Соответствующее «понятие» остается не менее загадочным, и, когда Фрейд или другие пытаются определить «узкий» смысл этого слова, они обращаются к большому запасу метафор и метафор метафор. Это не случайно. Все эти метафоры группируются вокруг значений повторения, аналогии, станции пересадки ввиду достижения некого места назначения, промежуточных станций, переиздания или издания пересмотренного и дополненного, транскрипции, перевода некого «оригинала». Момент перехода, который мы здесь выделяем от трансфера (в любом смысле) к спекуляции, может показаться более наглядным. Спекулятивный трансфер ориентирует, предназначает, рассчитывает самый первичный и самый пассивный «первый шаг» на пороге восприятия. И это восприятие, желание его и его понятие, находятся во власти назначения этого расчета. Как и любая речь, произносимая по этому поводу. И конечно же речь Фрейда, когда он высказывается на этот счет. Он указывает «предпочтения», ориентирующие спекулятивный трансфер, выказывает их необходимость и следствие, упоминая о трансфере исключительно в этаком порыве самокритичности, в котором не содержится и намека на то, чтобы избежать той самой предопределенности, на которую он ссылается. Поскольку термин и граница противопоставления оказываются стертыми и замененными на другую структуру, состояние неопределенности кажется нескончаемым. Это нескончаемое отнюдь не является случайным, оно не возникает ни с того ни с сего, дабы явить собой незавершенность и ущербность. Спекулятивное повторение и трансфер открывают путь.

Итак, мы менее удивлены тем, что Фрейд не ждет от научного прогресса милости создания чистого языка, не засоренного метафорами и выходящего за пределы своей трансферентности: мы все-таки могли бы заменить психологические термины терминами из физиологии или химии, мы бы располагали более «знакомыми» и более «простыми», но не присущими значениями. Язык физиологии или химии это та же самая «Bildersprache». И к успеху можно прийти только путем внутреннего метафорического трансфера. Заимствование является законом. Внутри любого языка, так как символ — это всегда язык заимствования, а также переходящий из одной мыслительной области в другую, из одной науки в другую. Ничто не может начаться без займа из-за недостаточности собственных средств. Все начинается с трансфера основных средств, в чем и состоит интерес займа, и даже наипервейший интерес. Заем приносит доход, производит прибавочную стоимость, является главным двигателем любых инвестиций. Таким образом, мы начинаем спекулировать, делая ставку на ценность, которую еще надо произвести как бы начиная с нуля. И все эти «метафоры», под видом метафор, подтверждают необходимость того, что они отражают.

Действительно, Фрейд часто описывает эту структурную необходимость как внешнюю и временную неизбежность, как если бы не было ничего более постоянного, чем временное. Логика проста до элементарного: неопределенность временное явление, выделение займа предполагает наличие собственных фондов, а выплата процентов и возврат долга должны быть гарантированы по высшему разряду. Именно этой логике он и следует в последнем абзаце этой главы, посвященном биологии или биологической модели, «заимствований» (Anleichen) из этой науки. Вследствие таких заимствований «чрезвычайно» повышается «недостоверность нашей спекуляции»: а дело все в том, что возможности биологии безграничны, и невозможно угадать, какие ответы на заданные вопросы она дала бы через несколько лет. Итак, наше построение гипотез может рухнуть в мгновенье ока. Как карточный домик, — говорится во французском переводе: интересная метафора, значимая транспозиция или трансференция, которая прекрасно раскрывает непременно игровой характер этой спекуляции. Но нет выражения «карточный домик» в оригинальном тексте. Там написано: «…unser ganzer künstlicher Bau von Hypothesen», другая, не менее интересная метафора, скорее многообещающая: она заключена в слове «искусство» или «искусственность», находящиеся недалеко от игры; она также присутствует в слове «построение» (производимом инженером или артистом, игроком, рассказчиком или ребенком), которое будучи непрочным в своей несамделишности, может быть «опрокинуто» (umgeblasen)одним махом, разрушено согласно необходимости, которая не может не зависеть от «диссимилятивного» процесса Abbauen,о котором мы говорили выше.

Идя на риск выплаты процентов за долги с неясной перспективой их возврата, временно-нескончаемой неопределенности, Фрейд не отступает от желаемого, положась на фортуну. И одно не обходится без другого.

Это заключительные слова в данной главе. На любое огорченное, обеспокоенное или настойчивое возражение, на любую попытку философского или научного давления явственно слышу ответ Фрейда в том виде, в каком на свой страх и риск я его воспроизвожу: «Шли бы вы своей дорогой, уважаемые, а мне так нравится по ту сторону ПУ — мне это в радость. А что до гипотезы о влечениях к смерти, так я от нее просто без ума, а главное, это так занимательно, я погружаюсь в нее и извлекаю свой интерес». А вот оригинальный текст, который я только что перевел и который я переведу еще раз, но уже на другой манер. Без сомнения, этот перевод оценят за его большую приверженность некоторым более устоявшимся нормам. «Если это так, то кто-нибудь может задать вопрос, зачем же предпринимать работу вроде изложенной в этой главе и зачем ее публиковать. Что же, я не могу отрицать, что некоторые из изложенных здесь аналогий, ассоциаций, взаимосвязей мне показались достойными внимания». Я подчеркиваю: mir der Beachtung würdig erschienen sind.И точка. Это заключительная точка, последнее слово в главе. Единственная замена напрашивается вдогонку, и касается она эволюции терминологии, названий, наименований, точнее сказать, Namengebung.

Последнее слово в главе могло бы вполне оказаться последним словом в книге. Очень на это похоже. И что же в самом деле сказать после этой подписи в виде «как мне будет угодно»? Не для того ли она поставлена, чтобы поставить печать на нечто вроде приписки к завещанию? на дополнительный постскриптум «самокритики» без угрызений совести? Что тут еще можно добавить?

Наверное, ничего, разве что седьмую главу в конце изнуряющей недели, нашу «воскресную» главу, — или, если хотите, субботнюю. В некотором отношении эта седьмая глава не добавляет ничего нового. Взять бы и запереть наглухо спекуляцию на семерку, как на крючок.

Итак, седьмая. Последняя и самая короткая. Она напоминает другой постскриптум, другую приписку к завещанию, но уже на этот раз для всей книга. Уже преддверие ее кажется возвещением конца. Потом сама усеченность подобна как бы звуку падающего предмета. Эта глава короче самой короткой из предыдущих глав — первой. Ритм и манера подачи текста сами по себе довольно примечательны. Они вызывают в воображении залпы ракет или фейерверка. Главы возникают, вытягиваются, все более утончаясь вплоть до того, что на самом излете сходят на нет: пять страниц, затем дважды по семь страниц, далее дважды по двенадцать, наконец, двадцать страниц — и вдруг самая последняя глава, самая короткая — несчастные три странички.

Это финал: ужатое до предела дополнение, как бы само по себе, отделимое приложение к игре. Этот дополнительный постскриптум является еще более отделимым, так как своим содержанием он не добавляет ничего нового к основному тексту. Еще одна попытка fort: da; пустопорожние, многословные перепевы сказанного, влекомые как хвост, за кометой. Он тут же спохватывается, вновь принимаясь сетовать на то, что полной ясности достигнуть не удалось (noch ungelöst). Проблема и поставленная им задача (Aufgabe) остаются нерешенными. Проблема по-прежнему состоит, это повторяется еще раз, в соотношении навязчивого повторения к владычеству ПУ. И глава заканчивается, прихрамывая поэтической ссылкой на хромоту. Приведение цитаты Писания, упомянутого одним поэтом («Чего не достигнуть полетом, достичь можно хромая… Как гласит Писание: хромота не грех». Рюккерт, Makamen des Hariri), этот намек на хромоту олицетворяет в некотором роде саму главу, в ее кратком пустословии, извлекает ее на свет божий, выставляя на всеобщее обозрение как некое подобие увечной атрофированной конечности.

Но насколько это все по большому счету куцо и бесполезно, как кажется на первый взгляд? Так ли уж плохо обстоит дело из-за необходимости подволакивать увечную ногу? Неужели хромота настолько затрудняет передвижение? Сначала следует напомнить о том, что цитирование Писания поэтом и цитирование этой цитаты Фрейдом, все это само, как хромоногость или прихрамывание в общем смысле, сводится к тому, что, дескать, не все еще потеряно или, если быть точнее, чтобы «утешить» (trösten). Чтобы компенсировать. И им это удается в тяготах и невзгодах, в предопределенности или судьбе «продвижения». Дескать, тот факт, что продвижение исследования в рамках «научного познания» затягивается, он то и диктует необходимость прибегать к такому средству. Поэт должен утешить нас «über die langsamen Fortschritte unserer wissen-schaft-lichen Erkenntnis» [46] . Далее, что касается дополнительного протеза, в V главе, был пример, который я не захотел приводить в отрывке. Там Фрейд говорил о навязчивом повторении и о регенерации в области биологии, точнее о протезе, который живое существо регенерирует на месте утраченной конечности: «И так же велика в животном мире способность к регенерации, которая путем образования нового (Neubildung) совершенно идентичного органа заменяет (ersetzt) орган утраченный».