Убедившись, что Антоний не вернется в Рим, пока не истечет срок консульства, Цицерон выбрался из убежища в Арпине и в середине декабря появился в столице — как раз вовремя, чтобы произнести одну за другой две самые важные в его жизни речи. Первую перед жадно внимающим сенатом, вторую — на заполненном толпой Форуме. Оратор просил целиком и полностью поддержать Октавиана и Децима против Антония, которого называл убийцей ( percussor), причем без всякой иронии. На сенаторских скамьях сидели теперь друзья и родственники убийц Юлия Цезаря, а Цицерон торжественно требовал разделаться с Антонием как с врагом государства — как он, Цицерон, почти двадцать лет назад разделался с мятежником Катилиной.

Тучи войны продолжали сгущаться.

Децим Брут дерзко отверг требование консула покинуть пост наместника. Сражаться он отказался и заперся в укрепленном городе Мутине (современная Модена) в долине реки По. У него были несколько ненадежных легионов, множество гладиаторов и огромные запасы солонины на зиму.

Антоний, в распоряжении которого имелись четыре легиона, несколько тысяч молодых новобранцев и отборные телохранители, воздвиг на расстоянии полета стрелы от городских стен огромное кольцо собственных укреплений.

Октавиан же со своими четырьмя легионами опытных воинов и новобранцами, которых хватило бы еще на один легион, смирился с необходимостью уйти в Арреций на зимние квартиры и дождаться марта или апреля — когда подойдут новые войска, набранные к тому времени Гирцием и Пансой, заступавшими на консульство. Все трое планировали начать массированное наступление на ведущие осаду силы Антония, с тем чтобы Децим вышел из города и разгромил его окончательно.

Между тем на другом конце двух альпийских цепей стояли большая часть галльских легионов, множество вспомогательных войск и конница — нетерпеливо ожидая, кто же выйдет победителем. Сражаться никто из них не хотел. Равным образом никто из военачальников — ни Планк (колеблющийся республиканец), ни Лепид (аристократ-цезарианец) не собирались присоединяться к какой-либо из сторон, не зная, каков будет исход. Оба готовились примкнуть к победителю. На том этапе, когда Цицерон обращался к сенату, могло показаться, что Антоний допустил серьезную ошибку, откладывая наступление до тех пор, пока его войска уже не могли перейти по горным тропам из-за выпавшего снега. Если бы консул не протянул время, он мог бы обойти Децима и присоединиться к другой стороне, достаточно мощной, чтобы не сомневаться в верности испанских и галльских союзников, и таким образом, как главнокомандующий, имел бы в распоряжении не меньше семнадцати легионов. А так еще до весны его противнику в Северной Италии предстояло заполучить большое численное преимущество.

Гирцию и Пансе зима принесет куда меньше проблем. Они поведут к Мутине войска по хорошим римским дорогам. Имея в распоряжении всю Центральную и Южную Италию, к февралю они легко наберут достаточно новых легионов, чтобы, соединившись с войсками Октавиана и Децима, получить над скромными силами Антония тройной численный перевес. Преданный Антонию Вентидий Бальб пытался набрать солдат в Северной Италии, но Децим попал туда раньше, и, с точки зрения находившихся в столице, Бальб имел очень слабые шансы. Альпы были закрыты, Кассий и Брут быстро захватывали земли на востоке; у Антония оставался один путь: разбивать своих противников по частям, пока они не объединились.

Столичные кабинетные стратеги предпочли в конце концов поддержать Цицерона — не потому, что стали вдруг отважными патриотами, а потому, что пришли к такому же, как и он, выводу: Антоний находится в очень невыгодном положении. Октавиан скорее всего был не столь хорошо информирован. Его советники, несомненно, верно оценивали его возможности в сложившейся военной ситуации, ноу них в отличие от оптиматских вождей в Риме не было прямого доступа к новостям — ни из официальных источников, ни от Брута и Кассия. Именно потому эти самые вожди постарались утаить от Октавиана, как многого добились к концу года главные заговорщики. И только когда его солдаты перехватили письма от Антония, он понял, что несколько должностных лиц, занимающихся набором войска для новых консулов, специально затягивали время в интересах Антония.

В это время молодой полководец мог не опасаться за свою жизнь — разве что ему очень сильно не повезет в первом же бою, — но перспектива единолично возглавить борьбу против Антония временно отдалилась. Зато теперь он заручился поддержкой в политических верхах: его с большим энтузиазмом поддерживал Цицерон; правда, неизвестно было, насколько далеко зайдет он в своей поддержке.

Октавиан уступил требованию Цицерона — не препятствовать назначению трибуном Публия Сервилия Каски, одного из главных заговорщиков; впрочем, сенатор едва ли ожидал, что Октавиан согласится с его дальнейшими условиями — «подружиться с тираноубийцами».

Приблизительно тогда же, на рубеже 44 и 43 годов до нашей эры, Октавиан заключил помолвку — исключительно по политическим соображениям. Невеста была одной из многочисленных внучек Сервилии, тоже, по совпадению, Сервилия. Отец ее, Публий Сервилий Изаурик, поддерживал некогда Катона, но сильно выгадал, вовремя перейдя на другую сторону и ставши в 48 году до нашей эры, в год битвы при Фарсале, консулом вместе с Юлием Цезарем. После убийства Цезаря Изаурик потихоньку перебрался в лагерь оптиматов как умеренный сторонник, который при соответствующих обстоятельствах может переметнуться обратно. Таким образом в качестве будущего тестя он в политическом отношении устраивал Октавиана; в то же время его родственные связи с аристократами (Изаурик приходился зятем старшей Сервилии) означали, что невеста доводится родней Бруту, Кассию и Лепиду.

Юная Сервилия была, видимо, совсем ребенком, иначе Октавиану пришлось бы жениться тогда же, чтобы убедить колеблющихся оптиматов, что он отплатит за их поддержку, оказанную, когда Цицерон высказался в сенате в его пользу. В первой речи в защиту своего нового протеже, произнесенной 20 декабря, Цицерон изощрялся в гиперболических фигурах, описывая Октавиана как молодого человека неслыханных, почти божественных разума и отваги. Среди близких друзей Цицерон, однако, не скрывал: в его долгосрочных планах самому Октавиану отводится второстепенное место, а намерениям юноши отомстить за Цезаря — и вовсе никакого. Сенатор шутил — впоследствии шутка обернулась против него же, — что мальчика следует похвалить, возвысить, а потом убрать подальше.