблуждался. Мне остается только умереть. Если бы я думал связать мадмуазель Зоилову с собой на всю жизнь и при этом не рассказал бы ей обо всем, я поступил бы бесчестно. Но через месяц я ее освобожу. Она останется молодой, богатой, красивой вдовой, у которой не будет недостатка в претендентах. А имя де Маливер скорее поможет ей найти себе веселого мужа, чем малоизвестное имя Зоиловой». С такими мыслями Октав вошел в комнату своей матери, где была и Арманс, которая в ожидании его только о нем и говорила. Вскоре она стала такой же бледной и почти такой же несчастной, как ее жених, хотя он заявил г-же де Маливер, что больше не в состоянии откладывать свадьбу. — Многим хотелось бы помешать моему счастью, — добавил он. — В этом я убежден. К чему нам такие долгие приготовления? Арманс богаче меня, платьев и драгоценностей у нее, надо думать, достаточно. Смею надеяться, что не пройдет и двух лет после нашей свадьбы, как она станет счастливой, веселой и будет принимать участие во всех парижских развлечениях. Я полагаю, что у нее никогда не будет оснований раскаиваться в том шаге, который она собирается сделать, и что ей не придется заживо похоронить себя в каком-нибудь старом провинциальном замке. Тон Октава был так странен и так не вязался со смыслом его слов, что у Арманс и г-жи де Маливер глаза сразу наполнились слезами. Арманс с трудом выговорила: — Милый друг, как вы жестоки! Раздосадованный своей неспособностью сыграть роль счастливого человека, Октав резко повернулся и вышел из комнаты. Решение завершить брак смертью придавало всем его поступкам какую-то сухость и жестокость. Поплакав вместе с Арманс над так называемым безумием Октава, г-жа де Маливер пришла к заключению, что на человека, предрасположенного к унынию, одиночество действует очень плохо. — По-прежнему ли ты любишь его, несмотря на этот порок, от которого он же первый страдает? — обратилась она к Арманс. — Спроси у своего сердца, дочь моя; я не хочу, чтобы ты была несчастна, а сейчас еще не поздно расторгнуть помолвку. — Поверьте, мама, с тех пор, как я увидела, что у него есть недостатки, я еще сильнее стала его любить. — Ну, что же, дитя мое, — снова заговорила г-жа де Маливер, — через неделю устроим свадьбу. Будь пока что снисходительней к нему. Он тебя любит, можешь в этом не сомневаться. Тебе известно, как сильно у Октава чувство долга по отношению к родным. Однако ты не хуже, чем я, помнишь, как он вышел из себя, когда ему показалось, что мой брат тебя оскорбляет. Дочь моя, будь мягкой и кроткой с ним: из-за своего странного предубеждения против брака он чувствует себя очень несчастным. После этих слов, сказанных на всякий случай, но показавшихся Арманс глубоко справедливыми, она стала особенно нежна и внимательна к Октаву. На следующий день рано утром он уехал в Париж и, истратив огромные деньги — почти две трети всего, чем он располагал, — накупил драгоценностей в качестве свадебного подарка. Затем он побывал у нотариуса своего отца и попросил его добавить к брачному контракту несколько пунктов, чрезвычайно выгодных для его будущей жены, которая в случае смерти мужа получала блестящее и совершенно независимое состояние. В таких хлопотах прошли для Октава полторы недели, отделявшие день, когда он нашел мнимое письмо Арманс, от дня свадьбы. Против своего ожидания он был сравнительно спокоен. Люди чувствительные потому так жестоко страдают, что для них почти всегда мерцает впереди огонек надежды. У Октава никакой надежды не осталось. Он решил свою участь, а решение, даже самое трудное, избавляет людей с твердым характером от необходимости размышлять над дальнейшей судьбой и требует лишь мужественного исполнения задуманного, что, в общем, не так уж трудно. Когда среди приготовлений к свадьбе и всевозможных хлопот Октав оставался на минуту с самим собой, он ощущал главным образом великое удивление: значит, м-ль Зоилова больше для него не существует? Он так привык непоколебимо верить в их вечную любовь и близость, что все время забывал о случившемся. Октав не представлял себе жизни без Арманс. Проснувшись утром, он всякий раз должен был напоминать себе о своем несчастье. Эта минута была очень тяжела для него. Но тут являлась мысль о смерти, неся с собою утешение, возвращая покой его сердцу. Однако к концу этих десяти дней, под влиянием необычайной нежности Арманс, Октав несколько раз поддавался малодушной слабости. Во время их одиноких прогулок Арманс, считая, что близкая свадьба дает ей право на некоторую свободу, позволяла себе порою брать руку Октава — у него были очень красивые руки — и прикасаться к ней губами. Эта особенная нежность, которую Октав видел и, помимо своей воли, остро ощущал, причиняла ему по временам мучительную, душераздирающую боль, хотя прежде ему казалось, что он уже навсегда с нею справился. Он думал о том, как много значили бы для него эти ласки, если бы они исходили от женщины действительно любящей, от той Арманс, какою, по ее собственному признанию в роковом письме к Мери де Терсан, она была всего лишь два месяца тому назад. «Ее любовь исчезла только потому, что я недостаточно любезен и весел! — с горечью говорил себе Октав. — Увы! Мне следовало бы изучить искусство завоевывать успех в свете вместо того, чтобы заниматься никому не нужными науками. Что они мне дали? А что мне дал успех у госпожи д'Омаль? Если бы я захотел, она полюбила бы меня. Но тем, кого я уважаю, я не нравлюсь. Как видно, именно тогда, когда я страстно хочу, чтобы меня полюбили, моя злополучная робость делает меня угрюмым и неприветливым. Арманс всегда внушала мне робость. Подходя к ней, я чувствовал себя так, словно вот сейчас предстану перед владычицей моей судьбы. Мне следовало обратиться к опыту, следовало вспомнить то, что я не раз видел в свете, и тогда я правильнее судил бы о тех качествах, какими светский человек может пленить двадцатилетнюю девушку. Но теперь поздно думать об этом, — грустно улыбаясь, прерывал себя Октав. — Жизнь моя кончена. Vixi et quem dederat cursum fortuna peregi [87] ». 87 Предсмертное восклицание покинутой Энеем Дидоны (из «Энеиды» Вергилия): «Я прожила свою жизнь и до конца свершила путь, начертанный мне судьбою». ( Прим. автора. ) Порою Октав видел все в столь мрачном свете, что даже нежность Арманс, не похожая на обычную ее сдержанность, казалась ему продиктованной добровольно возложенным на себя неприятным долгом. В такие минуты Октав вел себя до того грубо, что действительно производил впечатление сумасшедшего. В другие, более спокойные мгновения он невольно поддавался пленительной грации той, которая должна была стать его женою. И в самом деле, было что-то несравненно благородное и трогательное в нежных ласках этой юной девушки, которая, преодолевая свойственную ей скромность, жертвуя своими правилами и привычками, старалась вернуть хоть немного покоя любимому человеку. Она считала его жертвой угрызений совести и вместе с тем страстно его любила. С тех пор как Арманс перестала вечно терзать себя упреками за свою любовь к Октаву и попытками во что бы то ни стало скрыть ее, она еще сильнее к нему привязалась. Однажды, во время прогулки по Экуэнскому лесу, взволнованная нежными словами, которые она только что осмелилась произнести, Арманс дошла до того, что воскликнула, и притом совершенно искренне: — Я иногда готова пойти на такое же преступление, на какое пошел ты, лишь бы завоевать твое доверие! Покоренный глубоким чувством, прозвучавшим в ее голосе, понимая все, что она хотела выразить этими словами, Октав остановился и пристально посмотрел на нее. Еще секунда — и он отдал бы ей клочки своего послания-исповеди, которые всегда носил с собою. Засунув руку в карман, он нащупал более тонкие листки мнимого письма Арманс к Мери де Терсан, и от его доброго намерения не осталось и следа. ГЛАВА XXXI If he be turn'd to earth, let me but give him one hearty kiss, and you shall put us both into one coffin. Webster. [88] В эти дни Октаву пришлось часто посещать престарелых тетушек и дядюшек, очень не одобрявших, как ему было известно, его брак с Арманс. В обычное время эта обязанность была бы ему тягостна. Он выходил бы из особняков знатных родственников обескураженным, как бы потеряв вкус к собственному счастью. Теперь, исполняя свой долг перед ними, он с глубоким удивлением обнаружил, что не чувствует никакой досады: ему все было безразлично. Он умер для житейских треволнений. 88 Если он обратится в бездыханный прах, дайте мне в последний раз горячо поцеловать его и похороните нас в одном гробу. Вебстер, «Виттория Коромбона», акт V. После того, как он узнал о непостоянстве Арманс, люди стали казаться ему существами чужой породы, и уже ничто не трогало его: ни попранная добродетель, ни торжествующий порок. Тайный голос шептал Октаву: «Нет на свете человека, более несчастного, чем ты». Октав с великолепным равнодушием прошел через все глупейшие испытания, нагроможденные нашей цивилизацией для того, чтобы испортить радостный день. Брачная церемония совершилась. Воспользовавшись входящим в моду обычаем, Октав и Арманс отправились будто бы в Дофине, где у де Маливеров было родовое поместье: на самом деле он увез ее в Марсель. Там он сообщил жене о своем обете посетить Грецию: по его словам, он хотел доказать, что хотя и презирает повадки военных, но шпагой владеет неплохо. Арманс была так счастлива после свадьбы, что отнеслась к этой временной разлуке довольно спокойно. Даже Октав не мог не видеть, как велико ее счастье; поэтому он, проявив величайшее, с его точки зрения, малодушие, на неделю отсрочил отъезд и побывал с нею в Святом Гроте [89] , в замке Борелли [90] и в окрестностях Марселя. Октава трогала радость его молодой жены. «Она играет комедию, — говорил он себе, — об этом с очевидностью говорит ее письмо к Мери. Но как хорошо она играет!» Бывали минуты, когда, глядя на блаженную радость Арманс, он и себя начинал чувствовать счастливым. «Какая другая женщина на свете, — думал он тогда, — даже искренне любящая, могла бы подарить мне такое счастье?» 89 О Святом Гроте , в котором, по местному преданию, закончила свои дни св. Магдалина, Стендаль говорит в «Записках туриста». 90 Замок Борелли сооружен в середине XVIII века богатым марсельским оружейником, которого Людовик XV пожаловал дворянством. В начале XIX века его осматривали как музей старинного искусства. Но вот настал день разлуки. На борту судна Октав дорого расплатился за эти минуты надежды... Несколько дней он не мог найти в себе силы покончить с жизнью. «Я буду последним из негодяев, буду трусом в собственных глазах, — твердил он себе, — если после приговора, произнесенного таким справедливым человеком, как Долье, не верну свободы Арманс. Расставшись с жизнью, я мало что потеряю. — Тут Октав вздохнул. — Арманс прелестно изображает любовь, но она изображает ее по памяти, так как не совсем еще забыла свои прежние чувства ко мне. Я быстро наскучу ей. Она, быть может, уважает меня, однако страсть ее уже угасла, и моя смерть, хотя и огорчит ее, но не приведет в отчаяние». Эта жестокая уверенность постепенно заслонила от Октава прекрасный образ Арманс, опьяневшей от счастья и замершей в его объятиях накануне отъезда. На третий день плавания к Октаву вернулось мужество, а вместе с мужеством и спокойствие. На траверзе корабля появилась Корсика. Воспоминание о великом человеке, который умер таким несчастным [91] , вселило твердость в душу Октава. Непрестанно думая о нем, он как бы взял его в свидетели своих поступков. Октав сделал вид, что серьезно расхворался. Случаю было угодно, чтобы единственным лекарем на судне оказался старый плотник, утверждавший, что умеет распознавать лихорадку; он сразу поверил тому, что молодой человек, якобы метавшийся в бреду, тяжко болен. Несколько дней притворства — и через неделю все уже считали, что больной безнадежен. Увидев это, Октав во время одного из своих так называемых просветлений вызвал к себе капитана и продиктовал ему завещание, которое подписали девять человек, составлявших экипаж судна. 91 Великий человек, который умер таким несчастным... — Наполеон Бонапарт, родившийся, как известно, на Корсике. Из предосторожности точно такое же завещание Октав оставил у марсельского нотариуса. Все свое имущество он завещал жене, но поставил одно странное условие: Арманс должна выйти замуж не позднее чем через двадцать месяцев после его смерти. Если она почему-либо не выполнит этого условия, все имущество переходит к матери Октава. Подписав завещание в присутствии всего экипажа, Октав сделал вид, что очень ослабел, и попросил прочесть над ним заупокойную молитву. Матросы-итальянцы исполнили его просьбу. Он написал Арманс и вложил в пакет клочки послания, которое имел мужество написать в парижском кафе, а также письмо к Мери де Терсан, найденное им в ящике с апельсинным деревцем. Никогда еще Октав не испытывал такой нежной любви к ней, как в эти последние минуты. Наконец, он мог позволить себе все сказать своей Арманс — все, кроме того, что расстается с жизнью добровольно. Больше недели он продолжал разыгрывать умирающего, и не было дня, чтобы он отказал себе в удовольствии написать Арманс хоть несколько строк. Письма эти он вручил нескольким матросам, которые обещали ему лично передать их марсельскому нотариусу. Юнга крикнул с наблюдательной вышки: «Земля!» На горизонте уже была видна Греция, уже вырисовывались очертания гор Морен. Свежий ветер подгонял судно. Слово «Греция» пробудило в Октаве мужество. «Приветствую тебя, земля героев!» — прошептал он. В полночь третьего марта, когда из-за горы Калос выплыла луна, смесь опия с дигиталисом, приготовленная самим Октавом, безболезненно освободила его от жизни, которая была исполнена для него таких страданий. При первых лучах зари матросы нашли его неподвижное тело на капитанском мостике. Он лежал на снастях, улыбаясь, и его редкая красота поразила тех, кто его хоронил. Во Франции только Арманс заподозрила истинную причину смерти Октава. Спустя немного времени, как только умер маркиз де Маливер, Арманс и г-жа де Маливер приняли постриг в одном и том же монастыре.